Любовь Шерстюк, Ольга Пашинская ЛЮБОВЬ РОЖДАЕТСЯ В БОЮ

[Свет и Любовь]

Все события и герои повести вымышлены. Совпадение с действительностью может быть только случайным

 

Любовь Шерстюк, Ольга Пашинская
ЛЮБОВЬ РОЖДАЕТСЯ В БОЮ

 

Светлой памяти советских и немецких патриотов, сложивших головы в борьбе с фашизмом

 

Ибо нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя. Евангелие от Иоанна, глава 15, стих 13

 

Глава 1
…Зигфриду больше всего нравилось, когда мама кричала из окна:
– Федерикито, обедать!
Это значило, что отец вернулся с завода пораньше, и мать ради такого случая приготовила что-нибудь особенно вкусное из остатков вчерашней скудной трапезы. И тогда Зигфрид со старшим братом Францем стремглав кидались домой, как бы ни была интересна игра.
Но когда более или менее серьёзно нашкодишь, особенно на пару с братом, мама прищурится горестно и укоризненно скажет:
– Антонио Гарсиа, Хуан Гарсиа, как вы могли?
Тут уж впору провалиться со стыда сквозь землю, лишь бы не выслушивать этого второй раз. Поэтому братья Тельманы хулиганили на удивление редко, но зато основательно...
Мелодичный голос доньи Соледад, или фрау Тельман, как называли её немецкие друзья мужа, разносился далеко по окрестностям и удивительно гармонировал с прелестной китайской природой, ставшей уже для мальчиков родной. Жили они на самой окраине Харбина, ещё не совсем изуродованной человеком, и с детства любили смотреть на прекрасные пейзажи, открывавшиеся сразу за порогом.
Карл Тельман приехал в Китай в 1925 году в надежде хоть немного прокормить семью и не дать детям умереть с голоду. Однако его расчёты не оправдались, и семья снова жила впроголодь, как жила бы и в Германии. Но кроме того, у отца было важное задание – наладить связь с китайскими коммунистами. Мать тоже вынуждена была работать, подрабатывал потихоньку и Франц. Зигфрид рос и учился, иногда помогал матери стирать одежду богачам. После долгих мытарств и голода решено было вернуться на родину мужа. Донья Соледад протестовала:
– Ты сам хочешь положить голову фашистам в глотку?
– Мы с тобой коммунисты, Соледад. И мы всегда там, где мы нужнее партии.
Мать покачала головой, поспорила, вздохнула, и, в конце концов, согласилась.
Переезд на родину отца вызвал у сыновей восторг. Наивный Зигфрид сразу же спросил:
– И там мы увидим товарища Эрнста Тельмана?
– Нет, сынок, – Карл Тельман улыбнулся в усы горячности сына. - Товарищ Тельман два года томится в фашистском застенке. Мы не сможем его увидеть, но сможем помочь ему, продолжая его дело.
… Зигфрид прислонился спиной к стене барака и нервно закурил. «Пора бросать, - подумал он. – посадишь себе лёгкие, а они у тебя и так неважнец».
Ожидание затягивалось и становилось невыносимым. Милые детские воспоминания, переезд из Китая в Германию, тошнота от лающих голосов нацистов, ошибки в немецком языке, за которые их с Францем изводили в школе подростки, – всё это осталось далеко позади. Сейчас был только серый, страшный барак, в тени которого он скрывался, и концлагерь, ненавидимый юношей всё сильнее с каждым днём.
«Ну, куда она подевалась, в конце концов? Я вышел на связь полчаса назад, как было условлено. Неужели отправили в газовую камеру?» От этой мысли ему стало дурно, ноги подкосились. Эту живую, весёлую, подвижную, немного смешную девушку, так мило говорившую по-немецки, – в газовую камеру после селекции? Девушку с прекрасным русским именем Любовь?!
Сердце защемило, в глазах закипели слёзы. В памяти зарыдали строки любимого поэта:

 

Так прощается с жизнью птица
Под угрозой змеиного жала.
О гитара, бедная жертва
Пяти проворных кинжалов!

 

«Федерико, опомнись! Не хватало тебе ещё влюбиться! Тогда точно провалишься! Комсомольцы не поддаются глупостям!» Он глубоко затянулся и заставил себя успокоиться. За его спиной зашуршали шаги.
Юноша живо обернулся, в глазах сверкнула молнией мимолётная радость и тут же исчезла.
- Ну где тебя носило? - проворчал он по-русски. Говорил он на русском с большой охотой, хотя ещё и очень плохо. Выучил дома под руководством товарищей отца.
- В бараке проверка была. Никак не выбраться. Так досматривали!
- Тогда ладно. Так вот. Завтра ночью освобождаем первые десять человек. Их скроют на надёжной квартире. Через три месяца ещё десять.
- Ясно, - кивнула она по-военному чётко.
Он посмотрел на девушку, которую звали Любой. В одежде заключённой, истощённая, еле живая от непрерывных истязаний и страшных перекличек, она всё же сохраняла неповторимое, глубоко скрытое обаяние. Глаза её запали, лицо обтянуто кожей.
Он содрогнулся. Ни разу ещё не видел узника так близко. Дикая ярость закипела в сердце.
- Вот сволочи эти нацисты! Что с людьми делают! - прорычал он едва слышно.
- Как будто мы для них люди! - воскликнула она с горькой болью.
Он потемнел лицом, задумался, замер. Глаза метали молнии, губы кривились от ненависти и бессилия.
- Как мало я могу сделать... Вот косить наци из пулемёта или вагоны с оружием взрывать - это по мне, - не удержавшись, высказал он затаённую мечту.
- Скажи спасибо, что вообще можешь хоть что-то сделать, - саркастически отметила Люба, щуря глаза в иронической усмешке.
Она внимательно смотрела на юного немца, умело прятавшегося в тени барака. Высокий, стройный, с кудрявыми русыми волосами, он весь был соткан сейчас из одних нервов. Тонкое благородное лицо потемнело от негодования, синие-синие глаза метали молнии, руки поневоле сжаты в кулаки.
"Эх, жаль, не видит она меня сейчас в фуражке-тельмановке и юнгштурмовке! А я бы был так хорош в таком наряде", - неожиданно подумал он и тут же выругал себя. Мечты, мечты...
А Люба, поняв его состояние, снова съязвила:
- Эй, ты потише! А то будешь мечтать, сидя в гестапо!
Её слова задели старую рану.
Он действительно сидел в гестапо в 1937-м. По приезде в Германию семья Тельманов поселилась в Галле, городе с крепкими рабочими традициями. Отец, как старый подпольщик, довольно быстро установил связь с местными коммунистами. Сыновья, ещё в Китае ставшие комсомольцами, помогали отцу. Они нашли единомышленников и действовали сообща, иногда очень осторожно, иногда зарываясь. В 1937 году непроглядной майской ночью группа комсомольцев расклеивала по городу антифашистские листовки. Зигфрид и Франц были часовыми. Нацистский патруль, проходивший совсем рядом, почуял неладное. Зигфрид свистнул, и ребята бросились врассыпную, а сам он споткнулся на бегу о выбоину в асфальте и упал, и это решило исход погони.
Его схватили, бросили в камеру, потом отвели на допрос. Сперва угрожали, после начали пытать. Но стойкий юноша всё отрицал. Поскольку та роковая ночь была непроглядна, на улице громыхала буря, и, естественно, свидетелей не нашлось, мальчишку продержали в тюрьме три месяца и выпустили. После этого ареста на груди Зигфрида навсегда остались следы от раскалённого железа.
Люба заметила, как он зябко поёжился и насупился.
- Я что-то не так сказала? - уже совсем другим, тревожным голосом спросила она.
Молодой подпольщик задумался снова. Не хочется раскрываться, не понял он ещё, что за человек эта девчонка. Всё шутит и язвит, смеётся, её язычка побаиваются даже офицеры старше него по званию, благо что эта Люба Шмидт говорит по-немецки, как будто родилась где-нибудь в Гамбурге. Но она и хороший товарищ, все распоряжения старших выполняет с методической точностью, очень осторожна и мудра. Юноша снова закурил и закашлялся. Потом бросил сигарету на землю и решительно взглянул на девушку. От природы очень застенчивый, он с трудом заставил себя пойти на такой отчаянный шаг. Склонив голову, краснея, он расстегнул на груди мундир лейтенанта вермахта и рубаху. Помедлив, распахнул одежду и встал так, чтобы ей было видно.
- Ты спрашивала, что сказала не так? Вот, смотри, - и он выпрямился, расправил плечи. Люба побелела как полотно - на сильной и нежной груди юноши уродливо пролегли глубокие рубцы.
Её глаза расширились от ужаса.
- Следы от раскалённого железа. В гестапо заработал, - спокойно ответил он на её невысказанную мысль. Потом отвернулся и привёл себя в порядок.
- А... как ты выдержал? - заикаясь, спросила она по-немецки.
- Как видишь, выдержал. И никого не выдал. Как все выдерживают, так и я.
Видя, что девушке стало не по себе, Зигфрид спросил:
- Куришь?
- Махорку или самосад. Не сигареты. От них толку мало.
- Ладно. Тогда обсудим детали.
Люба усомнилась:
- А можно ли отсюда бежать? Каждый день ведь эти проклятые переклички на плацу, стоишь по шесть часов и не разомнёшься даже. И говорить нельзя... Весь кацет наводнён шпиками, вербовщиками и предателями. Выследят. Точно тебе говорю - выследят. И сгинем все ни за грош. И кроме того, ты только посмотри, какая стена вокруг лагеря! И колючая проволока под высоким напряжением...
- Не бойся. У нас план готовый. И по документам твои подруги пройдут как мёртвые. Только бы в городок вывезти, а там поминай, как звали.
- Квартира надёжная?
- А то! Явка наших коммунистов. Городок поблизости красным гнездом зовут. Наци туда не рискуют соваться, хотя и грозят. У них гестапо, шпики, стукачи. А всё равно боятся соваться к рабочим!
- Рабочие разные бывают. Ладно, дай сигарету. Махры нет, хоть так. Месяц уже не курила.
Зигфрид улыбнулся. Ему самому было знакомо это чувство заядлого курильщика, оставшегося надолго без табачка.
- А лучше бы не курила. Девушкам не идёт.
- Ага, попробуй без курева на фронте. С ума сойдёшь. И замёрзнешь.
- Воевала?
- Под Москвой. Там и ранило, там и в плен попала. Без сознания была. А почему говоришь, что девушкам курево не идёт? Тебе разве не всё равно? Я заключённая, ты охранник. - Она явно намеревалась его прощупать.
- Из меня такой охранник, как... - он смутился и не договорил.
Люба задумчиво смотрела вокруг. Унылые ряды серых бараков, вышки с часовыми, прожектора везде снуют своими отвратительными лучами, колючая проволока под высоким напряжением... А вокруг жиденькие лесочки, болота, безлюдье... За двадцать километров отсюда - небольшой городок, прозванный нацистами красным гнездом. Городок этот рабочий, с сильными пролетарскими традициями. Не раз местные жители выручали из беды советских военнопленных и по тайным каналам переправляли на Родину. Зигфрид прекрасно это знал, но как убедить девчонку? Всё равно считает его врагом...
- Даже рубцы на моём теле не убедили тебя... - горько промолвил он и снова закурил.
В его голосе было что-то такое, что заставило её внимательнее посмотреть в глаза немецкого комсомольца. Она отчаянно хотела ему верить. Но не могла - он в любую секунду мог оказаться провокатором. А с другой стороны, как он возился с её товарищами - советскими военнопленными, юношами и девушками! Таясь, скрываясь, рискуя каждый день головой, проносил в бараки к русским всевозможные припасы, выхаживал, лечил, беспомощных кормил с ложечки. Как ему это удавалось - никто не мог представить. А теперь в его голосе звучала такая боль, такое горе, что не могло это быть провокацией. Как поверить? Но вот эти рубцы на его теле не нарисованы! И голос дрожит от живого, искреннего чувства.
- Плохо, когда ты как собака под забором. Никому не нужен, никто по тебе не заплачет... - Он нервно курил, мотая головой и стараясь подавить подступавшие к горлу слёзы. - Даже свои тебе не верят, потому что на тебе эта форма вражья... а враги считают своим... Господи, ну когда Красная Армия разобьёт, наконец, этих фашистских гадов! Это ж нелюди какие-то!
Он посмотрел на Любу и весь сжался, как от удара.
- Ну и дурак же я! Давно надо было об этом подумать!
- Ты о чём?
- Да нельзя тебе в барак! Под селекцию попадёшь! Пойдём ко мне, три недели в моей комнате поживёшь, я хоть малость тебя подлечу. Вон, от ветра шатаешься.
- Ага, а меня хватятся, станут искать, весь барак расстреляют и тебе голову снимут.
- Да не ворчи ты! Я знаю, что делать и с кем говорить. Здесь есть наши ребята, коммунисты, они помогут.
- Так ты не один работаешь?
- Ну ты и скажешь! Если б один, никакая собака не помогла бы вам с побегом!
- Ну что с тобой делать... Веди... - вздохнула Люба, подчиняясь его стальной воле.
Он взял её за руку и повёл такими тайными закоулками, о существовании которых не знало даже лагерное начальство. А если бы узнало...
... И снова вспомнилась Зигфриду далёкая семья, мама, отец, брат и - БАБУШКА!
Старая революционерка, она была соратницей Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Волевая, сильная, мужественная и в то же время невероятно женственная, Гертруда Тельман была верной советницей покойному мужу, убитому в боях на баррикадах Гамбурга, а теперь сыну, выполнявшему самые опасные и ответственные задания партии.
А её самый любимый, младший внук Зигфрид работает теперь во вражьем гнезде, непрестанно рискуя собой. А письма от него приходят сухие, короткие, казённые. Поди угадай, что у него на уме! Старший же внук, Франц, сейчас на Восточном фронте. Наверняка ищет связь с советскими партизанами или уже выполняет их поручения, прекрасно понимая, что в случае провала немедленно угодит на виселицу.
Но она не унывает, вяжет тёплые красивые вещи, которые сдаёт в частную мастерскую, занимается технической партийной работой и крепко поддерживает сына с невесткой.
Бабушке сразу полюбилась сноха - красавица испанка с дивной фигурой, точёными плечами, тонким, изысканно благородным нежным лицом и тяжёлыми чёрными косами, уложенными в простой узел.
- Это моя молодая жена, фрау Мария Соледад Тельман Вальехо Гарсиа Рохас де Алькорта, -представил Карл матери невестку.
- Где же ты добыл такое сокровище? Украл? Добровольно она бы за тебя не пошла! - засмеялась мать и, встав, обняла молодую женщину.
- А впрочем, это совсем неважно. Проходите, дети, умывайтесь с дороги и садитесь ужинать.
Сто раз рассказывала мама сыновьям эту историю. Маленький Зигфрид неизменно спрашивал:
- Мама, ты очень любишь бабушку?
- А разве её можно не любить? - вопросом на вопрос отвечала донья Соледад.
... Ах, мама, мама! Если бы ты знала, что твой сын вот сейчас кладёт голову прямо в петлю! Но мама не знает и не волнуется.
...- Пришли, - сказал Зигфрид. - Осторожно, здесь ступеньки высокие. Я тебя на руках внесу. Только бы шума не было.
Он ловко подхватил девушку на руки и внёс в тускло освещённый коридор.

 

Глава 2
Войдя в коридор, юноша бережно поставил девушку на ноги.
- Спасибо тебе, Зигфрид, - благодарно сказала она. Его лицо сморщилось, как от пощёчины.
- Не могу слышать немецкие имена, пока мою Родину топчут наци. Зови меня лучше Федерико, тем более я наполовину испанец.
- А Зигфрид тоже очень красивое имя. Ну ладно, как хочешь. Будешь Федерико, - усмехнулась Люба.
Он с трудом улыбнулся и открыл дверь, пропустил девушку в комнату. Люба огляделась. Комнатка была маленькая и казалась ещё меньше от огромного письменного стола, заваленного тетрадями и книгами.
...Книги всегда были Любкиной страстью. Частенько она тащилась в школу сонная, потому что всю ночь читала. Училась только на четвёрки. Быть отличницей мешал страшно непоседливый характер. Все деревья, заборы, овраги, заброшенные дома, стройки она считала самыми интересными местами на свете. Дворовые мальчишки - самая лучшая компания, а война - самая любимая игра. Старший брат Серёжка то и дело орал на весь дом:
- Любка! Опять стащила мою саблю?
- А это не твоя сабля! Мне её Чапаев подарил!
И дальше следовала драка. Дралась Любка на зависть всем соседским мальчишкам. Даже отпетые хулиганы становились паиньками, когда неподалёку была эта девчонка с рваными лентами в косах и в вечно грязном форменном платье. Мама только ахала и тщетно пыталась привить дочке приличные манеры. Любка саркастически хмыкала и виртуозно увиливала от материнских уроков. Максимум, чего добилась мама, так это научить её прилично вести себя за столом. Если помнить о Любкином нраве, такой успех в её воспитании казался просто невероятным.
Подрастая, Любка только укреплялась в своих интересах. Серёжка давно перестал драться с сестрой - себе дороже! Любка безнаказанно этим пользовалась и постоянно дразнила и задирала брата, но теперь он был умнее - просто показывал язык и убегал, оставив сестру возмущаться и ругаться в одиночестве, что особенно её злило.
Однако хулиганский характер совершенно не мешал ей быть самой умной и самой музыкальной девчонкой в школе. Уму непостижимо, откуда она знала ответы на такие вопросы, перед которыми пасовали даже отличники из десятого В, самого начитанного класса во всём районе. Учителя чаще всех вызывали Любку Шмидт к доске, считая её лентяйкой и хулиганкой. Но её ответы всегда были такими развёрнутыми и полными, что все изумлялись. Но пятёрок не ставили. Исключительно в воспитательных целях. Девчонка не очень огорчалась.
- А зачем мне пятёрки? Быть такой занудой, как Димка Жданов?
Весь класс поддерживал её в этом. В школе Димку Жданова терпеть не могли и звали именно Занудой - с подачи Любки. Придумывая кому-нибудь прозвище, Любка неизменно попадала в яблочко. Кличка так и прилипала к человеку, которого уже до выпускного бала не называли по имени. А саму Любку дразнили Язвой, - прозвище, приклеенное ей всё тем же Димкой Ждановым. Но Любка смотрела свысока и на прозвище Язва, и на самого Димку.
Всё изменилось в одночасье, когда в классе появился новенький. Карл был сыном рабочего-коммуниста, бежавшего в Советский Союз из Германии. Не по годам рослый, умный, серьёзный, он держался с большим достоинством, ни с кем не дрался, но было в нём что-то, сразу заставлявшее его уважать. В его присутствии самые отъявленные драчуны незаметно для себя подтягивались, выглядели аккуратнее и учились лучше. Классной сразу пришла мысль посадить это чудо за одну парту с Язвой. Любка демонстративно собрала учебники и пересела на "камчатку" к Алёшке Бурьянову, закадычному другу и автору большинства их совместных проделок. Этой парочки все боялись как огня.
- Шмидт, кто тебе позволил пересесть к Бурьянову? - грозно спросила классная.
- А мы всегда сидели вместе, только в прошлой четверти вы меня отсадили, Марина Сергеевна, - с самым невинным лицом ответила Любка. Класс начал хихикать. Но тут произошло непредвиденное.
- Как ты некрасиво сейчас выглядишь... - обернувшись, укоризненно сказал новенький, с трудом подбирая русские слова. И тут Любка поняла: она готова умереть, но заслужить уважение этого мальчика, всегда такого подтянутого, сдержанного, старательного.
И в этот самый момент Алёшка толкнул Любку под руку.
- Люб, а чего я придумал!
Любка тут же обо всём забыла. Новенький - это ещё кот в мешке, а с Лёшкой уже пуд соли съели, столько шкод вместе придумали!
А вот с четырнадцати лет маленькая хулиганка начала всё больше походить на девочку. Кроме игры в войну, она с самого раннего детства обожала петь и прекрасно училась в музыкальной школе. Даже несмотря на все свои проделки. Родители лелеяли надежду, что дочка одумается и станет усиленно заниматься вокалом, тем более, что все педагоги отмечали её уникальный голос и талант.
И тут девчонка старалась изо всех сил, просто из кожи вон лезла. Она как можно раньше прибегала из обычной школы домой и, скорее сделав уроки, занималась, занималась до одури. Серёжка жаловался: "Опять Любка кошачий концерт устроила!" За что его неизменно ругали, а был помладше - ставили в угол.
Закончив школу, Люба пыталась поступить в консерваторию в Киеве, но не прошла по конкурсу, хотя сдала все экзамены на отлично, и поступила в медицинское училище. А потом началась война. Люба хорошо помнила прощание с Лёшкой и другими ребятами из класса у дверей военкомата. Парни крепко жали ей руку и наказывали ударно работать, приближая Победу.
...У Любы перехватило горло. В первые недели войны погиб Лёшка Бурьянов, весёлый, неунывающий Лёшка с его отчаянными зелёными глазами, рыжими вихрами, торчащими во все стороны. Она сама перевязывала его раны. Она тогда дежурила в госпитале, её позвали к раненому, сильно бредившему и срывавшему повязки. Она лучше всех нянечек и медсестёр умела успокаивать таких больных.
Подошла к постели раненого и привычно присела на край кровати. Курчавые рыжие волосы и рыжие брови показались ей странно знакомыми. Она погладила бойца по руке, заново перевязала, дала воды, придвинула стул, всмотрелась в его лицо и чуть не вскрикнула...
- Лёшка... - протянула девушка растерянно и немного виновато. Он открыл глаза.
- Любка! Язва! Не представляешь, как я хотел тебя найти!
- Ты, мил друг, скажи сначала, чего повязки-то срываешь?
И он рассказал страшную историю о том, как, по словам товарищей, пробравшихся через линию фронта, фашисты повесили его невесту, уезжавшую на лето в Западную Белоруссию к родителям и с началом войны ставшую партизанкой. Люба с ужасом смотрела на друга. Потом, поддавшись невольному порыву, склонилась над ним и крепко поцеловала в губы.
- Не дрейфь, Лёшка! Прорвёмся!
Он просиял, подался навстречу ей, хотел ответить на поцелуй... но бессильно откинулся на подушку и заметался. Через несколько минут его не стало...
Ни одной слезы не пролила Люба на его похоронах. Когда всё кончилось, пришла к главврачу и настояла, чтобы её отпустили на фронт. Главврач уступил настойчивой девушке, и она поступила на ускоренные курсы фронтовых разведчиков и радистов.
...Воспоминание о Лёшке сначала подавило её, но неунывающая девушка тут же встряхнулась и сказала самой себе:
- Не дрейфь, Язва! Прорвёмся!
Зигфрид вытаращил глаза:
- А что такое Язва?
- Язва - это я, - спокойно пояснила Люба.
Он долго таращился на неё, потом начал всхлипывать от смеха.
- Я только не понял, почему именно Язва, - пища и стараясь сдерживать хохот, заметил он.
- Потому что дома, в Краснограде, все мальчишки города опасались со мной связываться, такая я была драчунья.
- Меня тоже побьёшь?
- А ты как думал? Если сильно провинишься - месяц будешь со сломанной рукой ходить.
В его глазах заплясали лукавые искорки, как бывало всегда, когда они с братом в детстве замышляли очередную мелкую пакость. Улыбаясь во весь рот, он уже совсем другими, озорными глазами сорванца смотрел на девчонку.
- Зи-зи, а чего ты, собственно, удивляешься?
Он открыл рот и долго не закрывал. Потом согнулся пополам и мелко задрожал - жаль, нельзя смеяться громко.
- Ну, ты мёртвого насмешишь, - немного успокоившись и выпрямившись, заявил юноша.
- Что ты мне раньше-то не сказал! Насмеши я тогда школьного товарища моего Лёшку, может, он бы и не умер... Эх, Лёшка... Лёшка Бурьянов... нельзя было так сразу себя хоронить... жизнь продолжается... А то, что ты за невесту свою не отомстил - об этом ты подумал?
Скупые слёзы нависли на её ресницах. Зигфрид неловко погладил девушку по голове.
- Перестань, Зи-зи. Я не кукла, - сурово оборвала она его.
- Из тебя бы колючую подушку сшить. Специально для нашего обожаемого фюрера. Ёжик ёжиком, - он не удержался, ехидство, с которым беспощадно боролась мама, всё равно так и лезло наружу.
Это ехидство появилось в нём с тех пор, когда мама вскоре после приезда в Германию запретила сыновьям драться с нацистами. "Так можно накликать большую беду и на отца, и на меня", - терпеливо объясняла донья Соледад. Федерико, с его горячим и упрямым характером, всегда доставлял матери больше хлопот, чем его спокойный рассудительный брат. Но никто из них не отказывал себе в удовольствии засунуть в карман или в портфель очередному помешанному на Гитлере однокласснику дохлую крысу или тухлое яйцо.
...Кому другому Любка в такой ситуации немедленно расквасила бы нос. Но седые виски юноши, почти мальчишки, остановили её. Однако хулиганская натура не дала оставить язвительное замечание безнаказанным. Она только погрозила ему кулаком. Дома, в Краснограде, такой приём действовал безотказно - мальчишки понимали, что воспоследует, и предпочитали не связываться. Однако сейчас этот номер не прошёл. Зигфрид в ответ погрозил ей кулаком и отвернулся. А та осталась стоять с открытым ртом. Первый раз в жизни против неё действовали её же оружием. И она сменила гнев на милость.
- Ладно, - сказала девушка жёстко и печально. - Мы не во дворе и не в детском саду. Здесь концлагерь. Не забываем об этом. Скажи: ты можешь связать меня с твоими товарищами по борьбе? Они в состоянии нам помочь?
Он успокоился и серьёзно взглянул прямо ей в глаза.
- Я должен посмотреть, что ты за человек. Пойми, это не просто так. Много наших ребят погибло из-за глупой доверчивости. Мы все в глубоком подполье, и светиться нам... сама понимаешь. Будешь держать связь с волей через меня. А помочь, конечно, способны. Иначе бы никто за такое опасное дело, как побег, и не брался.
- Хорошо... Тогда я буду связной между моими и твоими товарищами.
- Конечно. Это даже не обсуждается.
Он взял Любу за руку и усадил в тёплое, мягкое кресло, стоявшее у окна, заботливо укутал пледом.
- Подремли пока, а я соберу хоть какую еду. Ты, наверное, голодна очень.
Люба вздохнула. Только в госпитале, среди бесконечного горя и страданий человеческих, в ней прорезались, наконец, мягкие девические черты.
- Ты прав. С голодухи глаза на лоб лезут.
Он тихо вышел, а она закрыла глаза. Многое ей вспоминалось, вспомнилось и то, как она впервые заметила среди охранников лагеря этого высокого, плечистого парня.
...Любимым занятием лагерного начальства было выстроить на плацу советских заключённых, велеть раздеться донага и бегать по кругу, пока не выбьются из сил. Тех, кто пытался прикрыть наготу руками, расстреливали на месте.
Обессиленные люди не бежали, а просто шли, довольно медленно. Люба шла рядом с Мариной, партизанкой из Белоруссии. В пересыльном лагере девушки успели крепко подружиться. Марина была такая же неунывающая хулиганка, как и Люба. Обеим это страшно нравилось. Девушки на пару умудрялись несколько раз устраивать побеги мальчишкам, тяжко переносившим неволю. Теперь любимая подруга шла рядом с Любой.
- Бедная моя, как ты истощена! - в ужасе прошептала Люба Шмидт и злым, полным презрения и ненависти взглядом смерила охранников, ухмылявшихся и явно получавших удовольствие от страшной сцены. И вдруг в этом вражьем строю внимательные глаза молодой разведчицы выхватили, как вспышку, синий-синий взор, полный слёз, боли, яростной ненависти и отвращения ко всему происходящему. Обладатель этого синего взора, высокий молодой плечистый парень, наполовину седой, держал автомат дулом к земле. По всему его облику было видно: если хоть одна тварь посмеет оскорбить русского человека - тут же будет уложена замертво короткой меткой очередью. «Неужели свой? Среди этих……………..?» - дрогнуло Любкино сердце.
– Маринка, кажется, здесь есть свои, – прошептала она подруге. – Глянь вон на того, синеглазого. Ишь, как съёжился!
Марина посмотрела на того, синеглазого, и одобрительно кивнула, мол, и впрямь, вроде свой... Зигфрид поймал их взгляды, заметил проблески доверия... Но связаться с этими девушками будет ой, как трудно... И снова тоскливо и горько сжалось неприкаянное его сердце...

 

Неустанно гитара плачет,
Как вода по каналам - плачет,
Как ветра над снегами - плачет.
Не моли её о молчанье!

 

Глава 3
Только сейчас вспомнила Люба тот отчаяный, переполненный гневом и яростью взгляд Зигфрида, которым он изредка окидывал нагло ухмылявшихся охранников. И сколько горя и жалости, сколько любви стояло в этих отважных глазах, когда он наблюдал за советскими ребятами и девчатами, шатавшимися от слабости и постоянных издевательств! Да и теперь, когда они разговаривали о побеге, стоя в тени барака, его всего трясло от беспомощности и ненависти к фашистам. "Ненавижу немецкие имена! Зови меня Федерико!" - выпалил он с отчаянием. Она нахмурилась. Как можно было не доверять этому парню, ничего не боявшемуся, рисковавшему собой каждую секунду, приютившему её у себя в комнатушке, хотя это было смертельно опасно!
А как он смеялся, когда она объяснила, что такое Язва!
И только одно её в нём просто бесило: каждый раз, говоря о наци, как он выражался, юноша непременно употреблял такой отборный мат, что девушка, уже наслушавшаяся на фронте всего на свете, краснела до корней волос. "Ну, это легко исправить, - решила про себя неугомонная Любка. - Пара подзатыльников - и поймёт, что так не годится".
А Зигфрид тем временем ругал себя на чём свет стоит. "Ну, ты и гусь, парень! Приютил девчонку и остался без связи с сороковым бараком! Вот кого тебе теперь посылать? Своих парней беречь надо, они и так, считай, головой в петле... А завтра ночью будет побег... И как предупредить советских девчат? Вот теперь готовь еду и ломай голову! А уже рассвет на носу! К обеду всё должно быть готово, иначе всё сорвётся..." - думал он.
Сзади послышались тихие, словно крадущиеся шаги. Карл Шрёдер! Старый товарищ! Они уже в тконцлагере познакомились с молодым парнем из Гамбурга, рабочим-металлистом, и сразу крепко подружились. Карл - твёрдая подмога, он подскажет!
- Кашеваришь? И как, получается? - раздался мягкий, немного насмешливый голос Карла.
- Да... смейся... а я всю голову сломал, - сердито фыркнул Зигфрид. - Мне срочно нужна связь с сороковым бараком.
- Так у тебя связная есть!
Зигфрид перешёл на еле слышный шёпеот:
- Эта связная не сегодня-завтра в газовую камеру попадёт. А такого бойца терять нельзя. Она ж от ветра шатается.
- Эта насмешница? Она действительно очень ценный боец. Я тебя понял.
- Карл, никто не должен пострадать от моей глупости!
- Так. Это уже становится интересно. Смею предположить, что ты её в свою комнату притащил. Я тебя знаю.
- Ну раз ты такой Всезнамус, скажи тогда, кого послать в сороковой барак?
- Нет ничего проще! Солдат, который оттуда нечистоты выносит, наш парень. Коммунист с 1937 года. Он по сто раз на дню туда заходит. Народу-то много... Только с кем его связать? Надо человека знать!
Зигфрид выключил горелку и через полотенце взял кастрюльку с гречневой кашей.
- Думаю, что можно познакомить тебя со связной. Всем вместе легче действовать.
Карл покосился на друга.
- Пока мы с ней не знакомы, хочу тебя предупредить. Твои глазки выдают тебя с головой. Так что смири себя, парень, пока сам в душегубку не попал.
- Ну, это вряд ли возможно...
- Возможно! Ты понимаешь, что всё можешь сорвать и нас всех выдать с потрохами? Хорошо, казарма пустая, ну так у стен есть уши! Эй, Федерико, будь осторожнее, говорю! Не сходи с ума, парень!
- Я поражаюсь тебе, Карл. Ну вот как ты так можешь? Зубоскалишь с ними, смеёшься... Создаёшь видимость дружбы...
- Просто я, в отличие от некоторых, понимаю, чем грозит провал. И ты сможешь с ними подружиться, если мы все тебе дороги! А твои красивые глазки хотя бы ресницами закрывай! Сто раз тебе твердил! Наци за нами следят! Столько жизней от нас зависит! Смотри за собой, парень! А теперь ещё эта девчонка...
- Ну всё. Сдаюсь. Буду отныне очень осторожен.
- Тысячу раз слышал. А воз и ныне там. Ох, придётся тебя от работы отстранить. Ты понимаешь, что это нарушение конспирации и партийной дисциплины?
Зигфрид виновато вздохнул. Такую основательную выволочку Карл устраивал ему впервые, и он понял, что всё очень серьёзно.
- Хорошо. С этой секунды держу себя в руках.
- Ну, смотри. А то я уже собирался поставить о тебе вопрос на ближайшем комсомольском собрании. Но дам тебе возможность исправиться. Месяц. Потом посмотрю.
Зигфрид подумал было, что Карл просто пропесочивает его для порядка, но, посмотрев на друга, понял: Карл не шутит. Боль и гнев, обида за друга стояла в его глазах, когда он продолжал:
- Федерико, да пойми, дурашка, нам всем тошно на это смотреть. Думаешь, нас не тошнит от этой гадости? Но мы все держимся, стараемся не подводить друг друга. А ты рискуешь собой почём зря, рискуешь людьми, которые тебе верят. И эта девочка... Я знаю, слышал о ней, она ценный боец, безусловно, её надо беречь, но ты мог сначала обратиться ко мне.
- Карл, не было времени. Сегодня утром в сороковом бараке селекция. А если девчата, которые должны уходить, попадут в газовую камеру?
- Мы с ребятами ещё вчера об этой селекции знали. Ты опоздал. Вся группа уходящих в надёжном месте в безопасности. Надеюсь, ты понимаешь, что в детали я тебя посвятить не могу.
Зигфрид просветлел. Страшное напряжение последних дней спало. Юноше стало легко, как в детстве.
Карл сострадательно посмотрел на товарища.
- Зигги, ты сильный парень. Ты сможешь всё, что захочешь, всё, что необходимо. На тебя иногда находит, я знаю. У нас у всех слабости. Но пойми: здесь и теперь слабость сродни предательству! Вспомни, как мы жили, как мы боролись вместе, вспомни свою стойкость и мужество, когда ты сидел в гестапо и не знал, что с нами сталось! Что случилось с тобой, друг мой, брат мой? - Карл порывисто обнял Зигфрида. - Ну прости меня, наговорил я тебе, расстроил. Но будь осторожнее, умоляю. И пока кроме нас троих в казарме никого нет, надо поговорить с твоей связной, выяснить последние детали. Не унывай, ты не один, у тебя есть товарищи, которые всегда поддержат в трудную минуту. - И с этими словами он легонько оттолкнул от себя друга и заглянул ему в глаза.
- Ты мужчина, Зигги, ты боец, комсомолец, не пристало тебе расклеиваться, как кисейной барышне!
Смелые глаза Зигфрида были светлыми и спокойными, когда он заговорил.
- Спасибо тебе за трёпку, друг. Она мне очень часто просто необходима.
- Вот то-то! Вовремя я пришёл! Ну давай, веди меня к твоей связной! Я столько о ней наслышан, а видеть не приходилось! Такая легенда у нас в лагере, а я не знаю!
...Собравшись с мыслями и успокоившись, Люба плотнее завернулась в плед и подошла к окну.
Небо прояснилось, величественная царица ночи луна тихо сияла в небе, спокойная и чуждая людским волнениям и тревогам. Лёгкие летние облачка прикрывали собой ночную красавицу, окутывая её волшебной дымкой. Как контрастировал уютный покой, царивший на небе, с тем, что творилось на земле! Таинственный лунный свет мягкими потоками изливался на девушку, зачаровывал, убаюкивал... И вдруг в ночной тиши, в этом страшном месте запел соловей! Видимо, где-то неподалёку было дерево, на котором птичья семейка свила себе гнездо.
Представить только, даже здесь, в фашистском аду, есть жизнь!
...Карл и Зигфрид встрепенулись, подняли головы, прислушались... Соловьиная трель становилась всё громче и самозабвеннее, пробуждала в сердцах юношей неясное томление и жажду чего-то необыкновенно прекрасного, возвышенного, нежного...
Зигфрид широко раскрыл глаза, из которых так и лились слёзы.
- Умереть можно... соловей в нашем аду... - прошептал Карл, боясь спугнуть громким разговором нежданное чудо.- Ты представляешь? Здесь! Соловей!
- Тихо ты! Дай послушать! - одёрнул его Зигфрид. - Такая прелесть!
Они стояли, затаив дыхание. Карл просто слушал, а Зигфрид думал: "Как чудесно, что эта кроха так поёт! Она словно показывает нам, что жизнь не ограничивается концлагерем, что есть ещё что-то, кроме постоянных мучений и издевательств... Как сразу стало легче жить..."
Зигфрид мечтательно смотрел на небо, чувствуя, как новые силы вливаются в его истерзанную душу.
И Люба, стоя одна в тесной комнатушке, думала о том же самом.
А соловей всё пел, и все трое чувствовали, что можно жить на этой земле, что ни для кого не закрыта возможность мирной жизни и счастья...
Когда соловей умолк, друзья посмотрели друг на друга новыми глазами. И каждый из них подумал, что теперь он ещё твёрже знает, за что борется, за что готов отдать жизнь.
- Пойдём, - вздохнул Зигфрид. - Времени совсем мало. Скоро эти изверги вернутся с акции... Надо успеть договориться обо всём и назначить второго связного.
- А как жаль... Как жаль заниматься обычными делами после такой соловьиной трели... Ужасно жаль... - сказал Карл с размягчённым, светлым чувством любви, которое было у него теперь ко всему на свете.
Тут уж Зигфрид поддержал своего товарища.
- Ради этого мы и боремся, ради того, чтобы другие ребята и девчата могли спокойно слушать соловья и не бояться попасть в гестапо за свои убеждения.
- Ты прав, Федерико. Ну, пойдём. Нет, обожди, я принесу что-нибудь поосновательнее, надо ведь попотчевать дорогую гостью.
- Я пойду тогда, а ты приходи, мою комнатку ты знаешь.
Люба обернулась на раздавшиеся в коридоре шаги и еле слышный стук.
- Можно? - спросил из-за двери застенчивый мужской голос.
- Конечно, заходи!
Зигфрид вошёл в комнату.
- Я тут кашу принёс. Гречневую. Другого ничего нет, к сожалению... Да, должен тебя предупредить. Сейчас придёт мой старый товарищ по борьбе, он коммунист. Мы обсудим последние детали побега. Девушки из группы, готовой к побегу, надёжно спрятаны, надо только продумать, как им выйти на условное место.
- Тут я тебе полностью доверяю. Ты лучше меня все закоулки знаешь. Хотя... мне кажется, это невозможно - вся местность простреливается.
Зигфрид пытливо посмотрел на неё.
- Ты на фронте разведчицей была?
- Разведчицей.
- Так как же ты не заметила, что прямо к тридцатому бараку примыкает глубоченный овраг, дно которого не увидишь даже в ясную погоду?
- Овраг-то я видела, а что толку? До тридцатого барака ещё дойти надо.
- Девушки спрятаны неподалёку от тридцатого барака. Но между бараком и оврагом открытое пространство, которое ещё надо преодолеть. И оно освещено прожектором. - Зигфрид прекрасно знал, что есть тропинка, позволяющая пробраться незамеченным, но он ждал, что скажет Люба. Ему нужно было понять, насколько сметлива и внимательна девушка, насколько важные задания ей можно поручить. И она не обманула его ожиданий.
- Всё! Вспомнила! Там есть тропинка под самым прожектором, идущая по мёртвой зоне. Это единственное место, которое не просматривается, не освещается и не простреливается.
- Умница! - Зигфрид весь просиял. - Я всё ждал, вспомнишь ты или нет. Вспомнила! Ты прекрасный товарищ! На самом деле товарищи постарше и поопытнее нас с тобой помогут девочкам бежать, мы с тобой будем разрабатывать план следующего побега. Но мне было очень важно, заметила ты тропинку или нет. От этого зависела сложность поручаемых тебе заданий.
Он улыбался, но в самой глубине его глаз залегла неизбывная горечь одиночества. Оторванный от родного дома, матери, отца, брата, он тосковал по ним и мечтал скорее оказаться на Восточном фронте, немедленно перейти на сторону Красной Армии и громить фашистов с оружием в руках, отомстить за страдания и гибель товарищей, замученных в застенках, за смерть юной своей невесты Гретхен, повешенной фашистами в 1939 году... за собственные свои муки, перенесённые в гестапо... За весь немецкий народ, одурманенный и оболваненный сумасшедшими палачами... И немедленно, теперь отомстить за узников, томящихся в этом жутком концлагере, на страдания которых он вынужден смотреть ежедневно, ежесекундно...
Как тяжко сталкиваться каждый день лицом к лицу с врагами и даже не иметь возможности всадить пулю в лоб этим подонкам!
Руки Зигфрида рвались к оружию, а оружия не было... Автомат, который у него был, дали ему совсем для других целей...
Но пока до исполнения его самой заветной мечты очень далеко, а вот сейчас перед ним стоит девчонка, закутанная в плед, - живой скелет с озорными, неунывающими глазами... И лунный свет, тихий, спокойный, струится в окно, напоминая о другой, мирной жизни, которую уже давно успел забыть...

 

Так плачет закат о рассвете,
Так плачет стрела без цели,
Так песок раскалённый плачет
О холодной красе камелий...

 

Глава 4
Донья Соледад печально стояла у окна и вглядывалась в лунное небо. Великолепные чёрные косы укутывали её с головы до ног. Лицо светилось в лунных лучах и было дивно прекрасно, но она не замечала этого. Это от матери унаследовал Зигфрид свою строгую, светлую, изысканно благородную красоту.
- Ты не прилегла ни разу за последние три дня. Ты измучаешь себя, Соледад. Отдохни хоть немного. - Карл Тельман подошёл к жене и сочувственно вгляделся в её усталые, тревожные глаза.
- Ах, Карлито... Как я могу не переживать? Франц сейчас на фронте... Чует моё сердце, что он не может пробраться к партизанам, и это его добивает... А от Зигфрида давно нет никаких писем, а те, которые приходят, так сухи и казённы, что я каждый раз пугаюсь... Если бы он смог вырваться из этого проклятого концлагеря! Но я уверена, он и там сумеет продолжить подпольную работу. Помнишь, как мальчики притащили однажды домой умирающего, грязного котёнка и заявили, что вылечат его? Я тогда им ничего не сказала, не хотела огорчать. А они его вылечили! И Кис-кис прожил у нас десять лет... А сколько несчастных воробьёв и голубей они ставили на крыло, хотя все считали, что это безнадёжно? Сколько радости было, когда птица улетала и растворялась в небе! И как Францу стрелять в советских людей? Ты ведь привил мальчикам огромную любовь к стране Ленина, к русскому языку, к русской литературе и русским песням... Теперь на захваченной нацистами территории наверняка остались одни пепелища, повешенные люди, сожжённые дотла деревни... Каково Францу всё это видеть? Если он кого и убьёт когда-нибудь, то только нациста, издевающегося над людьми. Помнишь, как я однажды их обоих поставила в угол за то, что дрались с наци? Зигфрид тогда со мной неделю не разговаривал. А потом оказалось, что мама-то была права... А не было письма от Зигфрида? Что-то у меня сердце болит...
- Пока нет. Дорогая, уверяю тебя, всё будет хорошо.
- Ах, Карлито, не утешай меня... Я тебя наизусть знаю...
Отец вздохнул, погладил донью Соледад по голове.
- Не печалься, всё будет хорошо, - повторил он.
И тут раздался осторожный, извиняющийся стук в дверь.
- Пойду посмотрю, кто там, я ещё не раздевалась.
Мать вышла. В коридоре послышались приглушённые голоса, потом облегчённое "Наконец-то!", дверь закрылась, и мать вошла в комнату.
- Нас разыскал фронтовой товарищ Франца, видимо, его единомышленник. Передал письмо, которое сын не мог доверить почте.
- А что матушка?
- Матушка спит. Мы с ней долго разговаривали. Она меня утешала, сказала, что всё будет хорошо. Ты ведь знаешь, что она ничего не говорит просто так. Но я не смогла ей поверить...
- Соледад, читай скорее письмо! Мне тоже тревожно стало...
- Сейчас.
Мать включила свет и стала читать. Вот что писал Франц:
"Мама, отец, бабуся, Зигфрид!
Скорее всего, Вы долго не будете иметь от меня никаких известий. Сегодня я, наконец, ухожу к советским партизанам, они поверили мне после долгих проверок. Я доставал им ценные сведения, иногда даже организовывал связь по рации. Служу я в штабе нашей части, и это, конечно, большое облегчение: не был вынужден убить ни одного советского человека, зато партизаны говорят, что пользу я им принёс немалую. Не буду хвастаться, вероятно, Вы ещё услышите о наших деяниях, хотя эти новости и будут очень искажены. Надеюсь дожить до Победы и обнять Вас всех в новой, свободной Германии.
Зигфрид, милый брат мой! Целую тебя крепко и прошу об одном: не зарывайся, не лезь на рожон, подчиняйся старшим товарищам, не подведи никого. Я знаю, сердце у тебя доброе, ты не можешь смотреть, как издеваются над людьми. Но я умоляю тебя ничем себя не выдавать. Помни о конспирации! Не позволяй себе проявлять даже минутную слабость, помни о товарище Тельмане и о том, чью фамилию мы все носим. Целую и обнимаю Вас всех тысячу раз. Вернусь с Победой. Ваш внук, сын и брат Франц".
Донья Соледад просветлела.
- Наконец-то! Я так счастлива за своего мальчика!
- Да, у партизан он принесёт больше "пользы" Третьему рейху! - пошутил отец, переглянулся с матерью, и они тихонько засмеялись. Это была старинная, домашняя шутка.
Соседка Тельманов Ева, ревностная католичка, люто ненавидела нацистов, была связана с организацией Шульце-Бойзена - Харнака и выполняла опаснейшие поручения. Когда её просили быть осторожнее, Ева неизменно отвечала:
- Моя смерть, несомненно, принесёт громадную пользу Третьему рейху. Впрочем, как и моя работа.
Эта отважная девушка добровольно приняла на себя обязанности служанки в полюбившейся ей семье и упорно отказывалась от какой бы то ни было платы и даже от пустяковых подарков. Весёлая и язвительная, добрая и суровая одновременно, она снискала любовь всего дома, всем оказывала разнообразные услуги, всех жалела, всех утешала, всем помогала. Зато юноши из Союза немецкой молодёжи боялись её как огня. И даже не её, а её язычка. Старая фрау Тельман говаривала частенько: "У нашей Евы не язык, а бритва".
Каждое утро спозаранок эта рыжеволосая непоседа с зелёными, как у кошки, быстрыми глазами приходила к Тельманам, надраивала всю квартиру от пола до потолка так, что в каждом углу блестело, причём вся уборка занимала не больше часа, и уходила в церковь, а потом на работу. Неизменно, уходя, она заявляла:
- Я иду в церковь, фрау Соледад, и поставлю пять свечей за Ваших чудесных сыновей, чтобы гестапо никогда до них не добралось!
Донья Соледад улыбалась и обнимала её.
- Беги, дочка. Хотя я и не верю в Бога, но зато люблю тебя и знаю, что ты никогда ничего плохого не сделаешь.
- Нет, фрау Тельман, кое для кого я делаю ОЧЕНЬ МНОГО плохого!
- Ну, если этот кое-кто тот, о ком я думаю, то ты делаешь много добра.
- Это именно тот, о ком Вы думаете, фрау Тельман!
И девушка крепко целовала свою любимую фрау Тельман, и, цокая изящными каблучками, сбегала вниз по лестнице.
... Как далеко всё это было теперь! Так далеко, что даже вспомнить страшно...
... Люба и Зигфрид ели молча, изредка переглядываясь. Сегодня ночью товарищам юноши предстояло проводить десять еврейских девушек на условное место, где надёжные друзья скроют их у своих людей. А пока ещё даже утро не наступило, хотя рассвет, кажется, близко. Только в девять утра вернутся с акции ненавистные палачи, а пока можно чувствовать себя хоть относительно свободно. Как томительно тянется время!
Пришёл Карл, принёс всякой вкусной снеди, угостил обоих. Потом все трое обсудили последние детали побега, наметили запасных связных, по нескольку раз проверили, всё ли запомнили.
Когда Карл взглянул на часы, выяснилось, что есть целых три часа свободы.
- А что мы сидим, как на поминках? Гитара есть? - задорно окинув глазами притихших друзей, спросила Любка.
- А ты играешь? - поинтересовался Зигфрид.
- И пою! Я после школы хотела на оперную певицу поступить учиться, но по конкурсу не прошла. Пошла в медицинское училище. После войны думаю снова учиться и всё-таки стать оперной певицей.
- По возрасту поздно, - хмыкнул Карл.
- А вот и не поздно! Я всё время занимаюсь, даже здесь! И ноты у меня ещё из дома сохранились. Сейчас вы послушаете!
- Ой, только не Хорста Весселя! Меня от этой поделки тошнит! - скривился Карл.
- А я фашистскую гадость не пою! Я вам Бетховенского Сурка спою! По-старонемецки, в оригинале!
Оба юноши так и загорелись от любопытства. Зигфрид подал девушке гитару. Любка настроила её и заиграла так уверенно и красиво, что молодые люди даже дыхание затаили. Низкий, бархатный девичий голос нарушил тишину.

 

По разным странам я бродил,
Сурок всегда со мною.
И сыт всегда, везде я был,
И мой сурок со мною.
И мой всегда, и мой везде,
И мой сурок со мною.
И мой всегда, и мой везде,
И мой сурок со мною.
Люба закончила играть и петь и вопросительно посмотрела на ребят.
- Ах, какая прелесть! - вздохнул Зигфрид.
- Да, прелесть, - подтвердила Люба. Карл промолвил:
- А я соскучился по нашим песням. Комсомольским. Ты вот эту знаешь? - и он тихонько пропел:

 

Von all unsern Kameraden
war keiner so lieb und so gut
wie unser kleiner Trompeter,
ein lustiges Rotgardistenblut.

 

- А кто же её не знает! Это первая песня, которую я вообще выучила. Так с ней и росла. По-русски знаю и по-немецки. Сейчас. - И она запела гораздо выразительнее и вдохновеннее, чем прежде. Огневые звуки гитары переплетались с журчанием и мощными раскатами Любиного голоса. А когда она запела последние куплеты, у ребят перехватило горло.

 

С улыбкой юный барабанщик
На землю сырую упал.
Погиб наш юный барабанщик,
Его барабан замолчал.

 

Промчались годы боевые,
Закончился славный поход.
Погиб наш юный барабанщик,
Но песня о нём не умрёт.

 

Девушка резко положила ладони на струны и призналась:
- Меня всегда огорчало, что наш славный поход закончен. Так хотелось, чтобы он продолжался так же славно!
- Подожди малость, будут и для тебя славные походы,- заверил её Карл.
- А ты уверен? Вот сидим в этой дыре, действуем исподволь, тайком... Не выношу! Мне бы десяток гранат - и вперёд, громить эту погань!
- Не у тебя одной руки чешутся. Мы тоже хотим, только свои желания сдерживаем, - отрезал Зигфрид. Карл фыркнул:
- Уж ты-то сдерживаешь, как же! Твои прекрасные синие глазки выдают тебя с головой!
- Не ссорьтесь, право, так не хочется размолвок после таких песен! И так соловей пел! - и Люба снова заиграла и запела. Парни угомонились и прислушались. Любка пела по-русски печальную, сурово-мужественную песню о юноше, которого ведут на расстрел враги.

 

Орлёнок, орлёнок, летучей гранатой
От сопки бойцов отмело.
Меня называли орлёнком в отряде,
Враги называют орлом.

 

Орлёнок, орлёнок, мой верный товарищ,
Ты видишь, что я уцелел.
Лети на станицу, родимой расскажешь,
Как сына вели на расстрел.

 

И вдруг к бархатному девичьему голосу присоединился мужской свободный тенор. Это Зигфрид подтянул одну из любимейших своих песен. Произношение его оставляло желать лучшего, но зато пел он с душой.

 

Орлёнок, орлёнок, товарищ крылатый,
Ковыльные степи в огне.
На помощь спешат комсомольцы-орлята,
И жизнь возвратится ко мне!

 

Когда песня кончилась, Карл уважительно посмотрел на товарища.
- Молодец! А я всё никак не выучу. Запутался в грамматике.
- Нет, я всё ещё как собака. Понимаю, а сказать не могу, - огорчённо отмахнулся Зигфрид.
- Ладно, я вас обоих подучу. У меня всегда было отлично по русскому. Единственное. А остальные хорошо, потому что драчунья была в школе.
- А сейчас так драчуньей и осталась? - Карл не утерпел, ему вечно хотелось кого-нибудь поддеть.
- В глубине души да. А ты, как я погляжу, злючка-колючка ёж. - Любка прищурилась и так и прошила взглядом высокого, стройного, светловолосого Карла с его умным, аристократически благородным лицом и острыми серыми глазами.
- Да... Глаза у тебя как автомат, - поёжился Карл.
- Не автомат, а миномёт. Нет, как катюша! Гвардейский реактивный миномёт!
Зигфрид с удовольствием посмотрел на друга и съехидничал:
- Ну что? Нашла коса на камень? Не всё тебе одному язвить! И сам послушай!
- Мальчики, не ссорьтесь. Совсем ни к чему теперь. А я вот что подумала... Мы же все тоже орлята, которым грозит расстрел...
Зигфрид и Карл зябко поёжились. Им обоим памятны были истязания, перенесённые в тюрьме. Только Карл попал туда на год раньше Зигфрида.
- Люба, не надо... - взмолился Карл. - У меня после 36 года всё время к дождю раны болят... Я ведь тоже сидел в гестапо...
- Тогда я Вам ещё спою, - Люба нежными, сострадательными глазами посмотрела на ребят. - Бедные вы, бедные...
И она вздохнула печально, по-девичьи, потом тряхнула стриженной головой и улыбнулась. Её руки снова забегали по струнам. Раздался грозный, величественный мотив. Девушка запела:

 

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой!

 

Юноши переглянулись, их глаза засияли... Вот Карл встрепенулся и застенчиво подпел, стараясь как можно лучше выговаривать трудные для него русские слова. Зигфрид тоже не остался в стороне. Ему русский язык давался легче.

 

Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна.
Идёт война народная,
Священная война.

 

В окне замаячила чья-то кудлатая голова. Осмотрела всех внимательно и заботливо-угрожающе заметила:
- Ребят, песня, конечно, прекрасная, но Вы так орёте, на весь лагерь слышно. А потом с Вами хлопот не оберёшься... - и исчезла.
- Мы постараемся потише, Неведомый Друг, - прервав песню, пообещала Люба вдогонку. Потом покосилась на мальчиков. - А кто бы это мог быть?
Они оба пожали плечами.
- Не успел рассмотреть, - опечалился Карл.
- А хотелось бы узнать, кто этот смельчак, - засмеялся Зигфрид. - Люди, а Вам известно, что уже восемь? Утро уже, а мы ещё не выспались. Мне через час идти в охранение, хоть немного отдохну.
- И меня в сон тянет... - честно призналась Люба. - Давайте спать, день будет тяжёлый...
А день всем троим предстоял действительно тяжёлый

 

Г

Изменено 7 ноября, 2009 пользователем Любанечка

[Свет и Любовь]

Глава 5
Люба проснулась за полдень и огляделась. Комнатка была пуста, только на
столе лежал белый листок, исписанный аккуратным стремительным почерком.
Рядом с листком стояла большая тарелка гречневой каши, на краю тарелки
лежали целых три куска чёрного хлеба, - давно не виденная роскошь. Любка
встала с кресла, потянулась и прислушалась. Грубые мужские голоса,
наглые, развязные, грохотали в коридоре. "Вот вражье логово, чтоб оно
сквозь землю провалилось!" - досадливо поморщилась девушка и подошла к
маленькой раковинке. Умылась, поела и стала размышлять.
Вчера Зигфрид велел ей сидеть в комнате безвылазно и ждать записки.
Записку передаст солдат, который трижды стукнет в дверь. Она должна
действовать согласно имеющимся инструкциям. Поскольку записку должны
передать только в три часа дня, а сейчас только час, есть ещё время.
Девушка наконец обратила внимание на лежавший рядом с тарелкой листок,
гласивший: "Сегодня ты спасена от селекции. Это и было моей целью. Сиди
смирно и не издавай ни малейшего звука. Ты в волчьем логове. Но скоро мы
переправим тебя к надёжным людям, а там ты сможешь добраться до Родины".
Любка нахмурилась. Про настоящее дело он не написал ни слова. Однако всё
скажет ожидаемая записка. Ровно в три часа дня в дверь трижды тихо
постучали. Девушка вскочила и отворила. Солдат передал ей записку и
словно растаял в воздухе. В записке Зигфрид просил спрятать взрывчатку,
которую ей подаст в окно Карл в небольшой сумке через два часа.
Люба уже знала, что надо будет залезть в погреб и там спуститься в
следующее углубление, незаметное для непосвящённого. В ожидании
взрывчатки она подошла к столу и стала смотреть валявшиеся кучей книги и
тетради.
Прежде всего ей бросился в глаза роман Овод писательницы Войнич на
испанск.ом языке. Девушка узнала книгу по прекрасным иллюстрациям. Потом
обнаружилась Как закалялась сталь. "Вот сумасшедший мальчишка! И головы
ему не жалко! Если найдут у него такие книги - тут же вздёрнут на
верёвке!" - Любка поёжилась, но почему-то ей было очень приятно, что
прячет её у себя такой отважный человек.
А Зигфрид тем временем стоял в охранении - сегодня был его наряд.
Охранники сменялись каждые сутки, благо охрана лагеря была
многочисленна. Юноша сегодня был спокоен и ничем себя не выдавал. Он
теперь знал, что по крайней мере два надёжных товарища у него есть.
Но сердце по-прежнему разрывалось от невыносимой боли за истощённых, с
голодным блеском в глазах людей, которых к тому же заставляли выполнять
совершенно бессмысленную изнурительную работу.
Однако теперь ему было легче, потому что в памяти звучал твёрдый девичий
голос:

 

Средь нас был юный барабанщик,
В атаку он шёл впереди
С весёлым другом барабаном,
С огнём большевистским в груди.

 

Солнце палило нещадно, но даже вытереть заливавший глаза пот было
нельзя.
В назначенный час ассенизатор из сорокового барака переговорил с
дежурным по тридцатому бараку, потом прошёл мимо Зигфрида и кивнул
головой, что означало: всё готово к побегу.
Советские девушки-еврейки в своём укрытии тоже готовились: переодевались
в заранее припасённую для них одежду, повязывали тёмные платки.
Наконец стемнело, но Зигфрид не мог сам сопровождать уходящих - он
сменится только наутро. Но Карл предусмотрел и это. Передав Любке
сумочку со взрывчаткой, он отправился в офицерскую столовую, пустовавшую
в это время дня. Там его ждал Хельмут, вместе с которым Карл ещё в 36-м
сидел четыре месяца в тюрьме за запрещённую литературу. Но тогда так и
не удалось доказать, что книги принадлежали именно этим парням. В тюрьме
обоих довольно сильно помяли, но потом выпустили.
Хельмут занимался пошивом формы для офицеров, и Карл теперь шёл к нему
якобы починить мундир, который действительно лопнул на боку по шву -
слишком уж крепкое телосложение было у Карла.
Поговорив о починке, Хельмут приблизил лицо к лицу Карла и спросил
только:
- Вариант А или вариант Б?
- Вариант Б, - ответил Карл. Значит, Хельмут сегодня в полность
прокрадётся к сараю с лопатами и мотыгами, незаметно отворит дверь в
запасное помещение и выведет группу уходящих к оврагу.
...Любка, получив сумку со взрывчаткой, бешумно откинула крышку погреба,
расположенную как раз под письменным столом, спустилась сперва в погреб,
а потом во второе углубление, освещая путь карманным фонариком.
Взрывчатку девушка закопала так глубоко, что найти её теперь сумела бы
только она.
Зачем понадобилась взрывчатка, и так было ясно: в лагере была секретная
лаборатория, в которой проводили изуверские опыты над людьми.
Комсомольцы-подпольщики ненавидели зловещую лабораторию как символ всего
нацистского режима, и решено было взорвать её через неделю после побега,
предварительно перебив охрану и спрятав томившихся там "пациентов".
По документам уходящие советские девчата проходили как скончавшиеся от
дизентерии, поэтому никто не озаботился их судьбой. Это значительно
облегчало побег и хоть как-то развязывало руки.
Наконец настала полночь. Хельмут отпер дверь сарая с инструментами,
открыл вторую дверь и тихо свистнул. Все десять девушек в полном
безмолвии последовали за ним по единственной безопасной тропе. Хельмут
провёл девчат в том месте, где колючая проволока была заранее оборвана
кусачками в ловких тонких руках Зигфрида. Дорога к оврагу казалась
вечностью, но вот, наконец, все одиннадцать человек оказались на самом
дне оврага, не просматривавшемся даже с помощью мощнейших прожекторов.
В овраге их уже ждали городские комсомольцы. Навстречу группе вышла
высокая красивая девушка и представилась Эвой Бауэр. Она повела группу
по давно знакомому ей маршруту. Остальные ребята и девушки, встречавшие
беглецов, махнули на прощание Хельмуту и исчезли в темноте.
Зигфрид беспокойно переминался с ноги на ногу. Ночь сегодня была
безлунная, да к тому же начались перебои с электричеством, что было как
нельзя кстати. "Ушли или нет? Ушли или нет? Никого не схватили?" -
беспокойно стучала в висках тревожная мысль.
Внезапно кто-то посветил карманным фонариком прямо ему в лицо - не
волнуйся, мол, всё в порядке.
А Любка страшно нервничала. Она была посвящена в план побега и прекрасно
понимала, что грозит беглецам и отважным подпольщикам. Надежда то
вспыхивала, то угасала в ней. Она знала, что Зигфрид в охранении и за
него можно не переживать, но вот задачи Карла были ей неизвестны. Ей был
симпатичен этот высокий стройный язвительный парень с умными острыми
глазами. Девушка не знала, что в лагере под носом у эсэсовцев активно
действовала целая организация Сопротивления, состоявшая и из охранников,
и из заключённых.
Да и молодёжь из ближайшего городка не намерена была оставаться в
стороне. Городок, известный своими антифашистскими традициями, нацисты
старались обходить за версту. Ходили даже легенды, что ни один нацист,
забредший в этот городок, в живых не останется, что весьма походило на
правду.
Эсэсовцы совершили громадную ошибку, устроив концлагерь именно здесь.
Среди заключённых ходили упорные слухи, что есть среди охранников свои
ребята, которые могут помочь вырваться на свободу. Но были ли это просто
слухи?
Не только Карл, Зигфрид и Хельмут таинственно улыбались, слыша рассказы
о неизвестных героических борцах.
Люба ничего этого не знала и мучилась неизвестностью.
Чтобы не задохнуться от жары, она открыла окно. Унылый пейзаж отнюдь не
радовал её. Но она не придала этому значения, очень уж страшно было за
ребят, занятых в такой опасной операции.
Неожиданно в распахнутое окно влетел белый комок и упал на некрашеный
деревянный пол. Девушка нагнулась, взяла комок, расправила и прочитала:
"Не трусь и не переживай. Здесь у тебя много друзей, не раз совершавших
и не такие подвиги. Да здравствует товарищ Эрнст Тельман! Рот Фронт!"
Любка просияла и глубоко вздохнула. Ей не было известно, кто тот
смельчак, так отважно напомнивший ей о товарище Тэдди, как любовно
именовали его коммунисты всего мира. Но зато она обрела неведомого
друга, чуткого и мудрого, понимавшего её тревогу за друзей.
И в сердце девушки родилась и стала крепнуть надежда, что с такими
ребятами можно спокойно разрабатывать и выполнять самые отчаяные и
невероятные операции.
Она спрятала драгоценную записку за пазуху, огляделась и принялась
искать Как закалялась сталь. Книга была на немецком языке, издана -
страшно подумать! - в 1938 году в Москве и снабжена прекрасными
иллюстрациями. Как она попала к Зигфриду, можно было только
догадываться.
Девушка уселась в так полюбившееся ей кресло, предусмотрительно
отодвинув его в глубину комнаты, и стала читать. Она дошла примерно до
середины, когда обнаружила, что освещение плохое и можно испортить
глаза.
Постоянное недосыпание измучило её, и она, посомневавшись, всё-таки
скинула с себя лагерные лохмотья и забралась в хозяйскую постель, утешая
себя тем, что в лагере она сравнительно недавно и вшей ещё не
подхватила. Спала она довольно долго, а когда проснулась, почувствовала
себя свежей и отдохнувшей. Подняв голову, посмотрела в окно и
расстроилась - стояла глубокая ночь. Встав, взглянула на часы. Четыре
часа ночи. А Зигфрид будет только в восемь. Можно поспать ещё.
Она только вчера приняла душ по великой доброте барачной старосты,
польки с горячей душой и большим сердцем, всячески стремившейся
облегчить жизнь подругам по несчастью. И как сердечно, как ласково она
это делала! Милая Агата!
Любка обязательно расскажет о ней Карлу и Зигфриду, укажет на Агату как
на верного товарища, которого смело можно привлечь к подпольной борьбе.
Она достойна доверия. Добро за добро, только так! Нельзя быть
неблагодарной! Любка снова опустила голову на подушку. Снова в памяти
вспллывали встречи с Зигфридом, во время которых она получала самые
разные задания.
Пять месяцев она уже сидела в этом лагере и столько всего насмотрелась
за это время! Постоянный голод, страшные переклички, угроза газовой
камеры, жестокость охранников и работников лагеря, тревога за товарищей
по несчастью... И всё же этот маленький лагерь на самой границе Польши и
Германии был далеко не так страшен, как Освенцим или Дахау.
Прежде всего, здесь тайно действовала крепкая организация Сопротивления,
в окрестностях регулярно появлялись польские партизаны, жители
ближайшего городка сердечно заботились о бежавших узниках. И вот теперь
ещё оказалось, что среди охранников лагеря есть преданные, верные своему
делу коммунисты и комсомольцы. И это давало надежду на жизнь.
Снова в комнату влетел белый комок бумаги. Любка нагнулась и подняла
его, не вставая с кровати.
Вот что она прочитала:
"Ложись спать и ни о чём не беспокойся. Девчата уже на свободе, наши
парни всё делают осторожно, так что никто никогда их ни в чём не
подозревает. Все свои живы и здоровы, никто не схвачен.
Передай Зигфриду, что его брат Франц отважно сражается в рядах советских
партизан уже месяц, пусть не тревожится за брата".
"Откуда им всё становится известно? Так быстро? Хотя зачем я удивляюсь?
В окрестностях недавно видели польских партизан. Может, они
предупредили?"
И счастливая Люба снова уснула. Окончательно она проснулась в
полвосьмого, как раз времени хватало, чтобы привести себя и комнату в
порядок.
День, в отличие от вчерашнего, выдался прохладным и пасмурным.
Девушка с наслаждением умылась и оделась, застелила постель и снова
уселась в кресло со вчерашней книгой в руках.
Вскоре раздались шаги, скрипнул в двери ключ. Она вскочила и с сияющим,
радостным лицом посмотрела на входящего юношу. Достала из-за пазухи
скомканные записки и протянула ему. Он обрадовался этой улыбке, просиял
в ответ и стал выгружать еду, захваченную в офицерской столовой, где
ему, как лейтенанту вермахта, можно было появляться в любое время.
Люба, увидев, что он занят, отдавать записки не стала, а снова
развернула и перечитала их. Тёплая волна прилила к сердцу, она
благодарно огляделась, остановила взгляд на пасмурном небе.
"Как всё-таки добры люди! Как я благодарна всем, кто помогает друг
другу, заботится друг о друге!" - подумала Люба. А вслух сказала
тихонько:
- Милая Агата!
- Кто такая Агата? - ласково спросил Зигфрид.
- Наша капо. Она такая нежная и добрая, ухаживает за нами как мама. Мы у
неё ни дня без горячего душа не остаёмся. Умеет же она всё устраивать!
Она верный и надёжный товарищ. Её можно смело привлечь к подпольной
работе. Она ценный боец. - Люба говорила еле слышно и так жалобно
смотрела на Зигфрида, что он не смог не улыбнуться.
- Мы с ребятами как раз намечаем, кого из заключённых можно привлечь в
нашу организацию. Подумаем и о твоей Агате.
Люба не удержалась и чмокнула его на радостях в щёку.
- Вы все такие хорошие! Спасибо! - горячо прошептала она.
Зигфрид отложил продукты, которые как раз разбирал, чтобы покормить
девушку и поесть самому, и ошеломлённо посмотрел на Любу. Она смутилась.
- Я нечаянно...
- За нечаянно бьют отчаянно, - напомнил ей Зигфрид её любимую поговорку.
- Ладно, проехали, - отвечала она. - А для тебя новости есть. Твой брат
Франц уже целый месяц отважно сражается в рядах советских партизан. -
Последняя фраза была сказана торопливым шёпотом.
Его глаза раскрылись от счастья, он гордо вскинул голову и с впервые
проявившимся в нём царственным величием поглядел на Любу.
- Большей радости ты не могла мне доставить. Я счастлив за брата.
Надеюсь тоже скоро присоединиться к нему, - таинственно поведал он.
- Каким образом?
- Военная тайна.

 

Глава 6
Любка не стала допытываться, что это за тайна такая. Узнавать всё новое
и интересное она любила, но совать нос в чужие дела - ни за что! Поэтому
она молча протянула ему обе записки.
Он внимательно прочитал, потом улыбнулся. Хотел что-то сказать - и не
смог, так переполняла его радость.
Говорить можно было только шёпотом - барак наводняли враги. Поэтому
юноша молча протянул девушке записки и снова занялся едой, а она снова
уткнулась в книгу. После длительного молчания Любка заметила:
- Ты бы хоть прятал книги-то. За них тебя сразу на виселицу.
- Не бойся, не маленький, понимаю.
Она вздохнула и покачала головой. Потом пристально вгляделась в молодого
человека. Даже в такую радостную минуту его лицо было бледным и
скорбным. У Любы мучительно сжалось сердце - да как она посмела упрекать
в чём-то человека, ежедневно рискующего собой ради узников, выполняющего
такую опасную работу под носом у эсэсовцев! Его русые кудри ещё сильнее
покрылись сединой, прибавившейся за эти тревожные сутки, горькая складка
пролегла около губ, прежде ослепительно синие глаза потускнели.
Люба не знала, что в сердце Зигфрида скрывалась незаживающая рана...
... В конце 1935 года на первом для него в Германии подпольном
комсомольском собрании Зигфрид заметил очень живую миловидную девушку с
отважными до дерзости быстрыми зелёными глазами. Тоненькая, юркая,
маленького роста, она была незаменима в подпольной работе. Незаметно
пробиралась туда, где все остальные застревали, доставляла ценнейшие
сведения благодаря умению спрятаться в любой щели. Всегда всё знала и
умела многое из того, в чём запутывались даже мальчики-комсомольцы.
Звали её Гретхен. Она быстро подружилась с Зигфридом, и они начали
работать вместе. Постепенно между ними зародилось и выросло большое,
хорошее, светлое чувство друг к другу. Это продолжалось до его ареста.
Гретхен была возмущена арестом товарища и утроила усилия по борьбе с
этими гадами, как она говаривала.
Вернувшись домой из тюрьмы, Зигфрид, исхудалый, измученный, был встречен
родными не просто с любовью, но и с гордостью, ведь мальчишка держался
на удивление стойко и никого не выдал.
- Ты показал себя настоящим комсомольцем, - гордо и нежно сказал отец,
мать расцеловала его, бабушка ласково потрепала по щеке, и только брат
угрюмо стоял у окна и, казалось, был равнодушен к вернувшемуся узнику.
Младший брат, встревоженный состоянием старшего, быстро подошёл к нему.
- Плохие новсти? - спросил он еле слышно. - Пабло, не скрытничай от
меня, я же всё чувствую.
- Записка тебе, - мрачно ответил тот и снова замкнулся в себе.
Зигфрид торопливо развернул листок, вырванный из школьной тетради, и
прочёл: "Гретхен арестована за расклейку антифашистских листовок".
Дальше сообщался адрес, придя по которому, можно было всё узнать.
Всё потемнело в глазах юноши. Без единого звука он рухнул на пол в
глубоком обмороке. Отец, мать и брат тут же уложили его в постель,
привели в себя. Он отвернулся к стене и не проронил ни слова. Молчал он
и следующие три дня. Потом отправился по указанному адресу, вернулся и
стал чем-то тайно заниматься. Никто не смел его ни о чём спрашивать -
глаза Зигфрида были так страшны, что невозможно было смотреть в них без
содрогания.
Он стал надолго исчезать из дома, был нелюдим, угрюм и словно чуждался
самых близких людей. А потом мать или отец узнавали, что где-то за
городом группа подпольщиков казнила того или иного нацистского зверя.
Так продолжалось примерно полгода, потом донья Соледад заметила, что её
младшенький пришёл в себя, оттаял.
Она решила с ним поговорить, но он не принял её откровенность. И тогда
мать каким-то шестым чувством поняла, что арестована девушка, которой её
маленький Федерико безвозвратно вручил своё сердце.
Она запретила домашним расспрашивать его. Только Франц заметил как-то:
- Я всё видел и переживал за них. Как ужасно, что девочка не успела
вовремя уйти...
Два года томилась Гретхен в тюрьме, и все эти годы верный Зигфрид при
любом удобном случае заходил к её родителям, поддерживал, как мог, носил
узнице передачи, умудрялся добиваться свиданий.
В августе 1939 года её казнили.
Эта смерть подкосила Зигфрида. Он слёг и болел очень тяжело, мог только
писать листовки. Несколько раз болезнь обострялась настолько, что никто
не надеялся его спасти. Но крепкий молодой организм справился, и юноша
начал выздоравливать.
Через пять месяцев он смог встать с кровати и пройти несколько шагов по
комнате.
Уже в мае следующего года Зигфрид снова вернулся к подпольной борьбе.
Все его друзья заметили, что товарищ Зигги, как его шутя называли, стал
очень тихим, сосредоточенным, замкнутым, старались его развеселить. Но в
нём была та страдальческая складка, которая мешала ему радоваться жизни.
Скорбное выражение навсегда поселилось на его юном лице...
Болезнь сказалась и на его здоровье. Лёгкие у него никогда не были в
блестящем состоянии, а теперь он начал коротко, глухо покашливать.
Подозревали туберкулёз, но ничего так и не нашли.
А потом его призвали в вермахт. Он попал в небольшой концлагерь на
границе Польши и Германии. Долго приглядывался к сослуживцам,
приглядывались и они к нему. Потом как-то незаметно нашлись верные
друзья, убеждённые враги помешанного главаря нацистской банды, к ним
присоединились самые проверенные и стойкие из узников, и в лагере
сложилась крепкая организация Сопротивления, связанная и с польскими
партизанами, и с антифашистами из соседнего городка.
... Люба всё смотрела и смотрела на него и каким-то обострённым чутьём
понимала его боль и горе.
Он приготовил нехитрый завтрак и пригласил Любу. Они ели молча, в
печальной тишине. Люба не пыталась шутить, не пыталась спрашивать -
захочет, сам скажет. Она только косилась на прикреплённый к стене
маленький портрет Эрнста Тельмана, привезённый хозяином комнаты в это
пекло. "Может, это единственное, что не даёт ему сойти с ума", - поняла
неожиданно девушка. Как страшно, когда кругом враги, и даже друзей нужно
тщательно проверять, прежде чем поверить - вдруг провокатор?
- Ужасно, когда нельзя верить даже самой себе... - печально подытожила
Люба. Зигфрид пристально взглянул на неё...
Люба сделала вид, что не заметила его взгляд. Незачем его смущать, и
так, кажется, парень чувстувует себя беспокойно от того, что поселилась
у него в комнате эта хулиганистая девчонка. Сейчас её заботило совсем
другое.
С июля 1941 не было никаких известий о Серёжке. Он пропал без вести в
боях на Белорусском направлении. Мама вся извелась от тоски по сыну, а
тут и младшая дочь в начале августа объявила, что идёт учиться на курсы
радистов-разведчиков. Мама ахнула:
- Только тебя там не хватало! Там нужна воинская дисциплина, а ты у
нас... пират одноглазый.
- Мама, я не говорила тебе ничего, ты у нас такая... переживательная...
Но теперь осталось мало времени, я уезжаю утром, в шесть часов. Лёшка
Бурьянов умер у меня на руках в госпитале неделю назад. Только теперь я
поняла, как любила его. И невесту его казнили... повесили фашисты... А
теперь прости, пора собираться.
Мама заплакала, просила отца повлиять на бедовую дочку, но Люба твердила
одно:
- Мама, я знала Лёшкину невесту. Такая прекрасная девочка, скрипач,
большая умница. Я должна отомстить за них обоих, понимаешь?
Отец погладил Любу по голове:
- Иди, Любушка. Я вижу, ты не вчера решилась. Вижу, ты уже зрелый боец,
поэтому поезжай и не опозорь нашу семью. А ты, мать, не реви. Наша дочка
вернётся с Победой!
- Только с Победой! - так серьёзно подтвердила Люба, что мама даже
плакать перестала.
... А теперь вот сидит она в казарме, в тесной комнатушке Зигфрида, и не
знает, что с Серёжкой, как отец, здорова ли мама...
- Занесло твою бедовую дочку в концлагерь, мамочка... Теперь не знает,
что с тобой... Тоже мне... пират одноглазый... - Люба не заметила, что
произнесла это вслух.
- Я тоже не знаю, что с моими родителями, - мягко, еле слышным шёпотом
заметил Зигфрид. - Коммунистов бросают в самые страшные концлагеря,
уничтожают сразу или мучают многие годы, как товарища Тэдди. И бабушка
моя старая революционерка, соратница Розы Люксембург, так что мне тоже
есть, о ком волноваться.
Люба протянула:
- Тяжела подпольная борьба.
- Ещё не до крайности тяжела.
Он собрал посуду и вышел.
В коридоре и на кухне было полно весёлых, откормленных, ржущих
эсэсовцев, от которых свободолюбивого, родившегося с вольной душой юношу
передёргивало каждый раз, когда он их видел. Но теперь мимо них надо
пройти и не вызвать подозрений. Но это оказалось гораздо проще, чем он
думал. Выяснилось, что многие были настроены по отношению к нему
дружески.
-Эй, Зигги, чего такой хмурый? Иди к нам! Наши победы на востоке
несомненны! Фюрер по случаю наших блестящих побед увеличил наш паёк!
- Очень рад за вас, - через силу улыбаясь, ответил Зигфрид.
На кухне ему тоже не дали покоя. Он еле отделался от непрошеных друзей,
сказав, что ночью стоял в охранении, теперь голова болит и вообще спать
хочется.
На обратном пути его перехватил Хельмут. По его глазам ясно было, что
разговор предстоит нешуточный.
- Жди меня около мусорных баков, - шепнул ему Зигрфид.
Зайдя в комнату, он убрал посуду на место и сказал Любе на ухо, что есть
важные новости и что он всё расскажет после.
Площадка около мусорных баков была одним из надёжнейших мест встречи
подпольщиков - ни один нацист по доброй воле туда не подходил ближе, чем
на километр, из-за невыносимого "аромата". Бойцам Сопротивления это было
только на руку. Тут можно было чувствовать себя гораздо свободнее, чем в
казарме.
- Что ты? - спроосил Зигфрид Хельмута, подойдя к нему вплотную.
- Сегодня в девять вечера комсомольское собрание. На этом месте. Мы бы
хотели познакомиться с нашим новым товарищем, с твоей связной, попросить
её рассказать нам о Советском Союзе, о том, что думают наши русские
товарищи о нашей совместной борьбе.
- Она еле жива, Хельмут, истощена страшно. И потом, у неё нет никакой
нормальной одежды. А пугать Вас лагерными лохмотьями... зачем?
- Одежду мы достали. У хорошего портного всегда имеется неприкосновенный
запас платьев, пошитый им на всякий пожарный случай. Так что считай нашу
гостью одетой, как принцесса.
- Ребята, спасибо Вам от всего сердца!
- Ну, не стоит так уж горячо. Это комсомольское задание, хотя и не
высказанное вслух.
И в девять вечера Зигфрид, снова пробираясь одному ему ведомыми тайными
тропками, привёл Любу на комсомольское собрание.
На полянке за мусорными баками, стараясь отыскать место с относительно
свежим воздухом, уже сидели человек двадцать комсомольцев, когда Зигфрид
и Люба появились на условном месте. Собравшиеся были молодые люди лет
семнадцати-двадцати четырёх, чем-то неуловимо похожие друг на друга.
При появлении девушки все встали и приветствовали её, как принято у
немецких коммунистов - Рот Фронт.
Люба ответно приветствовала новых товарищей и уселась на указанное ей
место. Перед собранием она очень волновалась, думала, что говорить, как
держаться, но Зигфрид успокоил её, сказав, что придётся только отвечать
на вопросы, так что ничего сложного.
И действительно, вопросы посыпались со всех сторон, только успевай
отвечать и просить не торопиться. Отвечала Люба очень подробно,
обстоятельно, разъясняла непонятное. Беседа затянулась за полночь, но
никто даже не заметил этого.
После ответов на вопросы разбирали поведение Зигфрида, выдававшего себя
недопустимо откровенными ненавидящими взглядами, адресованными нацистам.
- Я вообще считаю, что такого человека нужно отстранить от подпольной
работы и переправить к польским партизанам! Там, по крайней мере,
открытая борьба! - горячился Карл. Другие спорили. Юркий маленький
Бернгард, защищая товарища, запальчиво возразил:
- Ненавидеть ещё никто не запрещал!
И тут попросила слова Люба. Ребята сразу притихли, ожидая, что скажет
русский товарищ. Она поднялась.
- Я думаю, что нам всем тяжело находиться среди врагов, но мы
подпольщики и не имеем права выдавать себя с головой. А с другой
стороны... Ведь товарищ Тельман головой рискует ради нас, узников. Что у
нас за жизнь, Вы знаете не хуже меня. Мы зависим от того, что за человек
наш капо, блокфюрер, разнообразные старосты и начальники. А переклички,
селекции, угроза газовой камеры! В такой ситуации надёжное плечо друга
неоценимо. Но и подводить товарищей, слишком откровенно проявлять свою
ненависть к врагам, согласна, тоже нельзя. Однако дали ли мы себе труд
заглянуть к нему в душу? Кто его хоть раз подробно спрашивал, чем он
живёт, чем дышит, как себя ощущает вдали от родных? Это тоже надо
учитывать. Нас мало, каждый боец на вес золота, мы должны быть друг для
друга открытой книгой, доверять товарищам по борьбе. Или мы так и
останемся формалистами? За правилом конспирации не будем видеть
человека? Не откликнемся на его боль? Тогда какие же мы комсомольцы? Я
доверяю Вашей совести и знаю, что принятое Вами решение будет
справедливым. Но неплохо бы и выслушать самого товарища Тельмана.
Карл сидел пристыженный. Упрёк девушки попал в самую больную точку. За
всеми делами и заботами, за необходимостью скрываться от врагов он
упустил из виду живое человеческое общение. Очень редко заглядывал он в
измученные глаза Зигфрида, а если бы заглянул, вряд ли стал бы так легко
обвинять его в недисциплинированности и неуважении к конспирации.
А сам Зигфрид благодарно смотрел на свою защитницу, так остро
поставившую вопрос о чутком отношении к соратникам.
После Любы поднялся Хельмут.
- Я думаю, надо ограничиться строгим выговором, указать на необходимость
конспирации, и, действительно, согреть парня простым человеческим
теплом. Да Вы на него посмотрите! Я сам мало разговаривал с товарищем
Тельманом, но хороший портной сразу видит своего заказчика насквозь. И я
говорю Вам, что в его душе нет ничего, кроме боли!
Зигфрид нервно дёрнулся, Люба успокаивающе сжала его руку. Мол, всё
будет хорошо. Карл пристальнее всмотрелся в старого друга... и у него
перехватило горло... При ярком свете луны хорошо были видны глаза
Зигфрида, погасшие, безразличные ко всему, резкие морщины прорезали его
молодое лицо, седина на висках и на лбу отливала безжалостным серебром.
Зигфрид с усилием поднялся.
- Я скажу Вам только одно. Мою невесту казнили в тюрьме в 1939 году...
вскоре после моего восемнадцатилетия... Ей едва исполнилось
девятнадцать... - и сел, устало опустил голову на ладони рук,
упиравшихся в острые коленки.
На полянке воцарилась гробовая тишина. Люба не могла спокойно смотреть
на это глубокое безмолвное горе. Ласково потрепала юношу по плечу,
поправила прядь волос, спадавшую на глаза, погладила по щеке. Он взял её
ладонь и крепко стиснул, благодарно всмотрелся в мягкие сейчас,
ласковые, затенённые ресницами внимательные зелёные глаза. Это
молчаливое сочувствие сделало то, на что не способны были никакие
серьёзные мужские разговоры, призванные восстановить дисциплину. Девушка
погладила другой рукой ладонь, крепко сжимавшую её руку, и вздохнула
тихо и сердечно:
- А вот ведь, оказывается, как всё просто...

[Свет и Любовь]

Глава 7
Все сидели молча, осмысливая произошедшее. Глубокая тишина воцарилась над миром, небо прояснилось, крупные звёзды мирно сияли на небе, луна озаряла собравшихся своим сказочным светом. Только где-то вдали захлёбывались неистовым лаем овчарки, натасканные преследовать и ловить бежавших из концлагеря узников.
Люба и Зигфрид тоже притихли, он уже не стискивал судорожно её ладонь, словно ища помощи и защиты, а ласково и нежно гладил кончиками пальцев эту сильную худенькую руку, всегда протянутую на помощь.
Наконец Карл встал.
- Хорошо, ограничимся строгим выговором товарищу Тельману, и, в самом деле, надо нам быть внимательнее и добрее друг к другу.
Следом за ним снова поднялся Хельмут.
- Ребята, помните, мы говорили, что надо уже избавляться от этой страшной лаборатории? Ну сколько уже можно! Неужели мы будем и дальше терпеть такие издевательства над людьми?
Карл поинтересовался:
- А что ты предлагаешь?
- Взорвать, конечно! Но сначала узников оттуда выкрасть и спрятать по домам у надёжных людей или прямо направить к польским партизанам. У них возможностей больше.
- Ну и как ты себе это представляешь? - скептически спросил Зигфрид. - Узников двести человек, а нас шестьдесят. Польские партизаны наведываются к нам хорошо, если раз в месяц, до городка двадцать километров. Кроме того, весь лагерь наводнён провокаторами и стукачами. Даже на наше собрание теперь едва пробираешься, каждый раз не знаешь, попадёшь в гестапо или нет. Я там был. Ничего хорошего.
- А ты что предлагаешь?- ядовито накинулся на него Хельмут. - Сидеть сложа лапки и ждать, когда узники погибнут?
- Если ты мог заметить, я такого никогда не говорил.
- А что тогда? - Хельмут не унимался, он весь горел от желания совершить что-нибудь заметное, большое, освободить всех и сразу.
Люба вдруг просияла улыбкой.
- Есть замечательная идея! Наша капо Агата непосредственно связана с польскими партизанами. Она мне как-то по секрету сказала, что партизаны собираются сами уничтожить лабораторию. У них в отряде около двух тысяч человек. И нас человек шестьдесят. Или есть ещё товарищи, о которых нам ничего не известно? Я знаю, что кто-то время от времени перекрывает подачу газа в газовые камеры и помогает смертникам уходить через потайной ход, соединяющийся с оврагом в трёх километрах к северу от лагеря. Я пыталась узнать имя неизвестного бойца, но никто ничего толком не говорит.
Карл изумился.
- А насколько достоверны эти сведения?
- Ну вот сам посуди. Буквально три дня назад новую партию узников затолкали в газовую камеру. Включили газ - газа нет. Пошли машины проверять - всё работает. Вернулись в камеру - камера пустая. Пошли искать беглецов с овчарками - как сквозь землю провалились. Начали спрашивать всех подряд - никто ничего не видел и не знает, слыхом не слыхали. Я сама слышала, как два карателя ругательски ругались, говорят, проклятые большевики совсем обнаглели, уже невидимками прикидываются. Я про себя посмеялась, конечно, думаю, так вам, гадам, и следует.
Зигфрид не поверил.
- Ну, это просто сказки какие-то!
- А я назову тебе тех, кто ругался на красных. Это Фриц Нойберт и и Отто Шульц. Поговори с ними - убедишься.
Карл только головой покачал от удивления.
- Когда ты только всё успеваешь замечать!
- А у хорошего разведчика глаза на затылке и уши вокруг головы.
- Это же ценнейшие сведения! Только как выйти на этого бойца?
Люба внимательно оглядела собравшихся на полянке комсомольцев.
- Он сейчас здесь. Только я указывать на него не буду, думаю, он сам нам всё расскажет, если захочет. А если нет - я не мастер чужие тайны выдавать. - И она лукаво метнула взгляд на красавца Вальтера Халвардсона, щёки которого горели от смущения. - Просто настоящий разведчик - хороший психолог. Рассказывает и смотрит на реакцию собеседника. В данном случае это нетрудно.
Ребята зашушукались, затолкались, устремили глаза на Вальтера. Люба предупредила:
- А вот теперь прячем наше любопытство на полку. Иначе сорвём ему всю работу. Кто догадался - держи язык за зубами.
Карл улыбался самой детской, наивной, весёлой улыбкой.
- Как же нам тебя не хватало! Где же ты раньше была, Люба Шмидт?
И она под общий хохот ответила:
- Известно, где. В бараке.
И она с открытым весёлым вызовом обвела глазами новых товарищей. Потом бросила как бы невзначай:
- Кто у нас руководитель комсомольской ячейки? Карл? Вот ты и поговори тайно с неуловимым мстителем. Думаю, у него много стоящих идей найдётся.
Все уставились на Любу с неподдельным изумлением. Зигфрид восхищённо выдохнул:
- Ты прямо настоящий сыщик!
- Ага. Шерлок Холмс. В лагерных лохмотьях.
И она не выдержала и засмеялась так звонко и заразительно, что ребятам пришлось на неё зашикать - кругом враги.
Отсмеявшись, все стали подниматься. Собрание было закончено. Карл первый подошёл к Любе и крепко пожал ей руку.
- Мы так рады, что ты теперь в наших рядах. Счастье, когда рядом такой незаменимый боец.
- Мы тут все незаменимые, - возразила она очень серьёзно. - Зигфрид у нас тоже на вес золота. Берегите его.
По дороге домой Зигфрид не утерпел и похвалил Любу за наблюдательность и ум.
- Ты талант!
- Никакой я не талант. Нормальный разведчик, который и сам хочет выжить, и своим помочь. Идём скорее, я голодная, как волк.
Уже в комнате юноша спросил девушку:
- Что тебе из еды принести?
- Много чёрного хлеба! Мы в бараке одну плесень ели, и то не каждый день. Такое даже свиньям стыдно давать.
- Вот сволочи!
- Да уж, сволочи ещё те. Но, Федерико, это же фашисты!
- Моя шкура давно в этом убедилась. Но мы с тобой расчирикались не в меру, а у стен уши. Жди. Я сейчас.
Зигфрид вышел, а Люба снова подошла к столу, заваленному книгами и тетрадями. Отыскала роман Овод, бережно развернула. Книга была на испанском языке, которого девушка не знала.
Люба перебрала другие книги и остановила внимание на одной из них, написанной по-польски. Она с трудом разобрала название и улыбнулась. Тургенев, Накануне. "Как странно! У нас вкусы одинаковые! Бывает же такое!"
Польского Люба, увы, тоже не знала и начала искать книги на немецком, которых оказалось совсем немного. Девушка продолжила читать Как закалялась сталь, удивляясь, что с детства знакомые страницы звучат совсем по-иному на другом языке.
А в это время ребята, все вместе возвращавшиеся в казарму, якобы с прогулки, подтрунивали над бедным Вальтером - девчонка тебя расколола! Он уже не знал, куда деваться от града насмешек, но тут Карл приказал всем угомониться.
- А ну-ка, тихо! На виселицу захотели?
Такая перспектива, само собой, никого не устраивала, и даже самые рьяные шутники успокоились. А Карл ободряюще пожал Вальтеру руку.
- Тебе я не даю никаких заданий. Ты сам прекрасно знаешь, что делать.
Неугомонный Хельмут снова пристал к Карлу и Вальтеру со взрывом лаборатории. Карл сурово оборвал его:
- Самое главное для подпольщика - терпение, а его у тебя ни на грош. У тебя уже есть задание, вот и выполняй. Иначе отправлю домой к матери с такой характеристикой, что ни один здравомыслящий подпольщик никаких дел иметь с тобой не будет.
Угроза подействовала, Хельмут присмирел, но по его лицу было ясно: он готов разобидеться на всех и вся, о чём вскоре горько пожалеет. Вальтер, почувствовав это, ласково обнял бунтаря за плечи.
- Не переживай ты так, товарищ. У всех свои способности. Вот я никогда не смогу так, как ты, вытягивать из врагов ценнейшие сведения. Ты же кого угодно уболтаешь так, что он тебе с чистой совестью все военные тайны выложит и ещё решит, что ничего особенного не сказал. А я узников из газовой камеры незаметно вывожу. У каждого своя задача. Не злись. Карл за нас за всех отвечает, потому он и суров, чтобы нас же от глупостей удержать. И вообще, как хорошо, что враги далеко и нас никто не слышит, а то бы...
В это время вся группа поравнялась с плацем, на котором обычно проходили переклички заключённых. В центре плаца на свежеоструганной виселице раскачивалось от ветра тело казнённого. У Карла перехватило дыхание. Хельмут вцепился в плечо Вальтера мёртвой хваткой.
- Смотри! Советский военнопленный!
Вальтер побелел как полотно.
- Негодяи! Уже и до этого додумались! Похоронить бы его...
Хельмут предупреждающе стиснул его руку и кивком головы указал на пулемётную вышку. К тому же совсем недалеко от них метнулся луч прожектора. Все инстинктивно бросились в тень.
- Вот видишь, Вальтер? Ну как его похоронишь? Да и начальство такую бучу устроит...
- Это верно... Но не оставлять же его так...
Карл строго остановил их.
- И не думайте даже! Мёртвые мы Красной Армии не поможем.
Оба парня приуныли. Хельмут вскинулся.
- Карл, а ты что предложишь?
- Держать язык за зубами прежде всего. И Любе ничего не говорите, не лишайте её последних сил. Таких бойцов как зеницу ока беречь надо. Ну ладно, сволочи, мы ещё вам отомстим! Так отомстим, что небо с овчинку покажется! Ребята, кто из Вас сегодня свободен?
Курт Брозовский и Отто Ланге выступили вперёд.
- Немедленно идите в отряд к польским партизанам. Скажете, что мы готовы поддержать их изнутри, когда они начнут взрывать секретную лабораторию. Вальтер, на тебе освобождение узников. Укроешь их в надёжном месте, чтобы ни одна собака не пронюхала. Запасись красным жгучим перцем, он нюх у овчарок отбивает, они потом неделю ни на что не годятся.
Курт и Отто нахмурились.
- Нам прямо так идти? В этой форме?
- Идите прямо так. Но подайте условный знак сначала. Подходя к их лагерю, запойте Интернационал по-немецки, только негромко. Они всё поймут. Сразу просите проводить Вас к Войцеху, скажите, что я Вас прислал. Он знает, что делать. Хельмут, беги к Зигфриду и проси у него взрывчатку. Ещё нужны пятеро добровольцев, способных бесшумно снять охрану. Я выключу электричество по всему лагерю.
- Слишком опасно, - заметил Вальтер. - Я беру на себя вывести всех узников в безопасное место и, думаю, надо этим ограничиться. Иначе поднимется шум, нас начнут искать и в итоге все погибнут. Такую операцию надо тщательно подготовить, а не так, с налёта. Карл, ты всегда был очень осторожным подпольщиком, что теперь случилось?
Карл улыбнулся.
- Вальтер, спасибо! Ты не только осторожен, ты мудр, и это очень облегчает нашу борьбу. Но узников двести человек. Справишься один?
- Пожалуй, возьму себе в помощники Курта, Хельмута и Отто. Они ребята надёжные.
- Я бунтарь и мне нельзя доверять. У меня терпения ни на грош, - ехидно заметил Хельмут.
- Не дури, а? Я не говорил, что тебе нельзя доверять, просто просил не лезть поперёд батька в пекло. Не передёргивай, пожалуйста, ладно? - Карл улыбнулся. - Хватит споров, времени нет ни секунды.
Вальтер кивнул бойцам из своей группы, и все четверо растаяли в темноте.
Карл посмотрел им вслед и сказал тихо:
- Удачи Вам, ребята! Не попадитесь эсэсовцам.
Группа Вальтера бесшумно скользила в темноте. Никем не замеченные, потому что как раз в это время луна зашла за тучи, они по тайным тропам пробрались к секретной лаборатории. Вальтер извлёк из-за пазухи кусачки, без которых никогда не выходил из дому, и осторожно перекусил в нескольких местах колючую проволоку. Ручки кусачек были заизолированы, так что опасность быть ударенным током незначительна.
Вальтер отогнул перекушенную проволоку и осмотрелся. Глаза у него были зорче, чем у кошки.
- Всё чисто. Ребята, бегом.
Он провёл их по одному ему ведомой дорожке, вытащил из внутреннего кармана отмычку и осторожно отворил дверь.
- У кого есть перочинные ножики? Надо верёвки разрезать. Узники привязаны к столам.
Оказалось, что ножики есть у всех. Светя себе карманными фонариками, четверо комсомольцев быстро и ловко освободили узников от крепко затянутых верёвок.
- Товарищи, вставайте и идите за нами. Те, кто покрепче, несите на руках слабых и неспособных ходить самостоятельно. Мы выведем Вас в безопасное место, Вас там никто не найдёт. Курт, Хельмут, Отто, посыпьте пол красным перцем, да пощедрее. Надо как следует отбить нюх овчаркам.
Узники вставали, благодарили нежданных избавителей, цепочкой выходили в указанном Вальтером направлении. Одна из стен лаборатории выходила в тайный, никому не известный, умело замаскированный подземный ход. Туда и повёл Вальтер освобождённых, зная, что ход выведет всех к большой пещере, находившейся в пяти километрах к югу от концлагеря. Он давно уже разведал эти места и знал, где можно надёжно спрятать беглецов.
А в это время Курт, Отто и Хельмут щедро посыпали пол красным перцем. Когда перец кончился, Отто растерянно посмотрел на друзей.
- Возьми носовой платок и протри все поверхности, которых касались наши руки. Иначе нас засекут по отпечаткам пальцев, - велел Хельмут. Отто послушался, старательно всё проверил и остался доволен работой.
Курт скомандовал:
- Всё! Уходим! Сейчас начнётся!
- Тут погреб есть, Курт, ты стоишь на нём. В погребе есть ход, который выведет нас прямо к казарме. Лезем.
Курт отошёл, Хельмут отбросил крышку погреба, двое спустлись вниз, а Хельмут закрыл крышку. Они шли по подземному ходу молча, довольные успешно проведённой операцией. Вышли они наверх прямо окло казармы. Первым осторожно выглянул Отто и посмотрел по сторонам.
- Не торопись, огляди всё как следует, - предупредил Курт.
- Чисто. Выходим.
Все трое выбрались наверх и радостно переглянулись. Потом постучались в комнатку к Зигфриду.
Зигфрид и Люба в это время пили чай, тихо переговаривались, рассказывали друг другу о себе. В дверь тихонько поскреблись. Хозяин комнаты отворил и так и ахнул - Курт, Хельмут и Отто, грязные, вывозившиеся в земле не хуже чушек, ввалились в комнатку, плотно закрыли за собой дверь и принялись, тихо смеясь, обнимать и тискать Зигфрида. Люба вскочила и нахмурилась.
- На фронте за такое под трибунал! - шёпотом выговорила она расшалившимся ребятам. Курт подскочил к ней и расцеловал в обе щеки.
- Ой, что мы Вам сейчас расскажем!
- Удачно выполнили опасную операцию - молодцы. Решили трепать об этом языком - к стенке. Завтра и так узнают. Идите-ка вы спать. А то решу, что вижу перед собой горьких пьяниц.
Курт хотел было обидеться, но Зигфрид поддержал Любу.
- Товарищ Шмидт права. Подпольщик не имеет права болтать всем подряд о своих успехах. И так завтра всё станет ясно.
Люба вытурила шалунов за дверь, заперла замок изнутри и обратилась к Зигфриду.
- По-моему, я знаю, что произошло. Они могли накликать большую беду, потому я их и оборвала. Они в земле вывозились - значит, шли по подземному ходу. А подземный ход, ведущий прямо к казарме, идёт от секретной лаборатории. Значит, узники, томившиеся там, освобождены. Иначе ребята бы не были так грязны. Такую опасную операцию можно выполнить быстро и успешно только под напором очень сильных эмоций, следовательно, ребят что-то задело за живое. Зная здешних карателей, охранников и начальство, делаю вывод: на плацу, где обычно проходят переклички, повесили узника. И не просто узника, а советского военнопленного, готовившего восстание. Кажется, за другие провинности наказывают иначе.
Зигфрид широко улыбнулся.
- Ты очень умна!
- Просто наблюдательна и мыслю логически. А ты знаешь, что уже четыре часа ночи? Давно пора спать.

 

Глава 8
И только теперь, высказав вслух свои предположения, Люба поняла их страшный смысл. Лицо её побелело, глаза расширились от ужаса. Она вцепилась в плечи Зигфрида и заглянула ему в глаза.
- Ты представляешь, что начнётся утром, когда обнаружат опустевшую лабораторию? Ребят схватят, бросят в гестапо, будут пытать!
Он усмехнулся мягко и сказал:
- А почему до сих пор никого не схватили? Люба, я третий год тут небо копчу и здешние порядки знаю. Знаю начальство, работников лагеря. Редкостные тупицы. Талантливые, умные люди нужны на фронте. Ведь Красная Армия, нам на радость, побеждает! На радость нам, нормальным, честным немцам. А тут у нас такая дыра... - Последовало непечатное выражение. - Сюда садистов присылают. Они только и умеют, что над людьми издеваться, а думать не научены. И потом, ребята наши не дураки. Им не впервой такие операции выполнять. Знаешь, сколько они за три года узников освободили? Вальтер у нас гений, он всё предусматривает даже в такой ситуации, когда срочно что-то сделать надо. Не сомневайся, отпечатки пальцев стёрты носовым платком, а пол посыпан красным перцем, чтоб у овчарок нюх отбить.
- Интересно... красный перец... Впервые слышу... И это так действенно?
- Не то слово! После этого можно на неделю о собаках забыть. Ни на что не годятся.
Люба нахмурилась, помотала отрицательно головой.
- У нас дома говорят: не ставь врага овцой, ставь его волком. Ну ведь в абвере не все идиоты!
- Это ты кому говоришь? Мне? Да тут абвером и не пахло! Первый раз слышу, что в наших диких местах абвер! Да кто его сюда пустит, хотел бы я знать! Ты всего ведь не знаешь, а я не имею права рассказывать. Могу сказать только одно: ни одного абверовца мы тут не потерпим!
- Кто это мы? - ядовито поинтересовалась Люба.
- Ну слушай, ты постоянно твердишь, что ты нормальный разведчик. Вот тебе и загадка. Мучайся до утра, если охота, а я спать лягу. - И Зигфрид нарочито сладко зевнул. Люба обиделась и снова уселась в кресло, взяла книжку, но тут послышалась ленивая угроза:
- Ложись-ка ты спать, ребёнок. Я свет выключаю.
Любка так и подскочила на месте. Эдак её ещё ни разу не оскорбляли. Хотела было огрызнуться, ударить нахала, но одумалась, только фыркнула дружелюбно:
- Я ребёнок? А сам-то...
Но он уже не слушал её. Разделся, улёгся в устроенную под письменным столом постель и укутался с головой одеялом.
Свет действительно был выключен. Любка из чувства вредности решила, что может и без света обойтись, тем более уже занималось утро. Но сладкое похрапывание из-под стола нервировало и заставляло забраться под одеяло. Буркнув себе под нос что-то вроде "Изверг", Любка стянула с себя платье и устроилась поуютнее в кровати. Из-под стола послышалось сдержанное хихиканье.
- Ты чего? - недовольно прошипела она.
- Насмешила ты меня с этим абвером! - фыркнул он. - Абвер тут отродясь не водился!
И, довольный своей победой, Зигфрид снова нырнул под одеяло.
"Всё! Теперь не усну! Вот противный мальчишка! Сам спит, а мне загадки звгадывает!" - Любка в сердцах стукнула кулаком подушку. Потом успокоилась и постаралась уснуть. Но сон никак не шёл.
Девушка живо представила себе все последствия этой дерзкой операции, представила, как среди нацистов поднимется паника, как будет расстреляна половина узников... и в конце концов враги выйдут на Хельмута, Зигфрида, Карла, других ребят... как их всех расстреляют... они ведь враги рейха... Представила, как смотреть на казнь выгонят всех обитателей лагеря... Как ребята будут спокойно и гордо стоять под пулями... как грудь Зигфрида прошьёт десяток пуль... и он упадёт наземь бездыханный... И тихонько, чтобы не разбудить спящего, она выдохнула почему-то не "мама", а "бабушка".
И тут же вспомнила свою любимую бабусю Катю, с которой была неразлучна. Пока Любаша не пошла в четвёртый класс, бабушка водила её в церковь, помогала исповедоваться, причащала... Любке это нравилось ещё больше, чем играть в войну, но потом она постепенно отошла от Церкви, ведь Лёшка Бурьянов уже успел растолковать неугомонной Любке, что в Бога одни дураки и верят. Любке вовсе не хотелось, чтобы закадычный дружок Лёшка считал её дурой, и она с рёвом и писком отказалась ходить с бабушкой к батюшке Евгению. Бабушка переживала отпадение внучки, как она выражалась, но вынуждена была смириться.
И вот теперь, в такую страшную минуту, Люба вспомнила, что говорил на проповеди батюшка. Вспомнила, как светло и хорошо было в церкви, как сияли свечи перед образами. Но тут же прогнала от себя эти воспоминания - она же комсомолка! И решила надеяться на лучшее, не всё же торжествовать врагам! С этими мыслями, с верой в Победу она и уснула.
... А в это время Вальтер всё дальше и дальше вёл спасённых им и его товарищами узников. Дойдя до большой пещеры, он отобрал самых крепких и сметливых людей и назначил их старшими, призванными помогать слабым. Он проявил себя хорошим организатором, умело распоряжавшимся и соблюдавшим порядок среди такого многолюдья. К большой пещере примыкали другие, поменьше, в которых уже заранее были приготовлены постели, одежда, еда и большой запас воды, - предусмотрительный Карл подумал и об этом. Запасы помогали сделать польские партизаны. Они же в сотрудничестве с местными антифашистами и предотвращали появление абвера в самом лагере и в соседнем с ним городке, что прекрасно было известно Зигфриду и о чём не догадывалась Люба.
Устроив всех поудобнее, Вальтер боковыми, давно изученными им ходами пробрался к самой казарме, осторожно огляделся. Всё было чисто, и юноша выбрался наружу. В свою комнату ему идти было нельзя, и он постучался к Карлу, который жил один.
А Карл в это время беспокойно мерил шагами свою небольшую комнату. Имел ли он право посылать своих ребят на верную гибель? Но измученные, бескровные лица узников, которых он видел в секретной лаборатории, уничтожали все сомнения. Хорошо, что он успел сразу после ухода бойцов отправить к польским партизанам верного своего товарища Ганса, большого умницу и дальновидного подпольщика. Теперь Войцех и его люди вовремя успеют придти на помощь, если потребуется.
Только что он задал крепкую трёпку Хельмуту, Курту и Отто, совсем расшалившимся после удачной операции. Карл не особо с ними церемонился, это ведь не Зигфрид, которого действительно нужно беречь как зеницу ока. Он просто дал всем троим по подзатыльнику и спросил вкрадчиво:
- Вы всё поняли?
Хельмут окрысился было, но получил второй подзатыльник, уже от Отто.
- Мы-то с Куртом уже унялись, а ты никак в себя не придёшь, горе луковое! Вот нагрянут сюда эсэсовцы!
Пришлось и Хельмуту угомониться. Удивительно было, что он, вопреки обыкновению, не только не обиделся, но и попросил прощения. Карл выпроводил всех троих, велев немедленно привести в порядок форму и лечь спать. Надо ли говорить, что его приказ был исполнен беспрекословно.
После их ухода Карл стал курить сигарету за сигаретой, ожидая прихода Вальтера. И наконец послышался тот самый, долгожданный условный стук.
Карл бросился к двери, быстро отворил и поспешно втащил Вальтера в комнату.
Вальтер, как всегда, был подтянут и очень аккуратен.
- Ну что? - на ухо спросил его Карл.
- Как планировалось, - спокойно ответил Вальтер и тоже закурил. - Но утром, конечно, начнётся...
- Уж это как пить дать. И кое-кого даже расстреляют, но, как всегда, не тех.
- Как они за два с половиной года на нас не вышли, диву даюсь, - усмехнулся Вальтер. - Мы же им столько времени глаза мозолим, а они...
Утром Зигфрида разбудил еле слышный плач. Молодой человек полежал некоторое время, прислушался. Не обманулся ли он? Мало ли что померещится спросонок. Но плач не унимался. И тогда юноша, как был, в трусах и майке, выскочил из-под тёплого одеяла и опустился на колени у Любиного изголовья. Люба тихо плакала, содрогаясь всем телом. Он жалостливо погладил её по голове, по лбу, по щеке. Люба что-то пробормотала. Он расслышал:
- Ребята... осторожнее... не лезьте прямо в лапы к эсэсовцам... Они вас расстреляют... Карла, Зигфрида берегите... они такие ценные бойцы... - и дальше что-то совсем уж неразборчивое. Мама учила их с братом, что в таких случаях человека надо будить, а то кошмар не пройдёт. И он решительно растолкал девушку. Она была ещё совсем сонная и явно не узнавала его. И только спустя несколько мгновений, немного очнувшись, Люба рассмотрела до боли знакомые седые волосы на висках и на лбу, печальное лицо, снова ставшие яркими синие глаза и удивилась:
- Разве ты на свободе? Когда тебя выпустили? - и только сказав это, сообразила, что от него веет таким милым сонным теплом.
- Тебе кошмар снился? - он уже всё понял, но старался не показывать этого, ведь Люба очень обидчива.
- Приснилось, что Вас всех расстреляли... тебя, Карла, Хельмута... всех...
- Ну, надеюсь, до этого не дойдёт. Они нас уже два с половиной года ловят, и всё без толку. Я же вчера говорил тебе, что не поймают нас. Вот видишь, я здесь, с тобой.
- Но это же только сейчас! А потом что будет?
- Уйдём к польским партизанам. Переправим тебя на Родину. Прости, но я ещё сонный совсем. Пока сегодня день свободный, отосплюсь. А то опять сутки в охранении и опять смотреть, как людей мучают... - глаза юноши невольно наполнились слезами. Люба с материнской нежностью погладила его по голове, выпростав из-под одеяла свою тонкую, прозрачную руку.
- Смотри на небо, - посоветовала она. Он недоумевающе воззрился на неё. Она повторила:
- Когда тебе станет невмоготу, смотри на небо. Меня маленькую бабушка в церковь водила. Я мало что понимала, но вот одна батюшкина проповедь врезалась в память навсегда. Он сказал тогда, что надо касаться земли только одной точкой, а всеми остальными точками устремиться на небо. Без этого человек вянет, а потом перестаёт быть человеком. Правда, друзья надо мной смеялись и называли дурой, что я с бабушкой в церковь хожу. И к четвёртому классу я перестала. Бабушка расстраивалась, а я сказала, что меня в пионеры не принимают... Ей пришлось смириться. Ты иди, ложись, а то замёрзнешь, вон как похолодало.
- Да уж. Я сам замечаю: как попал сюда, сразу стал мёрзнуть даже в жару. Закутаюсь потеплее, а надо мной все смеются, мол, нестерпимая жара на улице, а ты кутаешься, как бабка старая.
- Ну, иди, иди, а то и впрямь простынешь. - Люба легонько турнула его, отвернулась и закрыла глаза. Зигфрид забрался под одеяло, в свою уютную постельку под письменным столом.
Но долго поспать им не удалось. Зигфрид первым проснулся от гарканья и топота в коридоре. Люба же во сне прятала голову под подушку и спала как дитя - сладко и безмятежно. Зигфрид заворочался, помотал головой, сердито нахмурился.
Постарался вызвать любимый сон: высоко в небе летят журавли, а они с мамой стоят в старом парке около дома, и мама говорит ему: "Смотри, Федерико, души человеческие похожи на журавлей. У них такой же высокий полёт". Это запомнилось навсегда и утешало в тяжёлые минуты.
Но сейчас другое время, и вокруг всё другое. Ему нестерпимо хотелось плакать, однако он вспоминал себя шестнадцатилетним, гордо молчавшим в ответ на все вопросы гитлеровцев. "Я ничего не знаю. Я тут ни при чём." После каждого допроса его охватывал ужас: неужели выдал? И каждый раз палачи орали ему в уши: ничего, гадёныш, тельмановский выкормыш, мы тебя ещё сломаем!
А чистый внутренний голос словно отвечал: держись, Федерико. Товарища Тэдди не сломали. Ты тоже Тельман, и тебя тоже не сломают.
И ведь не сломали! Узники, соседи по камере, дивилить мужеству шестнадцатилетнего мальчишки, гордились им, старались беречь. Он сидел в одной камере со взрослыми коммунистами. Сокамерники его любили, даже баловали.
Эх, знай он тогда, что попадёт в вермахт, в это страшное место - признался бы, что комсомолец, и пусть бы казнили. Но теперь уже поздно, надо жить и бороться.
Он устыдился этой мысли - ведь так мечтал быть хоть немного похожим на Эрнста Тельмана, а теперь впадает в малодушие! И что подумают о нём товарищи? Что скажет Люба?
Тут ему стало ясно, как день: её мнение для него так важно, что легче умереть, но не посрамить себя в глазах этой девушки. Она за неполные четыре дня стала такой родной и близкой, что непонятно было, как он раньше жил без неё. Зигфрид решительно не понимал, что происходит. Да ну его! Не буду морочить себе голову. Вот кончится война, Германия станет социалистической республикой, и тогда во всём разберёмся.
Постепено в неясном гуле начали выделяться отдельные слова, и до юноши дошло: ищут виновников побега. Он насторожился, хотел услышать какие-то обрывки фраз, позволяющих выяснить, а кого, собственно, подозревают.
Покосился на Любу. Нет, девчонка спит, как младенец, из пушки не разбудишь, хоть над ухом стреляй.
А вот он давно отвык спать крепко, по-человечески. У подпольщика сон вполуха и вполглаза.
Вот и теперь весь сон пропал, надо встать, и, не считаясь с выходным днём, дополнительным, подарком от начальства за образцовую службу, выйти в коридор и разузнать, кого ищут и в чём подозревают.
Ага, образцовая служба! Может, и образцовая, только вот кому он служит? Хорошо, они не могут читать его мысли, а то давно бы повесили.
Зигфрид оделся, поправил ладно сидевшую на нём форму, вышел в коридор. К нему подошёл юный эсэсовец Манфред, самый симпатичный из всех этих морд. От остальных с души воротит.
- Привет, Зигги! Слыхал новость?
- Какую?
- Ты с луны свалился? Ничего не знаешь?
- Я только что проснулся. У меня свободный день.
- Ну так слушай! Польские партизаны ночью освободили двести заключённых из секретной лаборатории. Овчарки след не взяли. Никто ничего не понимает. Искали отпечатки пальцев - нет!
"Знал бы ты, какие партизаны орудуют у тебя под боком! Не так бы испугался!" - подумал Зигфрид. Но Манфред редко задерживался на одной мысли надолго. Он спросил у старшего товарища, понизив голос:
- А я вот слыхал разговоры, что Эрнст Тельман хороший. Это правда?
- А я откуда знаю? Я к нему в душу не заглядывал. - Зигфрид насторожился. Куда это он клонит? Прощупать хочет? По лицу видно, для предательства слишком глуп. А если нет? Впрочем, с него станет. Их же в гитлерюгенде учат доносить друг на друга.
- А почему ты меня спрашиваешь? Спроси кого-нибудь постарше.
- Ну ты же умный!
- Кто тебе сказал, что я умный? Я самый обыкновенный. Прости, если ты меня сейчас не отпустишь, я тебя съем на завтрак и не поморщусь.
Манфред вытаращил в изумлении глаза.
- А ты что, людей ешь?
Зигфрид хотел подшутить над мальчишкой, однако понял, что тот всё принимает за чистую монету. Ещё начальству доложит.
- Глупенький, я же шучу, разве ты не понимаешь? Но я пойду, хоть кусок хлеба найду, а то голодно очень.
Зигфрид кое-как отделался от дурачка и ушёл на кухню. Его и насмешила, и заинтересовала, но и встревожила новость, что ищут польских партизан. Надо предупредить Войцеха и его людей.
Он наскоро перекусил двумя кусками чёрного хлеба и стаканом воды и побежал разыскивать своих ребят. К Карлу идти опасно, надо направиться к Хельмуту под предлогом, что похудел и теперь гимнастёрка как на вешалке.
Швейная мастерская не была пуста. Там стояли в очереди три эсэсовца, лейтенант, старший лейтенант и майор. Зигфрид не стал заходить внутрь, его не должны здесь видеть.
Решил пройтись пока и посмотреть, что творится на белом свете. Огляделся вокруг... И ему стало нехорошо... Везде он видел страшные издевательства над заключёнными.
"И ведь они не просто со зла. Они так развлекаются!" - поняв это, Зигфрид побелел как полотно. Но нельзя допускать слабость. Он тряхнул головой. Надо хоть ненадолго выйти за пределы этого поистине Дантова ада, иначе сойдёшь с ума.
И как раз в эту минуту перед ним, как из-под земли, вырос Отто Ланге. Зигфрид крепко пожал ему руку. Отто передал ему приказ немедленно идти к Войцеху и предупредить, что на поиски отряда направляются каратели.
- Сколько у меня времени? Если идти пешком, дойду часа за два с половиной.
- Они только начали собираться. По меньшей мере три часа у тебя есть. Но не переживай, я дам тебе моего Грома. Пойдём, я провожу тебя, никто не заметит.
Молодые люди, оглядываясь по сторонам и проверяя, нет ли слежки, подошли к конюшне. Отто вывел своего любимца, вороного Грома, прекрасного арабского скакуна.
- Скачи во весь опор. Громушка умница, всё понимает. Он тебя не подведёт. Езжай по оврагу, дорогу ты лучше меня знаешь.
Зигфрид ловко вскочил в седло, спустился в овраг по тропинке, начинавшейся сразу за конюшней, нашёл нужную дорогу и поскакал во весь опор.
Партизаны, давно знавшие и коня, и всадника, заметили их ещё издали.
- Вон наш Янек на Громе скачет! Торопится что-то, уж не стряслась ли беда? - сказал Юрек, партизанский часовой, заметив ещё издали знакомую фигуру.
- Вот сейчас подъедет, спросим, - ответил ему флегматичный Анджей. Он никогда никуда не торопился, а получалось у него всё быстрее всех.
Зигфрид спешился около самого поста.
- Чего ты животину гонишь? Какая муха тебя укусила? Конь весь в мыле! - буркнул Анджей, сурово глядя на Зигфрида.
- Когда узнаешь мои вести, не так заторопишься! Сюда каратели идут! Я их на два часа опередил! Вчера наши ребята освободили всех узников из секретной лаборатории, отомстили за повешенного советского военнопленного. А эти............ вас подозревают! Отведите меня к Войцеху, - торопливо говорил Зигфрид на чистом польском языке.
Партизаны тут же повели гонца к командиру. По дороге Анджей ворчал:
- А чего вы в осиное гнездо без спроса полезли? Геройства захотелось? Ясно же сказано: ничего без приказа не делать!
- Да? А узники пускай погибают? И потом, меня с ребятами не было, ушёл раньше. Знал бы, что они затеяли, запретил бы. И потом, пойми, Анджей, мы в таком аду каждый день! Вы себе не представляете, что там творится! - Зигфрид коротко описал преступления, совершавшиеся на его глазах каждую секунду. Анджей потемнел от гнева.
- Ну, раз такое дело... Ладно, парень, встретим их огоньком и дадим прикурить по-нашему, по-партизански.
И в это время все трое подошли к командирской землянке.

 

Глава 9
Анджей спустился в командирскую землянку, оставив парней наверху.
- Пан командир, гонец от наших из лагеря. Карл Янека прислал. Парни дел натворили, а нам вместо них расхлёбывать!
- Давай сюда гонца! Я ему взбучку устрою!
- Эй, Янек, иди-ка сюда! Иди, иди! Как без приказа действовать, так вы молодцы, а как отвечать, так нет вас! - Анджей ворчал просто по привычке, на самом же деле он восхищался мужеством и стойкостью шестидесяти комсомольцев, юношей лет 17-24, с такой выдержкой и отвагой работавших не где-нибудь, а в концлагере.
Зигфрид спустился в землянку. Войцех, крупный красивый мужчина лет тридцати пяти, повернулся к нему и грозно окинул суровым взором стройного, гибкого юношу.
- Ну что, натворили дел, а чуть что, так к партизанам?
- Без меня это было, пан командир. Только от ребят знаю. Я с комсомольского собрания раньше них ушёл. А суть такова. Ребята освободили двести узников из секретной лаборатории после того, как увидели повешенным советского военопленного. Но в лаборатории все отпечатки пальцев стёрты, а пол посыпан красным перцем. Овчарки, и те след не взяли. Это наш Вальтер молодец, ему не впервой узников вызволять. А эти идиоты решили, что ваш отряд напал на лабораторию. Я их на два часа опередил. Не могли мы, сил никаких не было! Что в лагере с людьми творят, ужас! Я в этой............... дыре два с половиной года и всё никак не научусь скрывать свою ненависть к этим подонкам.
- Ладно, ругать вас всех после боя буду. А ты молодец, что пригнал сюда и нас предупредил. Теперь враги нас врасплох не застанут. А Карлу, как Вашему командиру, передай: без моего приказа, без моего разрешения кашу не заваривать.
- Слушаюсь, пан командир. Так меня Карл и прислал, а Отто своего коня дал.
- Молодцы ребята. Вам нельзя поддерживать нас изнутри, из лагеря. Если поддержите партизан огнём, все или погибнете, или казнят Вас. Так что сидите тихо, как мыши. И Карлу от моего имени строжайший приказ: без моего ведома ничего не предпринимать! Вы все очень ценные бойцы, никак Вас нельзя под удар ставить.
- Ясно, пан командир.
- Хорошо. Молодец, хлопче. А тебе я скажу как отец. Брось ты этот мат, так он тебе не идёт. Становишься таким злым и грубым, смотреть противно. От дурной привычки не скоро отвяжешься. А если встретишь гарную паненку, полюбишь её... Как ты ей в глаза со своим матом посмотришь? Так что думай сам, парень.
- Пан командир, мою гарную паненку в 39 повесили фашисты в тюрьме. Ей тогда едва минуло девятнадцать, мне только восемнадцать исполнилось. Вот такой страшный подарок к дню рождения. До сих пор сам удивляюсь, как тогда не умер. Я же несколько раз был при смерти... Теперь в душе моей нет ничего, кроме боли...
- Бедная твоя голова... Ничего, живи, хлопче, только живи и не падай духом. Ты ещё молод, встретишь своё счастье.
- Моё счастье в могиле давно, пан командир, - сурово и горько возразил Зигфрид. Лицо его стало снова скорбным и жёстким. Он резко тряхнул головой, прогоняя страшные воспоминания.
- Пан командир, у меня к Вам просьба. Дозвольте мне остаться в отряде на время боя. Сердце горит, руки рвутся к оружию... Не могу больше смотреть на эти нацистские морды, взял бы пулемёт и пострелял всех...
- Охолонись, хлопче. Незачем тебе раньше времени привыкать убивать людей.
- Да какие ж они люди, пан командир!
- А ведь когда-то были людьми... детьми малыми... Нет, парень, не торопись. На твой век боёв хватит, войне конца-краю не видно. Ты нам в лагере нужнее.
- Пан командир, прошу Вас!
- Нет. Возвращайся в лагерь. Это приказ.
- Есть, пан командир.
Зигфрид вышел из землянки и огляделся. Всюду партизаны готовились к бою. Жгучая обида нахлынула на юношу. Чем он хуже других партизан, что его, как маленького, отправляют обратно в ненавистный лагерь? Но он и одёрнул себя сразу. Зависть - плохой советчик, тем более для подпольщика. Значит, он нужен именно на этом месте.
Он подошёл к Грому, протянул ему сахар и морковку. Умный конь деликатно взял угощение и благодарно потрогал мягкими добрыми губами лицо того, кто заменял ему сейчас хозяина. Зигфрид нежно поцеловал вороную изящную морду.
- Громушка, умница мой, мой хороший. Ты отвезёшь меня обратно? Не устал? Загнал я тебя, бедолаха. Ну что ж, придётся тебе ещё потрудиться, а дома отдохнёшь.
Гром, словно соглашаясь с юным наездником, утвердительно покачал головой, мол, не беспокойся, всё будет в порядке. Ещё немного погладив крутые бока коня, приласкав его чёрную лоснящуюся гриву, юноша вскочил в седло и еле заметно тронул поводья. Гром пошёл шагом.
И тут в партизанский стан вбежал запыхавшийся разведчик. Из его скорой, сбивчивой речи стало ясно, что враги уже рядом. Передав бойцам эту новость, разведчик обратился к Зигфриду.
- Эй, Янек, не той дорогой поехал! - в польском партизанском отряде Зигфрида знали только по его подпольной кличке.
- А какой надо? Ты только скажи, я тут всю округу знаю.
- Не на северо-восток езжай, а прямо на север. С северо-востока как раз вражины эти идут.
- Проскочить успею?
- Если коня не пожалеешь, проскочишь.
- Жалко коня-то.
- Тогда дуй на юго-восток. Там всё чисто.
- Я посмотрю по обстановке. Ты ж понимаешь, Ежи, что петлять мне...
- Ну, воля твоя. Я хотел только подсказать, как лучше.
- Спасибо, друже. Разберусь. А вражины-то эти далеко?
- Если галопом без передыху скакать, то полтора часа.
Зигфрид задумался. Жаль ему было снова гнать верного Грома, да и осторожность не помешает. Поэтому он направил коня на юго-восток, чтобы избежать опасности и возможности быть раскрытым. Ежи махнул ему на прощанье рукой.
- Будь осторожен, Янек! Они могут и на юго-восток свернуть, чтобы окружить нас.
- Не бойся, Ежик! Буду осторожен! - и с этими словами Зигфрид послал коня крупной рысью.
Вокруг было тихо, день выдался холодный, мрачный, не сравнить с вчерашней и позавчерашней жарой. Юноша зябко поёжился. Хотя и надел тёплую, зимнюю уже, форму, всё равно мёрз. Видимо, так и будет всё время мёрзнуть, пока не перейдёт к партизанам. Но пока ему никто не разрешил.
Он огляделся по сторонам, насторожился. Неясная тревога висела в воздухе, поднялся пронизывающий ветер. Времени до появления карателей оставалось всё меньше. И Зигфрид решил повернуть коня прямо на север, не будет он петлять туда-сюда, как лиса, не будет мучить коня ещё больше.
Чуткий конь звериным своим чутьём угадал намерения всадника и без всякой просьбы прибавил ходу так, что у юноши только в ушах засвистело.
- Громушка, умница мой! Выручай, родной!
И конь старался изо всех сил.
Ещё предстояло пересечь открытое пространство, правда, перемежавшееся там и сям негустыми рощицами, но всё равно очень опасное.
Внезапно с обеих сторон стали на довольно большом расстоянии раздаваться вражеские голоса. Проскочить бы!
- Громушка, не подведи, родненький! Мы с тобой потом отдохнём, только сейчас надо уйти от врагов! - сказал на ухо коню всадник. И конь понял, пустился в намёт, только земля бешено летела навстречу. Внезапно что-то остро ожгло плечо над левой лопаткой, но парень не придал этому значения. Надо во что бы то ни стало прорваться назад!
Он вздохнул с облегчением, только когда конь стал спускаться по склону оврага. Неужели так быстро? А он даже не слышал, свистели ли пули над головой или нет. Страшно жгло плечо, но Зигфриду было не привыкать к боли. Достигнув дна оврага, юноша остановил коня и спешился. Он прекрасно знал: сюда не дострелить даже из пулемёта. Но на всякий случай от опасного участка лучше держаться подальше. Он торопливо зашагал вперёд и только отойдя на безопасное, по его мнению, расстояние, сел прямо на землю и дал отхонуть скакуну. Гром был весь в мыле. Всадник нарвал траву, вытер потные бока Грома, похлопал ласково по морде. Немного придя в себя, снова сел верхом и поехал уже рысью.
Когда он появился около конюшни, его встретили Бернгард и Отто, оба напряжённые, взволнованные. Отто бросился навстречу другу.
- Ну как? - тревожно спросил он, заглядывая в победно сиявшие глаза Зигфрида.
- Предупредил вовремя. И от врагов ушёл. Мы с Громом так мчались, ужас! Громушка умница, ни разу не пожаловался. Я ему уже в овраге отдохнуть дал, протёр его. Мой умница! - И Зигфрид с нежностью и гордостью поцеловал умную бархатную морду. Бернгард первый заметил землистую бледность товарища.
- Постой, ты ранен!
- Чепуха! Просто царапина, за ветку задел, наверное.
- А ну-ка, повернись спиной! Да нет, брат, тебя подстрелили! Отто, веди его в твою комнату, ему к себе нельзя и к Карлу опасно.
- Ребята, вы с ума сошли! Такую бучу устроили из-за пустяка!
Бернгард, учившийся до войны на педиатра, вспылил:
- Вот схлопочешь заражение крови - узнаешь, какие это пустяки! Веди его, Отто, и не слушай! А я за нашим доктором побегу.
- Может, ещё на Громе поскачешь? Так, для разнообразия? - съехидничал Зигфрид, но Бернгард не обратил внимания на насмешку и побежал за "нашим доктором", как ласково звали комсомольцы учёного, умного, бесконечно отзывчивого Клауса, коммуниста с 1939 года.
В приёмном покое никого не было, враги все отправились на расправу с польским партизанским отрядом. Подпольщики знали: врагам ни за что не победить, на помощь партизанам непременно придут местные антифашисты, поддержат огнём, прогонят или уложат всех гадов.
Увидев Бернгарда, Клаус вскочил, он сразу понял: что-то случилось.
- Зигфрид ранен. Он по поручению нашего командира предупредил партизан о приближении карателей. На обратном пути его и зацепило. Насколько можно судить, рана неглубокая и неопасная. Над левой лопаткой.
Клаус быстро собрал все необходимые медикаменты и инструменты и пошёл вместе с другом.
А в это время Отто, приведя Зигфрида в свою комнатушку, раздел его до пояса и осторожно промыл рану. Потом покачал головой:
- Ну и спина у тебя... одни рытвины... Меня тоже в гестапо угощали бичами из колючей проволоки, да только зря старались.
- Они всегда стараются нас сломать, поставить на колени, да только ничего у них не выйдет. Били нас в тюрьме, да. Сильно били. Мне, правда, иголки под ногти не загоняли, но я видел, что было с моими товарищами, пережившими эти муки... Сердце кровью обливалось, на них глядя... хотелось всё взорвать... вместе с палачами... и спасти узников... А вот сейчас Войцех не позволил мне участвовать в бою. Сказал, я здесь нужнее.
- Да, друг, мы с тобой нужнее здесь. Если не мы, то кто же?
- Ты прав, Отто. Как Люба? Я дверь не запирал, чтобы Вы с ребятами могли её навещать.
- Мы так и подумали. До часу дня спала, как ребёнок. Потом мы с Карлом её завтраком угостили. Оголодала, бедная, но даже виду не подала. Потом опять спала. Час назад я к ней заглядывал, она читала.
- Вы ей ничего не говорили?
- А зачем? И так она, бедняжка, истерзана донельзя. Ты сам расскажешь ей всё, если сочтёшь возможным.
- Пока это невозможно. Когда узнаем об исходе боя, можно будет хоть о чём-то говорить.
Отто вздохнул и стал уговаривать раненого прилечь.
- Тебе завтра снова сутки стоять в охранении, - напомнил он.
Зигфрид лёг вниз лицом на постель друга, уютно подвернул руки, устроил на них голову.
- Пожалуйста, зайди к ней и скажи, что со мной всё в порядке, пусть не волнуется, - обернув к Отто лицо, весь покраснев, попросил Зигфрид. - Ей и так досталось.
- Ого! А покраснел-то как! Что, зацепило тебя похлеще раны? - улыбнулся Отто.
- Не шути с этим, товарищ. Ты ведь не знаешь, что творится в моей душе. Мне и без твоих подначек тяжко. - Зигфрид строго взглянул на друга, и тот похолодел... Никогда ещё не видел он в глазах человека такого безысходного, неизбывного страдания и тёмной тоски одиночества. А Зигфрид сказал так печально, что Отто чуть не задохнулся от боли за него:
- Я ведь, как утопающий, за соломинку цепляюсь... И руки рвутся к оружию, а когда ещё настанет мой первый бой, никому не известно...
Отто подошёл к нему, запустил всю пятерню в его волосы, немилосердно взъерошил их.
- Ты совсем седой! - невольно вскрикнул он.
- Ещё не совсем седой. Поседеешь тут, когда тебя в тюрьме истязают... Сам не лучше меня... Тогда я и поседел. А потом прибавилась седина, когда мою невесту фашисты в тюрьме повесили. Она два года там томилась...
- Ужас какой... - Отто снова начал трепать волосы Зигфрида.

 

Начинается плач гитары,
Разбивается чаша утра.
Начинается плач гитары.
О, не жди от неё молчанья,
Не проси её о молчанье!

 

Потом Отто рассказал о себе, о своей семье, о жизни. Зигфрид тоже поделился с другом воспоминаниями. Они говорили, едва слыша друг друга, и не заметили, как вошли Бернгард и Клаус.
Бернгард, увидев мрачные глаза Отто и печальное лицо Зигфрида, шутливо потормошил обоих и заявил:
- Эй, комсомольцы, не вешать нос! Мы ещё повоюем!
- С твоими воплями не повоюешь, а в гестапо угодишь, - буркнул Отто. - Разве так можно? Оглушил совсем!
- А ты еле шепчешь, когда говоришь, у меня даже уши от напряжения болят, - парировал Бернгард.
- Эй, народ, а ну, потише! В комнате вообще-то раненый находится, его нельзя беспокоить, - одёрнул ссорящихся Клаус. Потом обратился к Зигфриду.
- Ты как? Готов?
- Я всегда ко всему готов, - усмехнулся тот.
Клаус сделал необходимые распоряжения, ввёл раненому обезболивающее, а через некоторое время быстро извлёк пулю.
- Вот она, красавица. Разрывная! Как только плечо тебе напрочь не разворотила, не понимаю.
- А я в рубашке родился. Мама рассказывала, - ответил Зигфрид. - Но я с самого начала знал, что это не рана, а сущая безделица. И чего Вы такой шум подняли, ума не приложу.
- Ну, я думаю, зряшного шума тут не было, а было простое внимание к товарищу, - рассудительно возразил Клаус, потом отчитал Отто и Бернгарда:
- Если ещё хоть раз услышу, что вы ссоритесь, что ты, Отто шепчешь так, что тебя не слыхать, а ты, Бернгард, орёшь на весь лагерь, честное слово, в угол носом обоих на весь день поставлю. Вы как маленькие, вот и накажу Вас как маленьких.
Зигфрид прыснул, двое шутников тихо засмеялись
- А я не ожидал такой угрозы - в угол носом! - Зигфрид хихикал, не мог остановиться. - Так неожиданно! Думал, что посерьёзнее придумаешь!
- Ну, раз ты смеёшься, можешь одеваться и идти к себе, - Клаус внимательно смотрел на него, - а то тебя что-то гложет. Постой, возьми лекарство, будешь принимать, как только боль появится. И главное, не терпи боль, таблетки не экономь, они у меня есть.
- Знаем мы, что его гложет! - неугомонный шутник Бернгард был в ударе. - Тут рядом Джульетта от эсэсовцев скрывается...
- Остынь, парень, не трогай его. Я тебе потом всё объясню. У человека такое горе, а ты ему ещё больше душу травишь. Не стыдно? Думай, что можно и чего нельзя. Зигги, пойдём, родной, я помогу тебе.
Зигфрид весь покрылся румянцем, спрятал лицо в подушку, потом решительно встал и оделся.
- Буду рад, если проводишь меня, Отто. Зайди ко мне, поболтаем хотя бы просто так. Мальчишки, простите, что не приглашаю Вас, просто мне тяжело пока на многолюдье.
- Прости, друг, но не смогу к тебе зайти. Задание. Не срочное, но лучше выполнить сегодня.
Клаус тревожно посмотрел на Зигфрида.
- Не знаешь, Войцех отправил гонца в город к подпольщикам?
- Не беспокойся, при мне отправил. Мы пошли.
Отто проводил друга, оберегая его от лишних взглядов, от ненужного интереса. Дойдя до комнатки Зигфрида, они простились. Зигфрид вошёл в комнату, а Отто ушёл к себе.
Люба, услышав знакомые шаги, вскочила и в смятении уставилась на вошедшего. Потом, узнав юношу, с тихим плачем бросилась к нему. Обвила руками его шею, покрыла поцелуями всё его лицо, крепко поцеловала в губы. Зигфрид весь заалелся, потупил глаза, но инстинктивно обнял девушку.
Почувствовал, что она вся дрожит от холода, отстранился, принёс ей тёплый плед и старательно укутал. Она, как испуганное дитя, всё жалась и жалась к нему. Ему ничего не оставалось, как обнять её и прижать к себе. Люба наконец расплакалась уже вовсю.
- Где ты был? Ушёл утром, ничего не сказал, я с ума схожу от страха за тебя...
- Я не всё могу тебе сказать, пойми. Был на задании, оно заняло много времени.
Она уткнулась лицом в его грудь, всё ещё продолжая вздрагивать и плакать. Он обнимал её, нежно целовал начавшие отрастать после лагерной стрижки тёмно-кашатновые волосы, удивляясь, как это он не стыдится и не отворачивается от девушки. Румянец всё ярче горел на его щеках, дыхание стеснилось. Что-то незнакомое, неведомое пробуждалось в его сердце. Он ещё не понимал, что начал становиться мужчиной.
Ещё никогда, ни разу он не обнимал и не целовал девушку, и то, что происходило сейчас, испугало его, смутило, но, что удивительно, ещё сильнее привязало к ней. Она иногда поднимала лицо и умоляюще вглядывалась в его синие, робкие сейчас, покорные глаза. Острая жалость пронзила всё существо Зигфрида. Он отвёл Любу к её любимому креслу, открыл небольшой шкаф и извлёк оттуда свою зимнюю шинель. Заставил девчонку встать и укутал шинелью поверх пледа.
- Ну слушай, я не рак, чтобы меня варить! - уже успокоившись, пошутила она.
- Как почувствуешь, что начала вариться - скажи, я тебя раскутаю, - в тон Любе ответил Зигфрид. - А пока я очень извиняюсь, но хочу позаниматься.
- Чем?
- Русским языком. Мне не всё понятно в грамматике, постараюсь разобраться.
- А давай вместе поучим? Я прекрасно помню все правила и могу объяснить непонятное, если это не будет свыше моих сил. - Она уже улыбалась, уже могла шутить.
Зигфрид покопался в куче книг и вытащил толстенный учебник. Они с Любкой прилежно склонились над книгой. Люба оказалась превосходной учительницей - вскоре юноша заявил, что теперь всё гораздо понятнее. Потом учились писать по-русски без ошибок. Неожиданно он поставил ручку в чернильницу и отодвинул тетрадь.
- Где-то у меня был Лермонтов. Я с его стихами не расстаюсь. Отец в 1919 был в Москве и купил там толстый том. Хочу почитать тебе моё любимое.
Он после долгих поисков нашёл старую, уже изрядно потрёпанную книгу, открыл её и тихо, почти без акцента, прочитал:

 

Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть:
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!
Поедешь скоро ты домой:
Смотри ж... Да что? моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен.

 

А если спросит кто-нибудь...
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был;
Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря
И что родному краю
Поклон я посылаю.

 

Он читал долго, с большим чувством. Видимо, эти строки были созвучны его душе. Судьба великого поэта таинственно переплеталась с его собственнной жизнью.
Люба слушала, затаив дыхание, ловя каждое слово. Потом попросила книгу и нашла поэму Демон.
_ А вот моё любимое. Слушай.

 

Что повесть тягостных лишений,
Трудов и бед толпы людской
Грядущих, прошлых поколений,
Перед минутою одной
Моих непризнанных мучений?
Что люди? Что их жизнь и труд?
Они прошли, они пройдут.
Надежда есть, ждёт правый суд,
Простить он может, хоть осудит.
Моя ж печаль бессменно тут,
И ей конца, как мне, не будет,
И не вздремнуть в могиле ей!
Она то ластится, как змей,
То жжёт и плещет, будто пламень,
То давит мысль мою, как камень, -
Надежд погибших и страстей
Несокрушимый мавзолей!

 

- Это обо мне он писал. Понимаешь, ещё тогда! - взволнованно сказал Зигфрид. И видимо, всё пережитое им до сих пор горе выплеснулось вместе со стихами. Слёзы закапали из его глаз. Он старался взять себя в руки, но ничего не получалось.
- Фу, я прямо как девчонка! Стыдно же!
- Это не стыдно, когда у человека горе, Федерико. Счастье, когда в сердце есть слёзы, - задумчиво сказала Люба. - Я не умею, как другие девчата, реветь по любому поводу. Я могу плакать только тогда, когда боль уже превышает все силы... И парни тоже иногда не выдерживают. Не переживай. Главное то, что ты хороший, добрый, отзывчивый человек. И этим можно гордиться. Стыдно быть таким, как эти гадкие эсэсовцы, а плакать, когда у тебя горе, совсем не стыдно. - Она посмотрела прямо ему в глаза и светло улыбнулась.
От её успокоительных слов, от светлого, утешающего взора он расплакался уже всерьёз. Спрятал лицо на её плече и вздрагивал всем телом. Люба высвободилась из импровизированных пелёнок, обхватила руками его голову и уложила так, чтобы легче было гладить её. Она говорила по-немецки что-то такое ласковое и домашнее, что Зигфрид скоро утёр слёзы и с улыбкой слушал её. А рассказывала Люба просто сказку про Золушку.
- Какая ты добрая, слов нет, - совсем успокоившись, заметил он. - Я давно хотел рассказать тебе о своей жизни, о себе, да всё не знал, как подступиться к этой задаче. Слишком уж ты на меня как на врага смотрела.
- Потому что дура была, осторожность проявляла не по разуму. Хотя... Сам понимаешь, без этого нельзя.
- Конечно, я тебя и не виню, только больно было очень. Ну так слушай.
И он подробно рассказал ей о себе, об отце, матери, брате, бабушке, обо всех соседях. Весь потемнел и напрягся, рассказывая о гибели Гретхен.
- Понимаешь, мне в 1939 19 августа как раз восемнадцать лет исполнилось, а её казнили 21 августа.
- Ну и подарочек к дню рождения! Ужас!
- Да, ужас, конечно. А я тогда, как назло, перегружен был подпольными делами. Когда пришла весть о её гибели, меня как подкосило. Слёг. А перед этим ещё долго стояли на улице, выслеживали шпиков, которых надо было уничтожить, много наших ребят сдали они в гестапо. А вечер был холодный, ветер пронизывал до костей, да ещё дождь лил как из ведра. Прихожу домой, а там такие новости... Наутро не смог встать с постели, вызвали врача, тот сказал: крупозное воспаление лёгких. А меня просто горе с ног сбило. Пять месяцев в лёжку лежал, ничего не мог делать, так хоть листовки писал. Никогда то время не забуду... Все наши девчата и ребята прибегали, дежурили по очереди возле меня, ухаживали как могли... Только в январе смог встать на ноги... Теперь боюсь привязываться к кому-нибудь серьёзно... боюсь, что повторится такая боль... она до сих пор меня жжёт так, что никакого раскалённогоо железа не надо... А сердце сохнет, вянет, требует, чтобы я любил людей... И сам не знаю, что мне с собой делать... До сих пор эта рана кровоточит...
- Федерико, если человек рождается не для того, чтобы любить людей, то для чего ещё он рождается? Одной борьбой жив не будешь, нужно что-то ещё... нужно жить...Если сжимать своё сердце в кулак и никому его не отдавать, можно или умереть, или сойти с ума, ведь основа всей жизни - любовь. Ты бы не родился, если бы твои отец и мать не любили друг друга...
Он, потрясённый этой простой мыслью, долго смотрел на девушку, осмысливая её слова. Потом промолвил:
- Ты права. А я и не подумал об этом даже... Ты так мудра...
- Да я не мудра, а вся жизнь показывает нам это. Ты насмотрелся ужасов, которые творятся здесь. И прошёл мимо других людей, других примеров. Посмотри на своих товарищей, посмотри на тех, кто борется. Что движет ими, как не любовь?
Он выпрямился, взглянул ей прямо в глаза. Она улыбалась ясно м нежно. Зигфрид осторожно обнял Любу за плечи, поцеловал... Она вся потянулась, прильнула к нему. Юноша бережно обнимал и целовал любимую, чувствуя, как выжженная пустыня его сердца расцветала, оживала от этой ласки. А обнмавшая его девушка успокаивалась и избавлялась от железного недоверия, стискивавшего ей сердце беспощадным обручем. Их жизни сливались в одну, светлую, сильную, нежную, и они сами не заметили, как слились и их тела...

 

О Земля! Научи своих неразумных детей любить! Научи их, потому что им это нужно. Самые простые чувства нужны им. Сострадание, и нежность, и братская преданность...

 

... Наконец Люба открыла глаза и пошевелилась. Зигфрид лежал рядом, смотрел на неё и улыбался тихой, трепетной, нежной улыбкой. Она просияла, погладила лицо юноши ладонью... и вдруг испуганно устремила глаза на его перебинтованное плечо.
- Был в партизанском отряде, а на обратном пути подстрелили. И мне ничего не сказал... Как ты мог?
- Я намеревался всё тебе рассказать после боя партизан с карателями. Ещё ничего не известно.
- Тогда понятно. - Она прильнула к нему, снова поцеловала его уста. Он покорно ответил ей, но вдруг спохватился, посмотрел на часы.
- Уже девять вечера! Я должен встретиться с ребятами.
- Да, подпольная работа прежде всего. - Любка, щадя его скромность, отвернулась к стене и закрыла глаза.
Зигфрид встал, оделся, поцеловал девушку в щёку и вышел. В коридоре его перехватил Бернгард.
- Тебе легче?
Зигфрид улыбнулся:
- Гораздо легче! Я хотя бы могу дышать свободно.
- Ну и ладно. А у нас новости. Как и ожидалось, партизаны и городские подпольщики истребили всех посланных против них карателей. А лагерную охрану вывели из-под огня. Не всё получилось так, как мы рассчитывали.
- Слушай, пойдём-ка в другое место. Тут полно лишних ушей.
- Да казарма пустая! Эти изверги хоронят побитых партизанами.
- Но всё равно посоветоваться с ребятами не мешает.
Они направились к комнате Отто, но по дороге их поймал Карл и пригласил к себе. У него уже собрались Курт, Хельмут и Отто. С приходом Карла, Зигфрида и Бернгарда весь штаб подпольной организации был в сборе.
- Наши расчёты на гибель всей охраны лагеря не оправдались. Всё-таки охранников вывели из-под огня. Что теперь будем делать? - Карл пытливо оглядел своих парней.
- Войцех велел сидеть тихо, как мыши, и ничего без его приказа не предпринимать. - Зигфрид посуровел, нахмурился. - И предупредил, что непослушания не потерпит.
- Ну вот! А мы уже на радостях... - Курт печально вздохнул. Зигфрид строго окинул его взглядом:
- О вооружённом восстании можешь даже не мечтать. Людей слишком мало, узники не вооружены и не смогут нас поддержать. Надо ждать гонца от Войцеха. Нам самим туда пробираться очень опасно.
Хельмут вдруг вспомнил:
- Капо сорокового барака, полька Агата, напрямую связана с партизанами. Может, попытаться получить задание через неё? Ведь в её распоряжении наверняка есть связные?
- А имеем ли мы право ставить их всех под удар? Нет, Войцех велел пока заниматься тем, что мы каждый день делаем. Он пришлёт гонца с заданием для нас, когда это будет можно. А некоторым горячим головам советую остыть. - Зигфрид закурил и серьёзно посмотрел на каждого из товарищей. Они по-разному реагировали на эту не слишком ободряющую новость.
Карл улыбался, он так и предполагал, что от командира поступит приказ не высовываться. Отто был спокоен, он знал, что его работа, агитация среди вражеских солдат, крайне важна и позволяет многим понять всю преступность этой войны. Горячий Хельмут был разочарован и расстроен, ему всегда хотелось всё здесь взорвать и вызволить всех узников на свободу. Бернгард хмурился, зная, что теперь условия работы станут ещё невыносимее, ведь гнев эсэсовцев непременно обрушится на ни в чём не повинных узников. У Курта разрывалось сердце, он думал сейчас о советских военнопленных, которых прежде всего заподозрят в этой отчаянной диверсии. У него были друзья среди советских солдат, и теперь он очень боялся за них. Но тяжелее всех было Зигфриду. Его заветная мечта о переходе в партизанский отряд, мечта об открытом противостоянии врагам рушилась у него на глазах.
Внезапно в дверь тихонько поскреблись. Это мог быть только свой, нацисты стучали не так. Карл отворил. Вошёл Вальтер, счастливый, улыбающийся.
- Ребята, кто хочет послушать Москву по-немецки?
Все вытаращили глаза:
- Откуда?
- Есть тут отважные парни, - таинственно ответил Вальтер. - Зигги, бери Любу, и идём. Я предупредил товарищей, что найдётся много алчущих и жаждущих.
- Ну ты даёшь! А место надёжное? А люди? А есть туда безопасная дорога? - усомнился Карл.
- Не боись, всё по высшему разряду! Это советские офицеры! - сказал Вальтер торжественно. - Я предупредил их, что сегодня к ним придут немецкие комсомольцы, рвущиеся на борьбу с наци.
Зигфрид выскочил как ошпаренный. Ураганом ворвался в свою комнатушку.
- Любка, собирайся! - задыхающимся шёпотом выпалил он. - Идём Москву слушать!
- С ума сошёл? Какая Москва? - скептически осведомилась она, поднимая голову от книги. Теперь это был её любимый Лермонтов.
- Сам ничего не знаю. Только что пришёл наш неуловимый Вальтер и позвал слушать Москву.
Она вскочила так порывисто, что чуть не шлёпнулась на пол.
- Вальтер позвал? Тогда бежим!
Зигфрид крепко взял её за руку, боясь отпустить от себя хоть на миг, и они побежали к Карлу.

[Свет и Любовь]

Глава 10
Когда они вошли, ребята дружно подошли к Любе и сердечно, тепло поздоровались с ней. Она широко улыбалась, каждому приветливо кивнула головой. Вдруг Бернгард спросил:
- Ты что, так и пойдёшь в таком тонюсеньком платье? На улице такая холодина!
- Так ты ещё холодины не видел! - Она беспечно рассмеялась. - У нас в Донбассе зимой знаешь, какие холода бывают? Не успеешь на улицу выйти, а у тебя уже не ресницы, а сосульки. Так что такая погода, как сейчас, самое оно. Меня папа с детства закалял. И в мороз, и в дождь, и в любую погоду обливал ледяной водой из колодца. И я сама всю жизнь так делаю. Мне не холодно, правда-правда.
- Ну, мы не дадим молодой барышне мёрзнуть, правда, товарищи? - Карл залез в свой шкаф и извлёк оттуда тёплый офицерский плащ, укутал им девушку.
- Недурственная маскировочка! Я теперь истая нацистка! - Люба прищурилась. - Но всё равно спасибо! Но мне никогда холодно не бывает, всегда только жарко. Наши девушки из барака после перекличек в такую погоду, как сегодня, сваливались с воспалением лёгких, а у меня ни разу даже насморка не было.
- Это моя вина. Я ворвался как бешеный, потащил её Москву слушать, а о тёплой одежде не подумал, - виновато вздохнул Зигфрид.
- Ну ничего, большего бы горя не было, - мягко сказал Вальтер. - А Вы с Любой прекрасно смотритесь вместе. Не обижайте друг друга, ребята. Хорошие люди - большая редкость. Не торопитесь, ещё целых сорок пять минут впереди.
Отто пристально смотрел на Зигфрида и Любу, и вдруг тёплая, счастливая улыбка озарила его лицо.
- Ребята, пускай никогда война не отнимет Вас друг у друга! И никогда не знайте горя!
- А это ты, собственно, к чему? Что происходит? И откуда вдруг столь странные пожелания? - Люба пыталась отвертеться, но безуспешно. Счастливый блеск глаз и нежные взгляды, бросаемые ею на смущённого, радостного Зигфрида, говорили сами за себя. Зигфрид весь так и сиял.
- Не отпирайтесь, ребята, тут все свои. Ну правда, мы Вам обоим желаем большого счастья. Да у Вас на лицах всё написано! - с этими словами Отто обнял и расцеловал сперва Зигфрида, а потом Любу.
- Ну, ты это прекрати, - остановил его Карл. - После войны будем друг друга поздравлять. А пока мы не в ресторане и у нас не свадьба. Нам бы эсэсовцам не попасться.
- Карл прав, - заявила Любка очень серьёзно и рассудительно. - Как бы не было так, что головы не снесём.
Вальтер засмеялся:
- Карл, ну дай людям порадоваться! Смотри, какие они счастливые! И мы вместе с ними. А ваши опасения насчёт эсэсовцев беспочвенны. Карл, открой-ка шкаф.
- А зачем?
- Сейчас покажу. Я недавно обнаружил тут кое-что. - И Вальтер, не дожидаясь, сам открыл шкаф, отодвинул в сторону вешалки с одеждой и нажал на какой-то выступ. Открылся потайной ход.
- Эта казарма раньше была пристройкой к средневековой крепости. Ни одна уважающая себя крепость не обходилась без разветвлённой системы подземных ходов. Например, вот этот подземный ход ведёт прямёхонько к слесарной мастерской, которая нам и нужна. Видимо, СС и гестапо плохо учили историю, раз построили кацет в старинных развалинах. Я несколько раз проходил по этому ходу из слесарной мастерской прямо в свою комнату. Тут есть множество ответвлений. Тут пометки, чтобы не запутаться. Пометки видны только мне. Простым глазом ничего не разглядишь, а у меня сильная лупа.
- Вот так! А Вы волновались! Нечего панику раньше времени устраивать! Я всегда говорил, что Вальтер гений! - Бернгард был страшно доволен, что его предположения оправдались.
- Ну, предположим, это Люба первая сказала, что Вальтер гений, но не это главное. Главное то, что у нас могут появиться новые возможности. - Зигфрид просветлел, улыбнулся, но усилием воли стёр с лица улыбку. - Теперь надо запастись оружием. Взрывчатка, порох, автоматы.
- А кто у нас рукастый? Кто может из ничего смастерить хорошую вещь? - Люба пытливо смотрела на удивлённых ребят. - Думайте, думайте, золотые головушки. Не всё же нам от врагов зависеть, надо и самим проявить смекалку и мастерство. Ну кто на оружейном заводе работал?
- А ведь это идея! Я обожаю всяческую технику и ребёнком мастерил поделки! Даже как-то пулемёт игрушечный сделал, - скромно признался Бернгард.
- Вот и займись. А советские товарищи нам ещё идеи подкинут. Тем более наши офицеры. - Люба о чём-то усиленно думала. Потом продолжила:
- Вот ещё что. Долго мы будет терпеть шпиков и согладатаев у себя под носом? И кто из нас поближе к начальству? Надо отделить уголовников от политических. Это возможно? Хотя бы в нескольких блоках. Под предлогом, что уголовники разносят по всему лагерю заразу. Кстати, так оно и есть.
- Я майор вермахта, - ответил Карл. - И начальство мне верит, считает толковым служакой. Так что кое-что можно устроить. Люба, ну что бы мы без тебя делали!
- Не прибедняйся. Ты тоже умный. По некоторым расстроенным физиономиям я заметила, что со связью с польским партизанским отрядом дело швах. Вальтер, скажи, тут много подземных ходов? Какой-нибудь ведёт прямо к партизанам? Кстати, я заметила, что эта казарма не простая. Дело не в том, что это старинные постройки, это и так видно. Дело в том, что тут есть хороший подвальный этаж, о котором гитлеровцам ничего не известно. Когда я ещё была в блоке и не могла спать по ночам от холода, я облазила весь лагерь по этим подземным ходам. И примерно под первым блоком есть длиннющий боковой ход, ведущий на юго-запад. Ведь партизаны на юго-западе, так? Надо проверить, какой длины ход и где именно он выходит на поверхность. Зигфрид, проверь твою комнату тоже на наличие подземного ходе. Уверена, что он там есть. Домик-то отнюдь не простой.
Мальчики во все глаза смотрели на неё. Зигфрид улыбался - он был невероятно горд за любимую. Курт прокомментировал:
- Вот, ребята, как надо действовать. Квалифицированная разведка местности. А мы-то хороши! Шляпы! Это первое, что надо было сделать! Фронтовая разведка работает на полную мощность!
- Но я опасаюсь, что это временная мера. Фашисты могут нас выследить, - покачал головой Отто.
- Значит, надо сделать так, чтобы не выследили. И способов для этого множество. Я же сказала, прежде всего надо заняться шпиками, информаторами и сыщиками. Да, кому-то надо взять на себя вербовщиков. Они морочат головы советским солдатам, уговаривают переходить на сторону вермахта. Это тоже нетерпимое явление.
- Ты просто золото, Любка! - Отто подошёл к девушке и потряс её исхудалую руку. - Будешь у нас генератором идей.
Карл просиял:
- Нет, как всё-таки здорово, что ты с нами! Мы бы сами не додумались!
- Я-то не против. Но нельзя мне вечно тут жить. Через две с половиной недели вернусь в барак. Так что готовьте мне замену.
- Как в барак? Мы тебя в барак не отпустим, правда, ребята? - Отто смотрел на парней, ища поддержки.
- Отто, не горячись. Меня и так уже, наверно, хватились. Может, кого и расстреляли из-за меня. Я не могу жертвовать товарищами по несчастью ради собственного удобства. - Люба ободряюще улыбнулась. - Не вешать нос, бойцы! Мы ешё повоюем! И потом, я же не в могилу ложусь, а в барак возвращаюсь. Мы ещё им покажем!
Зигфрид стиснул зубы, чтобы не выдать себя. Возвращение Любы в барак не было для него новостью, но отпустить её сейчас он считал предательством. Но и с ней не согласиться не мог.
- Две недели - большой срок. Надеюсь, я за это время что-нибудь нахимичу. Унывать рано. Всё время, что у нас есть, - наше. И мы его терять не будем. Тем более у нас Любина голова есть. - Вальтер посмотрел на часы. - Через пять минут выходим. Если ещё никто не передумал слушать Москву.
- Идёмте сейчас! Мне не терпится! Так тоскую по землякам! - Люба даже заёрзала пяткой по полу. Ребята прошли в подземный ход. Зигфрид задержал девушку.
- Ты вот так и покинешь меня? - в его глазах была боль.
- Ты знал, на что идёшь.
- Понятия не имел! Мне ли говорить тебе об изменениях в нашей жизни. Как я могу отдать жену на растерзание бандитам? Ты ведь теперь моя жена, - застенчиво и гордо молвил он.
- А как живут другие мужья, чьи жёны томятся в застенках? Их так много! И они не сдаются, держатся и борются с врагом. У нас две недели впереди. Это очень много, Федерико. Мне тоже очень больно покидать тебя, но надо. Не вернуться в барак - это как не выполнить приказ партии. Ты понял? Ну, идём, а то всех задерживаем.
Они тоже прошли в подземный ход и закрыли за собой потайную даерь. Вальтер вёл всех дальше и дальше. Наконец, вдали забрезжил свет, потом послышалась русская речь. Любка восторженно смотрела на Вальтера. так неожиданно подарившего ей такой праздник.
Заключённые из советских офицеров помогли гостям выбраться. Один из них пристально смотрел на Любку, закутанную в майорский плащ Карла. Ей померещилось в его чертах что-то знакомое. Узник подошёл к девушке.
- Простите, Вы случайно не Люба Шмидт? Из Краснограда?
- Я из Краснограда и была когда-то Любой Шмидт. А теперь я Люба Тельман. - Она ласково посмотрела на своего Зигфрида. - А это немецкий комсомолец Зигфрид Тельман, сын коммунистов и мой муж.
- А помнишь, ты в восьмом классе прозвала меня Занудой, а я тебя в отместку Язвой? Ты меня тогда терпеть не могла. И я тебя, кстати. Только потом понял, какая ты замечательная девчонка.
- Ой, да кто в школе дружил с Димкой Ждановым? Не было дураков!
Димка Жданов крепко стиснул Любкину ладонь. Она дёрнулась.
- Ну медведь! Как был, так и остался! Ты мне руку сломаешь! А помнишь Лёшку Бурьянова? Помнишь, как нас прозвали неуловимыми бандитами? Он умер от ран в госпитале в конце июля 41 года на моих руках, а его невесту повесили гитлеровцы как белорусскую партизанку. Только не вздумай меня обнимать и утешать! Я не хочу три месяца лежать со сломанными рёбрами! Тут не красноградская больница! Бабы Вари и тёти Кати здесь нет.
Это была старая, ещё довоенная шутка. Баба Варя и тётя Катя были медицинские сёстры в красноградской городоской больнице, люди добрейшей души. Если они принимались выхаживать особо тяжёлого больного, он непременно выздоравливал. Об этом и говорила сейчас Любка.
Димка усмехнулся и посмотрел на Зигфрида. Даже при таком скудном освещения чётко выделялись седые волосы юноши, совсем ещё мальчишки, и скорбное выражение его лица. Любка посмотрела на мужа и встрепенулась. С трудом вытащила ладонь из Димкиной ручищи и прижалась к любимому.
- Ну не горюй, я ещё не скоро вернусь в барак. Ещё целых две с половиной недели наши. Ты думаешь, мне легко? У самой сердце разрывается..
Димка сочувственно посмотрел на Зигфрида.
- Хочешь, я разведаю обстановку и скажу, можно ли твоей жене остаться с тобой? Любка, а вдруг я уже знаю что-то важное для тебя? Ты в каком бараке?
- Стоп-стоп-стоп! Разговорчики в строю! Мы пришли сюда болтать или Москву слушать? Вот послушаем Москву, тогда поговорим. Я в сороковом бараке. Зигфрид меня прячет от селекции.
К ним подошёл Отто и потормошил Любу и Зигфрида, сказал по-немецки:
- Эй, народ, Москву слушать неохота, что ли? А то идите, две минуты осталось.
Любка первая откликнулась на призыв Отто. Огляделась по сторонам. Среди заключённых там и сям серели фигуры немецких офицеров, ещё не знакомых девушке. "Неужели они тоже комсомольцы? И их так много?" Она обратилась к Отто:
- Слушай, а тут все свои? Люди надёжные?
- Тут все свои. Другим среди нас плохо придётся, - твёрдо ответил тот.
Димка и Зигфрид тоже подтянулись. Все старались протиснуться поближе к радиоприёмнику, тайно собранному пленными советскими офицерами. Зигфрид подошёл сзади, обнял Любку за плечи, уткулся носом в её голову.
Раздалось шипение приёмника, потом позывные Москвы. Любка стиснула руку Отто.
- Отто! Москва!
- Тише! - шикнул он.
Хельмут протиснулся к Зигфриду и крепко сжал его ладонь. Оба они превратились в слух.
Выступал Председатель Коммунистической партии Германии Вильгельм Пик. Он призывал разоблачать убийцу Гитлера, бороться с фашизмом каждому на своём месте, опровергать нацистскую ложь, призывал повернуть оружие против тех, кому выгодна война.
Карл волновался: к нему устами Пика обращалась сама его партия! Они не забыты, о них помнят! Не зря они боролись, томились по тюрьмам, не зря истекали кровью под пытками, не зря в этой святой борьбе теряли лучших товарищей!
Отто вдруг стало душно. Он расстегнул ворот мундира и рубашки, высвободил шею. Теперь стал виден пересекавший его шею глубокий рубец, оставшийся после петли из электропровода. Эта петля душила юношу во время гестаповских пыток.
Бернгард выпрямился, его глаза светились счастьем. Снова зажглась в его душе надежда на победу над гнусным нацистским режимом, надежда построить новую, свободную, справедливую Германию.
Курт, уже отыскавший в этой толпе своих советских друзей, теперь судорожно прижимал их к себе и всё шептал: "Мы не забыты! О нас помнят!"
Вальтер стоял спокойный и гордый, как стоял бы под пулями врагов, взбреди тем в голову его расстрелять. Он понимал всю важность этой речи, понимал, что она найдёт глубокий отклик в сердцах всех честных немцев.
Хельмут переминался с ноги на ногу. Не раз ему уже влетало от товарищей по подполью за горячий, неукротимый нрав, за то, что он всегда лез в самое пекло сломя голову. Но теперь, слушая голос своей партии, он понимал: одним кавалерийским наскоком ничего не сделаешь, нужна незаметная, кропотливая, упорная работа.
И как светились, как блистали во тьме синие глаза Зигфрида! Он помнил то время, когда отец, рискуя жизнью, собирал деньги для испанских республиканцев, как он сам, тогда ещё почти ребёнок, относил эти деньги на условное место, с каким волнением смотрел на бойцов, направлявшихся в интербригады. Он сам не раз и не два просил родителей и бабушку отпустить его в Испанию. Но, конечно, никто его не отпустил. Францу даже удалось убедить брата, что его усилия нужнее здесь:
- Федерико, подумай сам: если все уедут в Испанию в интербригад,. кто будет бороться с фашистами в Германии?
И Федерико сдался. Пабло, как всегда, прав.
И вот теперь он слушал речь Вильгельма Пика и снова обретал былое мужество. Да, теперь он бестрепетно отпустит Любу в барак. Она и там сумеет бороться. Но он всё же примет кое-какие меры, чтобы избавить любимую от газовой камеры. Тяжела доля подпольщика. И никто не говорил, что будет легко. Собери всю волю в кулак, Зигфрид, и смело иди навстречу своей судьбе.
Люба слушала речь с горящими глазами. Она сможет бороться даже в бараке! Барак наполнен, главным образом, польками, только они с Мариной из Советского Союза, но это ничему не мешает. У них здесь даже сложилась своя комсомольская ячейка. Агата, как небольшой, но всё равно начальник, сможет добыть ценные сведения, а она, Люба, через Зигфрида или Марину передаст их ребятам.
Но вот Зигфрида страшно жалко. Как он смотрел на неё перед тем, как шагнуть в подземный ход! Днём она смогла разглядеть, что рубцы на его груди имели форму пятиконечной звезды...
Да, его очень жалко! Но гораздо больше жалко подруг по бараку, чудесных девушек, многие из которых были бойцами Сопротивления, а некоторые - коммунистками и комсомолками. Она не может их подвести!
Димка Жданов смотрел на стоявшего рядом с ним немецкого лейтенанта, судорожно обнимавшего свою Любку, и думал о том, как же это однобоко - всех немцев считать фашистами... Этот лейтенант совсем седой, а ведь ему, вероятно, нет и двадцати трёх. А вон у того, белокурого, такой глубокий шрам вокруг шеи. И ведь тот шрам не сам же появился. Димка покосился на Зигфрида и обомлел. Таким счастьем, таким величием светилось лицо немецкого юноши, что дух захватывало.
Когда передача закончилась, все стали разминаться, подходили друг к другу знакомиться. Любка вопросительно посмотрела на Димку. У Зигфрида снова сжалось сердце. Он всегда ждал плохих новостей.
- Димка, ты хотел что-то рассказать, - напомнила Люба. Димка засопел. Ему было тяжело под испытующим, горьким взглядом Любиного мужа.
- А новости такие, что Агата замяла историю с твоим исчезновением. Блокфюрер ваш ярился, грозил, но ничего не добился. Всё шито-крыто, и концы в воду. Даже не расстреляли никого.
- Уф, это лучшее, что могло быть. А не знаешь, что говорят о вчерашнем побеге?
- Разное. Но все сходятся на том, что охрану лаборатории расстреляют.
Только что подошедший к ним Вальтер, большая умница и полиглот, расхохотался и сказал по-русски с еле заметным акцентом:
- А я что нашему командиру говорил? Конечно, расстреляют, но, как всегда, не тех! Я же говорю, рано панику разводить.
- Вот идиоты! Даже воевать с ними противно, а надо! - давясь смехом, еле выговорил Зигфрид.
- Ну, раз в год и дурак умён бывает. Вы, ребята, не очень-то радуйтесь, - остудила их пыл Люба. - Вот побьём Гитлера, тогда и праздновать будем. И кстати, помните, что могут прислать абверовцев и после такого побега непременно пришлют. А там далеко не дураки.
- Не пугай, нас гестапо пугало и не напугало. Кто бы сюда абвер пустил, хотел бы я знать, - лукаво возразил Вальтер. Люба пристально смотрела на него. В зелёных кошачьих глазах Вальтера плясали хитринки, совсем как у её старшего брата Серёжки, когда тот говорил гораздо меньше, чем знал. Она предостерегающе приложила палец к губам и выразительно переглянулась с Димкой. Тот понял: вопросы задавать нельзя.
В мастерской было жарко. Любка передала Вальтеру плащ, которым укутал её Карл, и подошла к советским военнопленным.
Они удивлённо и радостно разглядывали единственную здесь девушку. Некоторые недоверчиво хмурились, но краткиие толковые вопросы и ответы Любы заставляли отбросить даже малейшее недоверие. Переговорив с несколькими земляками, Люба вернулась к Зигфриду, который увлечённо о чём-то беседовал с Димкой. Она отвела в сторону Вальтера.
- Теперь надо запросить согласия Войцеха на совместные действия с советскими офицерами, так?
- Пожалуй, надо. И надо разведать, куда ведёт подземный ход, тянущийся на юго-запад.
- Ага. И заняться вербовщиками, предателями и провокаторами.
- Ну, у нас по этой части Генрих. Идём, я тебя познакомлю. - И с этими словами Вальтер подвёл Любу к невысокому старшему лейтенанту с льняными густыми волосами и живыми, добрыми, неожиданно чёрными, как ночь, глазами.
- Генрих, познакомься, это наш мозговой центр, - окликнул его Вальтер. Генрих живо подошёл к нему.
- Генрих Штиль, - назвался он.
- Люба Тельман.
- Так ты жена нашего Зигфрида? Как я за Вас рад! Ой, хлебнул парень горя... - Генрих помрачнел, скорбно покачал головой.
- Он мне рассказывал, - сдержанно ответила Люба. Вальтер улыбнулся:
- Да ты не стесняйся его, он свой в доску!
- Прости, но привычка разведчика - сперва всё выяснить.
- Моей рекомендации недостаточно? Ну, знаешь...
Люба почувствовала себя виноватой и тепло улыбнулась Генриху.
- Так ты спец по отлову стукачей?
- С тринадцати лет по этой части. А мне теперь двадцати три.
- Ну так вот. Если есть у тебя товарищи, которые вместе с тобой этим занимаются, организуйте слежку не только за провокаторами, шпионами, предателями, стукачами, но и за вербовщиками. Они много крови нам портят, многих советских граждан сбивают с толку.
- Понял тебя. - И Генрих позвал кого-то:
- Макс, Эмиль, идите-ка к нам!
Подошли двое рослых парней, несколько суровых и замкнутых, но в целом вполне приятных. Генрих обратился к ним:
- Ребята, вот Люба Тельман предлагает наладить слежку ещё и за вербовщиками.
- Давно пора, но как-то всё руки не доходят. - Ребята уважительно посмотрели на Любу.
- Я бы и сама недели две с Вами поработала, пока в барак не вернусь. Но, думаю, и в бараке тоже смогу помочь. Однако мне скрываться надо.
- Не беда, будешь осуществлять общее руководство. Мозговой штурм тоже на тебе. - Вальтер сразу всё поставил на место.
- Хорошо. Постараюсь выработать новые полезные идеи. Только ребята, постарайтесь сделать так, чтобы за Вами самими слежки не было.
- Ну, над этим мы постоянно работаем, - улыбнулся обаятельный черноволосый Макс.
- Вот и ладно. А я доведу до конца разведку подземных ходов. - Люба посмотрела на Вальтера. - Кажется, нам пора.
- Да, нам действительно пора. Вы уж нас простите, ребята.
И, попрощавшись, Вальтер и Люба вернулись к своим.
Все уже наговорились друг с другом вдосталь, все были счастливы. Димка очень тепло смотрел на Зигфрида. Любка тут же поняла, что парни уже что-то затеяли и заговорщически подмигивают друг другу. При её появлении оба они заулыбались с таким видом, как будто для полного счастья ии не хватало только этой тощей девчонки. А Димка и в школе был горазд на шалости, уж Любка-то это знала, как никто. Правда, его не хватало на крупные проделки, но по мелочи - всегда пожалуйста.
- Уже что-то затеяли? А приказ Войцеха не высовываться?
- Мы вот думаем наладить выпуск антифашистской газеты, - поделился Димка.
- И как раз... - начала было она, но Зигфрид перебил её:
- Мы уже всё обсудили. Есть печатный станок, есть шрифт и верные люди. Кстати, все они в этой мастерской. И ты опять будешь каркать?
- Ну вот погоди, дома я с тобой не так поговорю! - посулила упрямая Любка.
- Может, уж сразу побежишь Карлу жаловаться?
- Я не ябеда, как Димка Жданов! - она даже вспыхнула от обиды. - Сама с тобой по-свойски разберусь! Ой, Дим, прости, я по старой памяти...
- Ладно-ладно, я про тебя тоже кое-что знаю. Но промолчу пока, а то снова руку мне сломаешь. - И Димка обратился к Зигфриду: - Ты с ней поосторожней, а то в такую историю попадёшь... Жалко мне тебя... Навязал себе беду на шею...
- Ну-ну. От Димки Жданова я ничего другого и не ожидала, - парировала неугомонная девушка.
Вальтер остановил их:
- Братцы, а может, хватит ссориться? Старые школьные дрязги мы выносим за скобки и не забываем, что здесь кацет. Парни, я ещё утром говорил с Карлом о возможном выпуске антифашистских газет, но тогда мы думали, что людей мало, все они под угрозой провала и помощников не найти. Но сейчас картина коренным образом изменилась, и думаю, теперь с этой задачей справитмся. - Он строго посмотрел на троих рьяных спорщиков. - А вы все хороши! Нашли время препираться, когда вокруг враги и стукачи рыщут!
Любка вскинула голову и с обидой посмотрела на собеседников. Её так и подмывало выдать что-нибудь такое, от чего ребята целую неделю не пожелают с ней связываться. Но тут же передумала, - Димка ласково улыбался, словно давая понять: хотя и осталась его заклятая подруга прежней задирой, он всё равно знает, какой она прекрасный и надёжный человек, Зигфрид просто смотрел на неё любящими, нежными глазами, в которых уже не было ни тоски, ни отчаяния, а Вальтер оглядывал всех троих внимательно и дружелюбно, будто говоря: "Ну, ребята, как Вы ни ерепеньтесь, всё равно друг без друга секунды не проживёте!"
И все трое под пристальным добрым взглядом Вальтера улыбнулись и засмеялись, такими нелепыми были теперь детские обиды.
Люба всё равно решила остудить пыл новоявленных храбрецов.
- А Вы сейчас с Карлом говорили? Что он сказал о Вашей идее? Он же наш командир!
Димка перестал смеяться и серьёзно посмотрел на неё.
- Да, без ведома и без разрешения командира ничего предпринимать нельзя.
- Да, Дима. На фронте за такое под трибунал.
- Ну что, тогда зовём Карла и договариваемся с ним? - уже серьёзно, без тени улыбки спросил Зигфрид. - Но хочу предупредить: дело это очень опасное. Дима, ты вот не знаешь, а я вспоминаю и каждый раз содрогаюсь... В каких адских условиях мы работали ещё до этого прклятого кацет! Прежде всего, найти печатный станок. Где достать и где установить? Кто на нём будет работать? Не провокаторы ли это? Как пробраться к станку никем не замеченными, не попавшись на глаза бдительным соседям? На каждом углу стукачи и шпики. Особено двое из них нас достали. Сколько наших лучших ребят погибло из-за их дрянных доносов! И как распространять? Но это было на воле, без концлагеря, а тут ещё хуже. Не думайте, что раз тут одни идиоты, можно быть спокойными. Наоборот! Они по такому ничтожному поводу подозревают, нормальному человеку и в голову не придёт. Это великое счастье, что пока никого из нас не схватили. А мы ведь третий год ставим им палки в колёса, освобождаем, прячем и лечим узников, ведём против них подрывную политическую работу...
- Отважные Вы ребята, даже слов нет... - Димка только сейчас оценил величие и мужество этих юношей и мужчин в серой офицерской форме, горячо обсуждавших что-то с узниками.
Люба вздохнула:
- А ещё надо производить впечатление благонадёжных солдат вермахта, не вызывать ни у кого подозрений... Двойная жизнь... Так страшно...
- Даже не это страшно. Страшнее всего попасть в гестапо и выдать нечаянно своих товарищей. А потом их на пытки поволокут... Начнут истязать... И всё это по твоей вине... Но в нашей подпольной группе не было таких предателей. - Зигфрид скорбно склонил голову, отдавая дань памяти замученным и казнённым друзьям.
Люба вдруг спохватилась:
- Поздно уже. Димка, отпусти нас. Ему завтра сутки в охранении стоять...
- Ну ладно, потом ещё поговорим.
- Если живы будем, - уточнил Зигфрид. Люба испуганно просмотрела на него:
- Не смей так говориь! Не тронь лихо, пока спит тихо!
- Не буду, - с печальной улыбкой пообещал он. Но эта печаль уже всерьёз расстроила и огорчила девушку. Она встрепенулась, покачала головой и вдруг вся припала, прижалась к мужу, нежно заглянула ему в глаза, улыбнулась. Подошедший к ним Карл с улыбкой наблюдал за молодой, светлой радостью товарища. Ему было памятно то комсомольское собрание, на котором Люба поставила вопрос о чутком, бережном отношении к каждому бойцу, и теперь командир немецких подпольщиков радовался, что Зигфрид оттаял, что нет в нём прежнего яростного гнева, смешанного с горькой, неизбывной скорбью. Счастье Зигфрида отозвалось счастьем и теплом в душе Карла.
Карл вдруг вспомнил, что как раз сегодня 14 августа, день рождения его возлюбленной Рут, отважной и преданной делу борьбы с фашизмом подпольщицы-комсомолки, терпеливо дожидавшейся его дома, в далёком Гамбурге.
Рут Гольдман была типичная еврейка, дочка металлургического магната Оскара Гольдмана, жадного и противного типа, выжимавшего из рабочих все соки. Карл, работавший на одном из предприятий этого барона, знал, каково его товарищам целыми днями стоять у доменных печей. Только две вещи были в Гольдмане хороши - его лютая ненависть к нацистам, правда, вызванная дикой жадностью и нежеланием терять власть, и поразительная красота, унаследованная средней его дочерью Рут.
Рут Гольдман была полной противоположностью отцу. Добрая, смелая, верная, она сначала просто добровольно помогала комсомольцам, потом близко сошлась с некоторыми девушками. Жадно училась у новых товарищей, читала Маркса, Энгельса, Ленина. Умудрялась добывать печатные издания всех речей Эрнста Тельмана. Жилось ей в родительском доме, очень мягко говоря, сосвем неважно.
Родители ее, ненавидевшие коммунистов еще больше, чем нацистов, устраивали сцены, если находили у дочери запрещенные книги. "Ты нас всех погубишь! Не забывай, что мы и так живем на краю пропасти!" - "А евреи - разве не люди? Я не хочу терпеть такого отношения к нам..."
Да, сильный характер Рут унаследовала тоже от отца. Сказала - сделаю, а там хоть потоп - но даже он ее не остановит. Ей можно было дать любое задание - из самых опасных операций она выходила целой. Да и кто будет подозревать, что эта совсем юная еще девушка, почти девочка, связана с чем-то запретным?

 

Глава 11
Карл был одноклассником Рут, сидел с ней за одной партой, но никогда не обращал на девушку особого внимания. Да и бросил он школу в 15 лет, когда убили отца и он остался единственным кормильцем в семье. И вот теперь, встретив ее на комсомольском собрании, он очень удивился. Как, она здесь? Дочь такого богача - коммунистка? По меньшей мере странно... Он все же решился подойти к ней.
- Карл? - удивилась она. - Боже, как приятно встретить старого знакомого... Как ты?
- Как видишь, - улыбнулся Карл. - Боремся за новую Германию...
После собрания Карл пошел провожать Рут. Нельзя сказать, что им было по пути - приходилось делать огромный крюк, но одну ее отпускать не хотелось. Вначале они шли молча... Город спал, укутанный снежным покрывалом, стояла такая тишина, что слышно было шорох падающих снежинок... Вдруг, в этой тишине, Карл услышал грустный вздох.
- Что ты? - даже испугался он.
- Отец завтра возвращается... Опять все начнется...
Карл молчал. Вопросительно и немного смущенно.
- Он же меня за человека не считает! - возмутилась Рут. - За семью замками держит! На улицу лишний раз носа не высовывай, с друзьями встретиться - с какими такими друзьями? Приличные девушки дома сидеть должны, видите ли... Читать нельзя, а дышать хоть можно?
Она оглянулась, и продолжила - уже тише:
- Ты прости, что я так раскричалась... Просто сил нет уже... Честное слово, было бы куда - сбежала бы!
Карл просто молча взял ее за руку. "Я с тобой". Зачем здесь слова, - он чувствовал, что Рут поймет. И она поняла.
- Знаешь, а я скучала за тобой, Кар-Кар, - вспомнила она его школьное прозвище.
- Неужто? Наконец-то мне посчастливилось - я поймал Золотую Рыбку, - ответил он тем же.
- А вот и не поймаешь! - засмеялась Рут и отбежала на несколько шагов. - Ты еще в школе не мог меня догнать!
- Ну держись, Золотая Рыбка!
Конечно же, он ее догнал. Ведь им было уже не по одиннадцать лет, и силы были уже неравные. А может быть... Рут сама этого хотела?
И всё-таки Карл ещё оставался таким же сорванцом, как в школе, несмотря на всю свою солидность, приобретённую им во время тяжкой работы сперва грузчиком в порту Гамбурга, а потом металлургом у доменной печи.
Нагнав Рут, он сперва поймал её, а потом толкнул в ближайший сугроб. Она заливисто рассмеялась. Так всегда мальчишки из их школы шутили с девчонками. Но Рут не осталась в долгу. Тут же вскочила и подставила Карлу подножку, а потом долго хохотала, глядя, как он летит в тот же сугроб, встаёт и отряхивается.
Отряхнувшись, он весело посмотрел на неё.
- Ну, ты не Золотая Рыбка, а Маленькая Разбойница!
- Из сказки Андерсена?
- Ага!
- Тогда мне нравится! Она хорошая была! - и Рут снова засмеялась.
Карл пытливо смотрел на неё. Искренняя, весёлая, добрая, она не могла вызывать подозрений. Но всё же осторожность подпольщика призывала испытать её.
- Что ты думаешь о своём отце? - спросил он и тут же раскаялся, такая боль проступила в чёрных очах Рут.
- Гад ползучий! - коротко высказалась она. - Думаешь, я не знаю, в каких условиях Вы работаете? С ума сойти можно! У других хозяев рабочие трудятся вдвое меньше! Мы с девочками ходили по заводам отца и других магнатов. Отцовы одни из самых худших. Но когда я ему об этом заикнулась, он отлупил меня ремнём, тем дело и кончилось. Я уже сказала, он меня за человека не считает.
Рут зло огляделась вокруг, колюче посмотрела на Карла, саркастически спросила:
- Ну что? Думаешь, я до смерти рада быть дочерью богача? Красивые платья, золотые украшения, роскошь? Да меня от всего этого тошнит!!!!! Тем более, другим людям недоступно всё, чем я владею. Думаешь, почему меня не просватали с пелёнок, как ведётся в еврейском народе? Да потому что мои фатер и муттер лучше лопнут, чем будут горничной платить! А так я и готовлю, и стираю, и убираю, и они за это ни гроша мне не дают. Правда, балуют, дарят красивые тряпки, кольца, серьги... Да это всё корысть! В нашем народе считается позором, если дочка богача одета кое-как и не носит украшений. А я бы все платья свои бедным девушкам раздарила, у которых вообще ничего нет. И украшения тоже... Только меня за это выпорют и посадят на неделю на хлеб и воду. Сестра старшая - ярая нацистка, всё ругает родителей, что они ей не ту внешность подарили. Хорошо ещё, младшая совсем дитё, двенадцать лет.
Рут поёжилась и недобро окинула глазами улицы родного города. Её внимание привлёк венок из искусственных цветов с красными лентами, прикреплённый к одному из столбов.
- Это в память о борцах, погибших в боях за Баварскую Советскую республику, - пояснила она. - Мы с девочками узнавали у старших товарищей, кто здесь погиб, и вывели их имена золотыми буквами на алых лентах.
- Ну и переполошится же завтра гестапо!
- Само собой. А чего они хотели? Чтобы мы обеспамятели? Ну уж нет! Не дождутся!
Рут с гордостью и любовью смотела на заветный венок, а Карл - на неё. Он прекрасно знал, что этот венок смертельно опасен для смастеривших его девушек, но знал и то, что мало найдётся предателей в рабочем Гамбурге. Невольно юноша потянулся к ней, но вовремя сдержался. Только серые его острые глаза потеплели и просветлели. Детская озорная улыбка озарила его обычно пасмурное лицо.
- Ты не Золотая Рыбка, а Красная Ленточка!
- А не Шапочка?
- Нет, Ленточка, - поправил он, радостно глядя на венок.
Пушистые хлопья снега превращали юношу и девушку в настоящие сугробы, мягко укутывали всё вокруг, морозный воздух освежал лицо, а Карлу и Рут было тепло и уютно вместе, и так не хотелось возвращаться домой... Могли ли они знать тогда, какая уготована им судьба?
Внезапно Карл вспомнил, что уже двенадцатый час и скоро трамваи остановятся, а надо ещё добираться на самую дальнюю, рабочую окраину Гамбурга. Дома ждут мама и сестрёнка. Правда, он ещё днём отоварил продовольственные карточки, чтобы мама не стояла в очереди, но ведь она всё равно волнуется - где же её сыночек бродит на ночь глядя. Да и шпиков полно, опасно. Впрочем, опасно всегда, даже если просто идёшь на работу. Да и сестрёнка Гундель не уснёт без тихой колыбельной песенки старшего брата...
Карл грустно вздохнул и сказал невольно:
- Если бы ты знала, как я тоскую по отцу! Сил моих больше нет... Его фашисты убили в 33-м... А без него всё пошло наперекосяк...
- Твой отец был прекрасным человеком, ты по праву можешь им гордиться! - горячо выдохнула Рут. - Мы с девочками по субботам обязательно бываем у него на могиле, приводим её в порядок, следим, чтобы всегда были свежие живые цветы.
Карл удивился:
- Так это вы?
- Ну... Так получилось... - засмеялась Рут. Тут она спохватилась. - Время уже... Бежать пора! Спасибо тебе! - И, стуча каблучками, она быстро взбежала по лестнице дома. Карл тоже улыбнулся - за что она его благодарила?
На следующее утро Карл шел на работу в хорошем настроении. И погода ему соответствовала - холодное январское солнце зажигало на снегу серебристые искры, день обещал быть ясным и безоблачным... Увы, если бы так было на самом деле!
Почти у самой фабрики Карла догнал Отто - троюродный брат, давний друг, соратник по комсомольской работе. Отто был невысокий красивый юноша хрупкого телосложения, озорной, весёлый, язвительный, но в то же время крепкий, стойкий и верный, настоящий товарищ. Лицо у него было благородное, тонкое, задумчивое, при всей его весёлости, что невольно наводило на мысль об аристократическом происхождении.
- Ну как, веселый вчера был вечерок? - хитро спросил он вместо приветствия.
- Ты о чем? - удивился Карл. - Вроде сам все видел... Собрание как собрание.
- Ага, а после? Поймал-таки Золотую Рыбку, да? - Отто тоже знал Рут еще со школы. - Помню, в детстве каждый об этом мечтал...
- Иди ты... - засмеялся Карл. - Она на то и Золотая Рыбка, что поймать ее может не каждый!
С таким веселым разговором они и вошли в здание фабрики. Но тут их ждал неприятный сюрприз - возле входа они увидели двух мужчин в гестаповской форме.
- Вы - Карл Шредер? - скорее утвердительным, чем вопросительным тоном произнес один из них, обращаясь к Карлу. Тот, ничего не понимая, кивнул. Тогда гестаповец повернулся к Отто.
- А вы, надо полагать, Отто Ланге ?
И, не дожидаясь ответа, приказал:
- Пройдете с нами. Надо кое-что выяснить...
- Не понимаю вас... Мы в чём-то виноваты? - вежливо спросил Карл, хотя больше всего на свете ему хотелось заехать этому наглому гестаповцу по морде.
- Разберемся, - ответил наглый гестаповец. - Или вы намерены оказать сопротивление?
- Ну какое же сопротивление мы можем оказать родимой власти, оставившей рабочих без последнего куска хлеба? - издевательски спросил Карл.
- Попросил бы вас без неуместной иронии. - мрачно произнес второй гестаповец. - Пойдете сами, или вынудите нас применить силу?
Рабочие стали оглядываться, несколько человек подошли узнать, в чём дело. На заводе Карла и Отто любили. Всем по нраву были эти веселые, добрые, озорные парни. Но мало кто догадывался об их принадлежности к Коммунистическому Интернационалу Молодёжи Германии.
-Что за безобразие! - сказал один старый, умудрённый опытом рабочий. - Зачем вам мальчишки понадобились? Что они натворили?
- Я бы не советовал вам защищать этих молодых людей, - вежливо осклабившись, заметил эсэсовец. - Это опасные государственные преступники.
- Отто, слыхал? Скоро они младенцев в пелёнках хватать будут! - расхохотался Карл.
- Уже хватают! - поддержал друга Отто. - Им не люди нужны, а китайские болванчики. Только башками трясут, а сами думать не умеют.
- Да какое там самим думать! У них знаешь, для чего башка? Чтобы фуражку носить!
И парни дружно засмеялись.Они еще не поняли, что сильно рискуют. Их молодой, весёлый смех разносился далеко по городу.
Само собой, гестаповцам было не по себе от их дружного хохота. Известно же: насмешки боится даже тот, кто ничего не боится. Один из гестаповцев, помоложе, лощёный щёголь, изо всех сил ударил Карла в челюсть. Юноша, однако, удержался на ногах. Горячая кровь сразу вскипела в нём. Он коротким режущим ударом между глаз повалил одного врага на землю, потом второго. Отто победно посмотрел на друга.
- Молодец! Вот что значит рабочий класс!
- Да уж, мы не позволим хватать нас и тащить куда-то без суда и следствия, - сплёвывая кровь на землю, ответил Карл.
Гитлеровский щёголь вскочил и ринулся на Карла, но путь ему преградили Отто и ещё несколько комсомольцев, сразу понявших, что происходит. Среди рабочих раздался ропот, они стали стеной надвигаться на фашистов.
Неизвестно, что могло бы случиться, если бы мимо не проходила Рут, отправленная матерью за углём. Смекалистая девушка сразу сообразила, что ребята попали в очень опасное положение. Ни минуты не колеблясь, она подошла к товарищам.
- Ребята, уймитесь, а то все погибнете. У вас есть друзья,- шепнула она на ухо ближайшему комсомольцу. - Передайте это арестованным. Мы их не бросим. Да здравствует товарищ Эрнст Тельман!
Комсомолец сразу узнал девушку, незаметно кивнул и передал слова Рут дальше. Увидев Рут, Карл остолбенел... И его оторопь, увы, оказалась на руку гестаповцам... Молодой щёголь, как цепной пёс, набросился на юношу. Карл и не подумал сопротивляться - появление Рут совсем выбило его из колеи.
Отто тоже замер, как истукан. Надо ж было появиться этой сумасшедшей девчонке именно здесь, именно теперь!
А Рут подошла к гитлеровцам и самым надменным тоном спросила:
- А собственно, кто вы такие и что вам здесь понадобилось? На фабрике, принадлежащей моему отцу Оскару Гольдману, никогда никаких коммунистов отродясь не водилось, ясно вам? И потрудитесь быть вежливыми с этими молодыми людьми, а не то я обеспечу вам крупные неприятности до конца ваших дней!
У товарищей Рут началась тихая икота от еле сдерживаемого смеха, но они старались себя не выдавать.
А Рут говорила как девушка, имеющая право на любые выходки. Удивительно, что гитлеровцы так её и поняли - они сделались смирны, как овечки. Почти подобострастно они попросили Карла и Отто пройти вместе с ними и даже не надели арестованным наручники.
Когда тюремная машина отъехала, Рут горько, отчаянно расплакалась и выронила сумку с углём. Товарищи окружили её, стали успокаивать. Но она долго не приходила в себя, раздирающий душу плач так и рвался из её груди. Внезапно девушка спохватилась, утёрла слёзы, поблагодарила ребят за сочувствие и побрела домой, еле переставляя ноги. Кто-то из комсомольцев догнал её, отдал сумку с углём.
- Спасибо, - ласково улыбнулась она. - А то бы мне так влетело дома... Не провожай меня, а то отец выпорет, если увидит меня с мужчиной...
Комсомолец вздохнул, отошёл в сторону, а Рут, еле живая от горя, пошла домой.
На её счастье, дома никого не было - в оставленной ей записке говорилось, что отец с матерью уехали на юг страны, взяв с собой двух дочерей. Почему-то они обожали свою дочь нацистку так же, как и маленькую. Одна Рут вечно была в немилости. Но она уже почти притерпелась к своему домашнему положению. А теперь то, что родители уехали на целых четыре месяца, несказанно её порадовало - четыре месяца свободы, можно распоряжаться собой, как хочешь, гулять одной и с ребятами и девочками - никто и слова не скажет! Быстро же, однако, на этот раз уехали папан и маман - её даже отругать никто не успел! На радостях она тут же кинулась собирать передачу для Карла, позвонила подругам-комсомолкам, у которых был телефон, условилась о встрече.
До встречи оставалось ещё два часа. За это время девушка, весело мурлыча себе под нос все известные ей песенки, вымыла весь дом с потолка до пола и наготовила еды на неделю, чтобы потом не возиться.
Но радужное её настроение омрачалось дикой сценой, увиденной около отцовской фабрики. Неунывающая Рут, однако, тут же подумала, что неприятности надо переживать по мере их поступления. Перед приходом подруг она ещё успела позвонить своему личному адвокату и назначить встречу. Не успела положить трубку на рычаг, как раздался звонок в дверь.
Рут открыла. На пороге стояли все её подружки. Она мигом оделась, схватила узелок с передачей, и вся компания двинулась в тюрьму.

 

Глава 12
А тем временем в тюрьме шёл допрос. Гестаповцы пока ещё не применяли силы. Они хотели воздействовать на мальчиков психологическими методами. Но Карл и Отто были уже закалёнными, опытными подпольщиками в семнадцать лет, поэтому разыгрывали из себя оскорблённую невинность, всё отрицали и от всего отказывались. Вдобавок заявили, что ничего подписывать не будут.
Гестаповцы разъяснили, что молодых людей обвиняют в подрывной деятельности против фюрера и Третьего рейха, в принадлежности к запрещённой Коммунистической партии и в шпионаже в пользу СССР.
На Карла и Отто пытались давить, начали угрожали, потом запугивали, потом намекали, что их упрямство плохо отразится на их родных. Но ничего не добились - мальчики стояли на своём и с оскорблённым видом заявляли, что ничего не знают, ничего не видели и не слышали и вообще они тут ни при чём.
Тогда выведенный из себя гестаповец, дюжий и почему-то рыжий (как Иуда Искариот, подумал Отто), подошёл к Карлу и наотмашь ударил его по лицу.
- Ну погодите, гаденыши тельмановские! - в бешенстве прокричал он. - Вы еще узнаете!
- Я не понимаю... А спокойно вы совсем не можете говорить? - спокойно улыбнулся Отто.
Гестаповец на секунду замер. Наверное обдумывал: может или действительно не может? Но потом, видимо, что-то переключилось в его голове и он снова заорал:
- Так сейчас поймете!
- То, что вы выходите из себя, означает, что вы вовсе не уверены в своей правоте, - ещё более спокойно отозвался Карл.
Его фраза, сказанная тихим вежливым голосом, невозмутимость и несокрушимая уверенность в своей правоте, светлый ясный взор Отто, одухотворённые, чистые, прекрасные лица обоих юношей, - всё это вместе было для гестаповцев укором и указанием на их собственное моральное разложение.
Далеко не каждый человек отваживается смотреть правде прямо в глаза, для этого нужна огромная душевная сила. У палачей такой силы, естественно, не было. Поэтому один из них позвонил. Вошёл солдат, державший наручники, плети и ещё что-то непонятное.
Рыжий верзила подошёл к Карлу и сорвал с него пальто, свитер и рубаху.
- Вы не имеете права, - спокойно заметил молодой человек. Отто невольно сжал кулаки.
- Эй, Фридрих, чего стоишь дубиной? Раздеть обоих щенков догола! Да так, чтоб ни один не рыпнулся!
Тот второй оказался ещё выше ростом, чем рыжий, и вдвое шире в плечах. Он двинул сперва Карла, а потом Отто в челюсть так, что юноши, как подкошенные, повалились на пол.
Фашисты налетели на них, как свора голодных одичалых двронгя, знавших в жизни одни побои. Они пинали Карла и Отто ногами, избивали плетьми, снова били ногами... В конце концов их бросили в довольно большую, освещённую безжалостным зимним холодным солнцем камеру, в которой уже находились человек десять.
- Этим ни воды, ни еды не давать... Ну, может, чего-нибудь солёненького... Но воды ни в коем случае!
Железная дверь лязгнула и захлопнулась.
- Так мы тебя и послушали, дерьмо собачье! Вон до чего мальчишек довели! Одно кровавое месиво! Товарищи, помогите.
Несколько человек бережно уложили сперва Карлда, потом Отто на нары посередине камеры. Ещё кто-то склонился над измученным, лежавшим в глубоком обмороке Карлом. Ещё один узник бережно ощупываал и перевязывал раны Отто.
Карл, более крепкий и выносливый, вскоре пришёл в себи и простонал еле слышно:
- Пить...
Тут же чьи-то заботливые руки поднесли ему большую кружку с водой. Карл припал воспалёнными губами к краю кружки и долго, жадно пил. Потом вздохнул и попробовал открыть глаза. Почему-то открылся только один глаз, левый. Карл попытался ощупать лицо, но не смог - руку тут же пронзила жестокая боль...
- Что со мной? И что с моим товарищем?
- Вас обоих ногами били. И плётками с привязанными к ним кусочками свинца. До костей раздирает. Но вы молодцы, держитесь по-комсомольски.
- А как вы узнали, кто мы?
- Не бойся, парень, здесь все коммунисты. Провокаторов среди нас нет. Так что можете говорить смело.
- Спасибо, товарищ... А что с моим другом?
- Он очень плох. Ему больше, чем тебе, досталось. И он не так вынослив, как ты.
- А точно провокаторов нет? Просто некоторые из них умеют так маскироваться...
- Дв ты опытный подпольщик, парень! Не бойся, у нас в камере провокатор как появится, так и сгинет без следа. А как звать-то тебя?
- Карл Шрёдер. А мой друг - Отто Ланге.
- Постой-постой! Уж ты не сынок ли Фрица Шрёдера? А сестрёнку твою звать Гундель?
- Да. А разве Вы знаете моего отца?
- Ну кто же его не знает! Прекрасный был человек и настоящий коммунист. Ты родился от хороших людей, парень. Крепкая рабочая косточка. Не осрами свою семью! И Франца Ланге, отца твоего друга, тоже знает весь Гамбург. Об его матери и говорить не приходится.
Эти слова были целебным бальзамом для истерзанного юноши. Старые друзья отца были ему дороги едва ли не так же, как сам отец. Карл приободрился, поднял голову и оглядел товарищей по заключению смелым своим, острым серым глазом.
В это время Отто пришёл в себя и тихо застонал. Товарищи по заключению сразу окружили егго, дали воды, стали перевязывать раны.
- Где мой друг? Он жив? - едва слышно спросил юноша.
- Жив он, никуда не делся. Только что в себя пришёл, - ответил весёлый молодой голос. - А вы крепкие ребята! После такой передряги ещё и говорить можете! Я вот неделю без памяти лежал после первого допроса...
... Пока в тюрьме происходили все эти события, Рут с подругами направились сперва домой к Карлу - предупредить его мать.
Фрау Луиз была дома. Она не беспокоилась - сын должен вернуться только в десять вечера, не раньше. Поэтому она очень удивилась, когда раздался неуверенный, робкий звонок в дверь. Отворив, она узнала Золотую Рыбку, как называл её сын. Эта девчонка частенько прибегала к ней, когда Карл был на работе, а её родители находились в отъезде, и помогала по хозяйству.
Сейчас Рут была бледна, заплакана, губы у неё дрожали, как у обиженного ребёнка. Подружек девушка попросила остаться на улице, чтобы не беспокоить добрую женщину. Как ни пытались подружки успокоить Рут, у них ничего не выходило...
При виде фрау Луиз она не выдержала - разревелась, как маленькая, и кинулась к ней на шею.
- Рут, милая, что случилось? Что стряслось? Да скажи же толком!
- Карла арестовало гестапо, - с трудом выдавила из себя девушка. - Мы с подругами идём в тюрьму, несём им с Отто передачу.
- Какой Отто?
- Отто Ланге. Их обоих арестовали. Теперь, наверное, терзают... - Рут снова расплакалась.
Фрау Луиз решила оставить девочку в покое. Она спустилась на улицу и пригласила всех девушек в дом. Пока Рут всхлипывала и приходила в себя, её подруги успели надраить всю маленькую квартирку Карла так, что в каждом углу блестело, нашли остатки еды и приготовили самый роскошный обед, какой только можно было представить.
К тому времени, как они закончили возиться по хозяйству, Рут успокоилась и обняла по очереди каждую подругу.
- Спасибо, девчонки. Я бы сама и рук поднять не смогла...
Бойкая егоза Карла, повариха, работавшая в кофейне, располложенной по соседству с металлургическим заводом, на котором трудились Карл и Отто, пристально посмотрела на неё. Тут не просто горе от ареста хороших товарищей, тут всё серьёзнее... И Карла спросила фрау Луиз:
- Фрау Луиз, скажите, а можно ли за что-нибудь зацепиться при разговоре с адвокатом? Что-то, что будет веским аргументом для нацистов? Например, аристократическое происхождение?
Рут вздохнула:
- Какая там аристократия... Простой рабочий...
- Верно, Рут, но не совсем, - ответила мать Карла. - Я всю жизнь скрывала это, но по происхождению наш Карл - герцог Орлеанский, принадлежит к королевскому дому. Но мы побочная ветвь, давно лишившаяся права на французский престол. Подождите, я принесу документы, подтверждающие его герцогское происхождение.
Рут сосредоточенно чесала затылок. Видно было, что она начала приходить к какому-то определённому решению. Карла присвистнула:
- Ну дела... Так значит, Карла надо его светлостью величать? Ха-ха-ха! Да он пошлёт тебя куда подальше, тем дело и кончится!
- Девочки, а вот это вещь! - вдруг воскликнула Рут. - Теперь я смогу обратиться к маминым родственникам. Они больше люди, чем моя мама, та под отцовской пятой, хотя и сама держит его в ежовых руквицах. Вдруг получится? Я по матери принцесса Эссенская, родственница российского императора, если копать глубже... Но мы младшая ветвь, прав ни на какие престолы у нас не было, зато были аристократические привилегии... Но это всё ерунда. Среди маминой королевской родни есть верные, надёжные коммунисты, они смогут помочь. В случае чего международный скандал за насилие над королевской особой Германии обеспечен! В нашем прелестном отечестве всё решают родственные связи.
- Дааа... такого мы не ожидали! Интересный поворот событий... Ваше Высочество! - присвистнула, в свою очередь, Лора, типичная гамбургская девчонка с рабочей окраины.
- И самое смешное, девочки, знаете, что? Да то, что я - Её Королевское Высочество Руфь Мария Теодора София Августа Иоланта Клементина Фридерика Анна Франциска Элиза, принцесса Эссенская! Это я-то, бесплатная горничная моих родителей, которая рада до смерти, когда на неё никто внимания не обращает! Ну бред!
Тем временем вернулась фрау Луиз, принесла документы. С шутками и прибаутками в адрес герцогского происхождения Карла девушки разбирали старые и не очень старые бумаги и пергаменты. Клара, несколько лет назад закончившая юридический факультет Сорбонны, а теперь работавшася на фабрике ткачихой из-за нежелания сотрудничать с нацистским судом, заявила:
- Если найти грамотного адвоката, вполне можно засадить за решётку тех, кто арестовал мальчишек! Или я прогуливала все лекции в университете! Стоп! А Карл и Отто - троюродные братья? И по какой линии? Если по женской, то Отто тоже особа королевской крови!
- Именно по женской, - улыбнулась фрау Луиз. - Мы с его матерью - двоюродные, а наши матери - родные сёстры.
Девушки, кроме Рут, дружно засмеялись и начали наперебой щебетать:
- Ага, наш красавец Отто - герцог Орлеанский!
- А уж как гордится своим рабочим происхождением!
- Крепкая рабочая косточка!
- Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей!
- У рабочих последний кусок хлеба отбирают!
- Единый рабочий фронт необходим, как никогда раньше!
- А сам-то хорош гусь! Его светлость герцог Орлеанский!
В конце концов Рут топнула ногой.
- Тихо вы, сороки! Их сейчас, наверное, уже терзают... - и тут же надулась на подруг, как мышь на крупу. Девушки сразу же притихли. Каждой из них вдруг представилась страшная картина побоев и истязаний...
- Девочки, пойдём, а то свидания не получим, - одёрнула Лора приумолкших девчат.
- Ничего, свидание нам как раз дадут! У нас же есть Её Высочество принцесса Эссенская! - хихикнула неугомонная Эльза, хохотушка и вертушка, известная среди подруг и друзей как Юла.
- Эльза! Какая ты умница! Я даже взяла с собой докуметы, подтверждающине моё королевское происхождение! Пусть послужат доброму делу!
Щебечущая стайка девушек распрощалась с фрау Луиз и сбежала вниз по лестнице с веслым гомоном. Одна только Рут была мрачна и молчалива, никакими силами её было не заставить даже слабо улыбнуться...
Зловещее здание тюрьмы ужаснуло и без того поникшую девушку. Она остановилась и снова расплакалась. Клара и Карла обняли её с двух сторон. Лора сказала:
- Рут, только не плачь! Мальчикам будет ещё тяжелее от твоих слёз.
Юла просто взяла руку подруги и стала тихонько её поглаживать. Рут с трудом успокоилась, утёрла слёзы, и, верная своему боевому характеру, промолвила:
- Нет, девчонки, враги не дождутся, что мы при них рыдать будем! Нет уж, я стану улыбаться и шутить!
И Рут приняла поистине королевский вид, вся преобразилась. Девушки изумлённо глядели на подругу - никогда не видели её такой. Ни дать, ни взять, английская королева!
- Неее, нам королевские манеры не по силам... Мы тебя тут подождём... в скверике... - с комическим огорчением протянула Юла Эльза.
- Ну что ж... а лучше бы все вместе... Но делать нечего...
Девушки убежали в скверик напротив тюрьмы, а Рут так гордо и величаво прошествовала к двери, что дежуривший на улице эсэсовец отвесил ей самый что ни на есть придворный поклон, словно был благонамереннейшим верноподданным Рут. Она милостиво кивнула головой и прошла в открытую специально для неё дверь. Обратилась к сотруднику, ведавшему свиданиями, и надменно потребовала встречи с молодым герцогом Орлеанским, сегодня арестованным.
- Простите, фройляйн... Но такого в наших списках нет... - растерялся молодой эсэсовец в справочном окне.
- Я для вас не фройляйн, а Ваше Королевское Высочество, Принцесса Эссенская! - презрительно поправила Рут. - Я говорю о молодом рабочем Карле Шрёдере, арестованном сегодня утром, и его друге Отто Ланге.
Она говорила так гордо и надменно, что парень из справочного окошка, сам не понимая, как, вышел к странной посетительнице и угодливо склонился перед ней.
- Ваше Высочество, я сильно опасаюсь, что Вы напрасно затрудняете себя хлопотами. Эти молодые люди - опасные государственные преступники.
- Вот как? Не знала этого... Но если мне не будет немедленно предоставлено свидание с означенными особами королевской крови, у вас, да, лично у вас, да ещё у каждого сотрудника вашей тюрьмы будут крупные неприятности до конца дней ваших. Кроме того, лично вы, милейший, станете врагом номер один для всех королевских домов Европы. А надо сказать, Английский королевский дом весьма могуществен. Точно так же, как и Датский, Норвежский и Шведский королевские дома... Про Российскую Императорскую семью я здесь упоминать не буду, но все они - мои близкие родственники.
Причём Рут говорила истинную правду - она действительно доводилась близкой родственницей всем перечисленным аристократическим домам. В подтверждение своих слов она достала из сумочки документы, заверяющие её собственное королевское происхождение и принадлежность Карла и Отто к Орлеанскому герцогскому дому.
Молодой эсэсовец был сбит с толку, огорошен... Он только растерянно хлопал глазами, полностью подчинённый королеской воле.
- Да... разумеется... Ваше Высочество... будьте столь любезны подождать... - щеголеватый, вылощенный, невероятно ухоженный смазливый эсэсовец превратился под гордым, надменным, поистине королевским взглядом Рут в дворняжку, готовую на что угодно ради похвалы и доброго слова. - Через пять минут Вы получите свидание.
- У меня нет времени ждать, пока вы копаетесь целых пять минут!
-Ах,простите... Ваше Высочество... конечно, через две минуты...
Карл уже пришёл в себя и смог даже встать и пройтись по камере, когда лязгнула дверь и надзиратель рявкнул:
- Шрёдер, к тебе пришли! В комнату для посетителей! Живо!
Из-за спины наздирателя вынырнула чья-то испуганная лисья мордочка. Мордочка заверещала:
- Что ты! Что ты! Разве можно так разговаривать с его светлостью! Ваша светлость, герцог Орлеанский, будьте добры пожаловать в комнату для посещений.
"Это наверняка Рут, больше некому, - сразу догадался Карл. - Только зачем весь этот цирк?" Он с трудом встал, и, шатаясь, побрёл к двери. За спиной раздался ехидный смех Отто и его злорадная реплика:
- А как гордился тем, что простой рабочий! Крепкая рабочая косточка! Аристократ паршивый!
- Ну погоди, вот приду - доберусь до тебя! - посулил Карл, не оборачиваясь.
Стараясь держаться твёрдо, он зашагал по коридору. Как от назойливой мухи, отмахнулся от врагов, предлагавших свою помощь.
В комнате для посетителей его уже ждала Рут. Она не ожидала увидеть парня таким измученным, изуродованным. Правый глаз Карла заплыл и не открывался, вся рубаха была в крови, лицо покрыто кровоподтёками и синяками. Она, усилием воли сдерживая слёзы, вскочила и побежала к юноше. Однако на полпути остановилась и повелела:
- Немедленно оставьте нас одних! Все вон! И проверьте, чтобы нигде не было никаких подслушивающих устройств. Беседы королевских особ - сугубо частное дело.
- Но... позвольте... Ваше Высочество...
- Я кому сказала? - гневно спросила она. Её приказ был выполнен моментально.
Когда они остались одни, Карл поинтересовался с усмешкой:
- Слушай, к чему весь этот балаган? Не могла как-нибудь попроще? Вечно у тебя фокусы...
- Это не фокусы, это правда! Вот, смотри. - И она показала ему все переданные ей фрау Луиз документы. Пока Карл с недоверием изучал их, Рут вышла в коридор и потребовала кресла. Надо ли говорить, что самые роскошные в тюрьме кресла были тут же доставлены?
По мере прочтения документов лицо Карла всё больше вытягивалось. Рут с интересом наблюбдала за другом. Потом расхохоталась:
- Ой, какое у тебя лицо!
- Ну дела... А мама мне ничего не говорила... никогда... ни слова...
- Видимо, приберегала на самый крайний случай, когда уже без этого не обойдёшься... Но теперь вас с Отто будет легче вытащить отсюда. Вы же троюродные братья по материнской линии, следовательно, Отто тоже молодой герцог Орлеанский.
Карл и рот разинул.
- Закрой рот, ворона влетит, - поддразнила его, как в детстве, Рут.
- История...И как же мне теперь оставаться комсомольцем? С моими-то герцогскими привилегиями? Хотя... у нас всех-то привилегий - мясо в супе раз в месяц...
- Среди моих венценосных родственников есть верные, преданные коммунисты, они смогут помочь. Если надо - такой шум во всём мире поднимем - Германии точно не поздоровится!
- Иди ты!
- Точно! Мои дядя Ганс и тётя Лаура поддерживают тесные отношения с главой нашей ветви Эссенского дома. Согласись, это кое-что значит. Теперь ещё разыскать твоих коронованных родичей...
- Да на что я им сдался? Рожа у меня... И вообще нас с Отто так разукрасили...
- Нормальная у тебя рожа! Не выдумывай!
Карл с трудом улыбнулся разбитыми губами.
- Лихая ты девчонка!
- Вся в отца, будь он неладен.
Карл промолчал, памятуя о том, с какой ненавистью относилась Рут к своему отцу. А она тепло улыбнулась.
- Вы уж держитесь, ребята, не сдавайтесь.
- Мы держимся. Но нас вчера передали в распоряжение эсэсовцев. Вот где ужас! Передай товарищам на воле, пусть будут очень осторожны. Здесь не курорт. Нас с Отто девчонки-эсэсовки бьют. Разденут совсем... то есть чтобы на нас ничего не было... и истязают. И им это нравится, представь!
- Вот гады! Ну откуда такие берутся!
- Их так в гитлерюгенде воспитывают. С самого детства. Ты расскажи всем, всем. Расскажи о нашей боли, о нашем стыде, о зверствах, которые тут творятся. - Карл ярко и красочно рассказал девушке обо всём, что слышал и видел в этих страшных стенах, обо всём, что пережили они с Отто. Рут гневно ударила кулаком по ручке кресла, и. конечно, больно ушибла руку. Потом вскочила и крепко поцеловала парня в губы.
- Наутро твой рассказ будет напечатан в подпольной коммунистической прессе, во всех изданиях. Это я тебе обещаю! Слышишь, Карл, слышишь? Я не буду знать ни сна, ни отдыха, пока последний фашист не будет стёрт с лица земли!
- Не ори, тут тюрьма всё-таки, - одёрнул он её.
- Пусть слышат! И пусть знают, что есть те, кто не боится!
Они проговорили целый час, потом Рут милостиво дозволила увести Карла.
Девчонки, ждавшие её в скверике, уже успели заглянуть в ближайшее кафе и хоть как-то подкрепиться на имевшиеся скудные деньги. Они все замерли от ужаса, когда Рут, бледная, постаревшая на пятнадцать лет, пошатывась, вышла из тюрьмы.
Лора первая кинулась к подруге. Карла и УКлара бросились вслед за ней.
- Девочки, пойдёмте отсюда поскорее... Бедные, бедные! Что с ними сделали! - Рут еле держалась на ногах. Девчата подхватили её под руки, и вся стайка помчалась прочь.
Опомнились они уже в городском парке. Только там можно было говорить свободно, и Рут рассказала подругам, каким она нашла Карла, что узнала от него. Девушки тихо плакали. Наконец Рут спросила:
- Эльза, ведь ты у нас связная? Ты связана со старшими товарищами?
- Так точно, - всхлипывая и утирая слёзы, ответила Юла.
- Тогда запомни мой рассказ слово в слово и передай им. Пусть напечатают во всей коммунистической прессе.
- Надо рассказать фрау Луиз... У неё есть связь с её знатными подственниками? - спросила Клара.
- Нет, дорогая, я ни за что на свете не могла бы рассказать епй такие страшные вещи об её сыне. Я буду действовать через Эссенский дом.
... Дядя Ганс даже подпрыгнул от неистового трезвона. Так могла звонить только Рут. Он открыл дверь и сгрёб племянницу в охапку.
- Наконец-то ты пришла, маленькая! Ну, садись, рассказывай! Какие новости?
- Дядя, пусти, ты мне все кости переломаешь, а такой боец никому не нужен, - со смехом взмолилась Рут. Но дядя Ганс уже и сам видел, что девушке сейчас не до телячьих нежностей.
- Что с тобой, родная? Ты стала старухой за какой-то день!
- Постареешь тут, когда твои лучшие товарищи томятся в тюрьме и вынуждены терпеть жесточайшие истязания! - огрызнулась она.
- Ну-ну-ну! Ну что ты как пса цепная?
Рут знала дядю Ганса и тётю Лауру как вернейших, преданнейших коммунистов, поэтому рассказала всё без утайки. Дядя Ганс рассвирепел. Он не стал стесняться в выражениях, и в конце концов Рут, красная, как рак, попросила его прекратить.
- Ну ничего, они у нас ещё так попляшут!
- Это мы у них попляшем, дядя, - поправила племянница. Дядя со всей силы треснул по столу кулаком:
- А я тебе говорю, это они у нас попляшут!
- Хорошо-хорошо, дядя Ганс, - согласилась она устало. - Только не кричи.

[Свет и Любовь]

Глава 13
Помолчав, Рут осторожно сказала:
- Дядя Ганс, у меня к тебе дело.
- Ты бы хоть раз просто так пришла, Рут!
- Просто так никак не получается. Карл просил напечатать его рассказ во всех изданиях подпольной коммунистической прессы. Это реально?
- А почему же нет? Я тебе никогда не говорил, но у нас в доме епсть целая подпольная типография. Замок наш старинный, мы сами иногда умудряемся здесь заблудиться.
- Это прекрасно. А к завтрашнему утру успеем?
- Можем постараться.
По-видимому, дядя Ганс хорошо постарался, потому что к утру страшный рассказ уже был готов. Страшно довольная, Рут тут же помчалась в тюрьму со свежим номером Штурмише Роте Фане. Разумеется, никому и в голову не пришло обыскивать Принцессу Эссенскую, такого страху нагнала она на них вчера. Свидание с "молодым герцогом Орлеанским" удалось также получить без проблем.
Когда Карла вместо привычного допроса повели в приёмную для посетителей, он страшно удивился. Но в комнате была Рут. Вспомнив всю вчерашнюю сумтоху вокруг её персоны, Карл внутренне улыбнулся: молодец девчонка!
- Ваше Высочество, всё помещение порверено самым тщательным образом, все подслушивающие устройства изъяты, - испуганно доложил эсэсовец. "Провалиться мне на этом месте, если я не догадался, что тут затевается!" - с усмешкой подумал юноша.
Когда Рут вынула из-за пазухи газету, Карл просиял.
- Быстро работаешь!
- Ты же просил, - коротко отозваласьона. - Как к Вам теперь относятся?
- Вообрази, теперь нас эти эсэсовки бить перестали. Только мужчины допрашивают, и то хлеб. И пока не истязали.
- Надеюсь, скоро мы Вас отсюда вытащим.
- Не говори "гоп", - предупредил он.
- Не ворчи! Мой дядя Ганс уже связался с главой нашей ветви Эссенского дома, теперь идёт работа.
- Иди ты... Так это все-таки правда, что ты... Ну эта... Принцесса Эссенская?
- На, читай... Фома-невера... - буркнула Рут и передала ему документы, подтверждавшие её королевское происхождение. - Специально для тебя захватила.
- Да что ты! Уже и обиделась? Просто я думал...
- Индюк тоже думал! - поддразнила его Рут.
- А ловко ты расправилась с этими эсэсовцами! Они тебя как огня боятся!
- Ага, я такая! Если надо, кого угодно напугаю! Ты читай, читай Роте Фане. Потом скажешь, что я пропустила.
Карл погрузился в чтение. Потом поднял голову.
- Какие Вы все молодцы! Так хорошо написано!
- Это дядя Ганс постарался!
- Молодец твой дядя Ганс, слушай!
- Ещё бы! Он коммунист с 1917 года! С самого 25 октября!
- День в день?
- Конечно!
- Как так получилось?
- Вот представляешь, ни разу не удосужилась спросить. Вот такая я бяка.
- Эх, Рыбка моя Золотая... Вот что мне с такой бякой делать?
- Да что со мной делать... Работать!
Такой ответ Карла немного смутил, потому что он ждал другого.
- И что, только работать? А не по работе... как-нибудь?
Рут полезла в объёмистую сумку, в которой скрывалось много чего, и вытащила ежедневник.
- А это у тебя что? - поинтересовался Карл.
- Склерозник, - выдала Рут.
- У тебя что, склероз?
- Это так называется. Просто смотрю, когда у меня окно между делами. Ой, как раз сегодня весь день до семи вечера сводобен! Если хочешь, я побуду с тобой.
- Опять здесь?
- Ну почему же? Пойдём с тобой в кафе.
- Ты издеваешься? С такой мордой? И потом, кто меня отпустит?
- Со мной отпустят! А морда - дело наживное. Сиди-ка смирно.
- А с какой радости я должен сидеть смирно? - заупрямился Карл.
- Рожу твою сейчас приведу в порядок, - заявила Рут. - Не вертись, как уж на сковородке!
Девушка склонилась над ним, вынула из сумочки все предметы женской боевой раскраски и принялась за работу. Она долго что-то где-то подкрашивала, что-то где-то подводила и в конце концов добилась своего - лицо Карла приняло свой обычный вид. Рут отошла на несколько шагов, придирчиво рассматрела свою работу. Потом снова принялась что-то где-то поправлять и наконец с удовольствием заметила:
- Вот теперь ты похож на человека.
- Спасибо, - благодарно улыбнулся Карл. Но Рут уже не слушала его - она высунулась в коридор и приказала принести собственную одежду молодому герцогу Орлеанскому. Дежурный пытался было протестовать, но Рут хватило одного взгляда, чтобы усмирить его. Она сама отдала юноше его одежду, потом подошла к окну и увлеклась видом родного города, правда не слишком удачным. Сзади раздался весёлый голос:
- Я готов.
- Ну,пошли, - улыбнулась она. Потом спохватилась:
- Этим гадам нужны всякие там бумажки, но я просто передам дежурному записку, и пусть только попробует не отдать её начальству!
Рут вырвала из блокнота листок, что-то быстро написала и отдала дежурному, проследив, чтобы её записка была отнесена по назначению. Потом неторопливо оделась, взяла под руку Карла, и они направились к выходу. Дежурный торопливо догнал их и передал Принцессе Эссенской позволение начальства забрать молодого Герцога Орлеанского из тюрьмы до 19.00.
На улице Карл жадно вдохнул родной терпкий воздух рабочего Гамбурга. Они с Рут направились в её любимое кафе неподалёку от тюрьмы, заказали себе кофе, булочек и мёда. Рут попросила ещё молока. Посидев в кафе, они пошли на прогулку и сами не заметили, как очутились у дома Рут.
- Поднимемся, поиграем в шахматы? Ты очень хороший шахматист.
- Не возражаю. А сколько времени?
- Одиннадцать утра только. Всё успеем.
Они поднялись наверх, Рут открыла квартиру и вошла, за ней Карл. Они расположились гостиной и начали шахматное сражение. Карл не ожидал встретить такого сильного соперника, поэтому тратил на раздумья над каждым ходом по полчаса. А Рут сразу охватывала одним взглядом и ситуацию на доске, и возможные последствия. Каждый её ход был полнейшей неожиданностью для противника. Наконец Карл сдался к вящему удовольствию девушки.
- Ты тянешь на звание чемпиона мира по шахматам, - ласково улыбнулся он.
- Мне тоже туго приходилось, - парировала она и вдруг предложила:
- Давай потанцеум? У меня пластинки хорошие есть.
Не дожидаясь его ответа, она поставила пластинку и завела патефон. Зазвучала чудесная музыка из оперетты Кальмана. Карл, как самый галантный кавалер, склонив голову, пригласил даму на танец, и они закружились в вальсе. Оба танцевали прекрасно и находили огромное удовольствие в обществе друг друга. Когда пластинка умолкла, Карл вежливо поклонился девушке и усадил её в роскошное кресло. Пристально всмотрелся в лицо Рут и заметил следы только что утихшего острого горя.
- Не горюй, Рут, всё уладится. Мы с Отто стойкие, никого не выдали, и, надеюсь, не выдадим. Мне совестно, право. Я тут, а его, может, там терзают...
- Не посмеют! Я лично за этим прослежу. И сейчас не будут его мучить, я уже распорядилась.
- Когда ж ты успела?
- Рано встала и уже всё сделала. Знаешь, с тех пор, как Вас схватили, мне не спится... Всё время стоит перед глазами твоё лицо, разбитое, опухшее...
- Отто ещё тяжелее, он такой хрупкий...
- Да, он хрупкий... Потому я и нагнала на них страху, чтобы не издевались над Вами. Карл, Карл, как я переживала за вас обоих! Как мне было больно и страшно! - из самого сердца выдохнула девушка.- Когда этот гад ударил тебя, а потом Отто, я света белого невзвидела!
- Ничего, девочка, прорвёмся, - успокоил он её. Рут вскочила, подбежала к Карлу и крепко поцеловала его в губы. Он задохнулся от этой ласки, потом привлёк её к себе, усадил к на колени, и они слились в горячем объятии...
Открыв глаза, Карл увидел, что они с Рут лежат на её постели в небольшой, очень изящно обставленной комнате. Рут тихонько посапывала, положив голову ему на грудь. Он вспомнил всё, покраснел и улыбнулся - поймал всё-таки Золотую Рыбку! Покосившись на часы, увидел, что они показывают только два часа дня. Целых пять часов свободы, пять часов рядом с любимой! Неслыханное сокровище!
Рут проснулась около четырёх часов дня. Карл лежал с закрытыми глазами, и непонятно было, спит он или просто дремлет. Девушка вскочила, оделась и приготовила обед. Потом бесцеремонно растолкала Карла.
- Давай вставай, лежебока, всё на свете проспишь! Пятый час уже!
Карл открыл глаза и улыбнулся.
- Я не спал, просто не хотел тебя смущать, любимая.
Она нежно поцеловала его и тут же убежала на кухню. Он встал, оделся и пошёл к ней. Пообедав, они пошли прогуляться, потом вернулись в тюрьму на полчаса раньше срока. А уже в тюрьме Рут велела привести к ним Отто Ланге. Она хотела удостовериться, что в её отсутствие юношу не мучили.
Пока конвоир ходил за Отто, Рут распорядилдась, чтобы им троим дали ещё час свидания, но не в комнате для посетителей, а в помещении с уютной домашней обстановкой, где нет решительно никаких прослушивающих устройств. Её желания выполнялись моментально. Карл только удивлялся умению девушки заставить окружающих выполнять малейшую её прихоть.
Их проводили в требуемое помещение, уютно устроили, принесли три прибора и еды на троих, а вскоре привели Отто. Вид у Отто был сонный и довольный. Он сразу затараторил, едва войдя:
- Ну, ребята, не знаю уж, кого и благодарить! Ни разу на допрос не вызывали, не мучили, перевели в камеру для привилегированных узников, кровать попалась такая уютная! Я весь день проспал, только-только проснулся! А самое смешное, что эсэсовцы как-то подозрительно со мной вежливы. Что думать - не знаю, я им ничего не сказал.
Рут хитро улыбнулась.
- Скажи спасибо своему происхождению, молодой Герцог Орлеанский!
- Не происхождению, а нашей Золотой Рыбке! Это она постаралась!
У Отто пропало всякое желание дразнить троюродного брата аристократом. Он озадаченно посмотрел на обоих. Язвительный характер его явно не давал парню покоя, уж очень хотелось ему кого-нибудь поддеть, но поддеть не получалось. И он только тихо спросил:
- Так что, получается, мы с тобой не рабочие и не можем быть комсомольцами?
- Ну почему же? Очень легко можете! Мой дядя Ганс коммунист с 25 октября 1917 года, а ведь он Принц Эссенский! А глава нашей династической ветви вообще коммунист с 1914 года!
- Тебя послушать, так вся твоя родня - коммунисты.
- Только родня маман. Но не маман и не папан. Они-то ярые противники коммунистов. Нацистов тоже. Но коммунистов ненавидят большле. Вообрази, как мне с ними под одной крышей живётся! Тем более, я у них бесплатная горничная. А любят-то они не меня, а младшую дурочку и старшую нацистку. Причуды родительского инстинкта.
- Бред, - констатировал Отто. - Тогда мне хорошо, я сирота!
- Завидую... - протянула Рут. - Для меня бы это было просто сказкой! Ни папана, ни маман, ни дурацких сестричек, сама себе хозяйка! Сказка!
- На твоём месте я бы просто кого-нибудь из них укокошил, - смеясь, посоветовал Отто. - А если бы рассказал, за что, меня бы и судить не стали!
Все трое расхохотались, потом Карл горько вздохнул:
- А когда моего отца убили в 33-м, всё у нас наперекосяк пошло...
- Да, такого отца, как твой и мой, нигде больше не найдёшь, - печально покачал головой Отто. Потом пристально посмотрел на Карла и Рут, тут же заметил их влюблённые взгляды и улыбки.
- Ага! Всё-таки поймал Золотую Рыбку!
- Он меня не ловил, я сама поймалась, - хихикая, объявила Рут. Они с Карлом покраснели до корней волос, переглянулись и снова засмеялись.
Час свидания прошёл незаметно, оказалось, что пора прощаться. Девушка сердечно пожала ребятам руки и вышла. Мальчиков отвели в камеры. Выяснилось,что Карла тоже поместили в камеру для привилегированных узников. Целые сутки никто не вызывал их на допрос, никто их не бил, и Карл с Отто наслаждались привольной тихой жизнью.
А Рут, выйдя из тюрьмы, направилась к своему дяде Вилли, то есть к Фридриху Теодору Вильгельму Иоганну Себастьяну Вольфгангу Рихарду Фердинанду, Принцу Эсенскому, близкому родственнику Российского Императора. Её не смущали ни поздний час, ни дальнее расстояние - не стеснённая в средствах девушка быстро поймала такси и скоро уже стояла у дядиного загородного дома и звонила в дверь. Дядя Вилли отворил с добродушным ворчанием:
- Ну какая же ты нетерпеливая, Мария Теодора! Ни секунды не подождёшь!
- Дядя Вилли, срочное дело! Давай зайдём в дом.
- Ну уж проходи, егоза.
Войдя в дом, Рут недовольно проворчала:
- Дядя, ну ты же знаешь, я терпеть не могу этот жуткий официоз! Ну зачем было называть меня Марией Теодорой? Друзья и так смеются, что я принцесса! Противно! И Карл с Отто на смех поднимают... А ведь это мои самые лучшие друзья! - и Рут надула губки.
- Красивые имена, не понимаю, чем они тебе не угодили.
- Слишком официальные...
- Ну и как мне вас прикажете величать, Ваше Высочество?
- Рут. Всего три буквы, а какие красивые! И коротко.
- Капризуля ты моя... Ну ладно, будешь Рут. Ты так поздно приехала, что стряслось?
- Карл и Отто в тюрьме. Я уже постаралась, нагнала на врагов страху! Их теперь перевели в камеры для привилегированных узников и перестали мучить... хотя бы на время... Фокус в том, что оба они принадлежат к королевскому Орлеанскому дому и вполне можно по этому поводу поднять международный скандал. Все документы, подтверждающие их герцогское происхождение, у меня на руках. Прежде всего, надо бы подействовать на Английскую Корону, это очень могущественный дом. И хорошо бы отыскать их венценосных родственников... Правда, это побочная ветвь, без прав на какой-либо престол, но попробовать стоит.
- И один из них очень тебе дорог, да, девочка?
- Не во мне дело, а в том, что их же замучают там! - Рут красочно рассказала дяде, что сделали с отважными комсомольцами проклятые враги. А чтобы не быть голословной, отдала ему свежий номер Роте Штурмфане. Дядя Вилли долго, внимательно читал, перечитывал, хмурился и вздыхал. Наконец промолвил тихим, гневным голосом:
- Вот сволочи! Надо срочно вытаскивать оттуда парней! Я знаю влиятельных лиц, наших родственнников, разделяющих наши с тобой убеждения. Страшный международный скандал, а может, и полный бойкот, Германии будет обеспечен.
Рут запрыгала, как коза.
- Дядя Вилли, ты просто прелесть!
- Чего не сделаешь для товарищей комсомольцев... особенно для друзей моей маленькой принцессы!
- Чудесно! Дядя, а теперь ещё серьёзный вопрос. Можно мне переезжать к вам с тётей Утой, когда папан и маман бывают в Гамбурге? Мне уже там опротивело так, что хоть сейчас вон беги!
- Кто-то сам успешно отказывался от нашего предложения...
- Тогда ещё можно было терпеть, а теперь нельзя.
- И что же изменилось? Если не секрет, конечно.
- Нет у меня от вас с тётей Утой секретов, дядя. Просто Карл Шрёдер очень дорог мне, а я ему... очень дорог...
- Понятно, девочка.
- А там ещё сестра нацистка... И маленькой дурочке голову забила своими россказнями... Я думала, мы с Мари друзья... Нет, Эрна ей ближе... Мари во власти у Эрны, совсем сбита с толку, уже и в Союз немецких девушек вступила... Их водой не разольёшь, а папан и маман эту дружбу поощряют мне назло... Но ещё не знают, что я комсомолка.
- Ясно с вами всё. Вот ведь говорил я твоей матери, что нельзя выходить за Оскара, не тот он человек, который ей нужен... Нет, проклятая любовь совсем девку разума лишила... А ведь сватали её за прекрасного человека, так нет, ей богача подавай!
- Я знаю... за дядю Эрвина её сватали... Он замечательный... Маман моя дура набитая! Как можно променять дядю Эрвина на моего отца! В голове не укладывается!!! Бедный дядя Эрвин...
- Ничего, Эрвин недолго одиноким оставался. Чтоб такой парень, да не нашёл себе хорошую девушку! У них с женой теперь трое детей, все парни, чудесные люди.
- Ой, не было бы у меня моего Карла, выбрала бы кого-нибудь из них! Генрих, Герман и Герберт все такие прекрасные! Но мне всегда самый младший нравился, Герберт. Он отчаянный, до сумасшествия! Карл такой. А Генрих и Герман какие-то замороженные... тоска с ними...

 

Глава 14
Неожиданно только что смеявшаяся и щебетавшая Рут расплакалась. Дядя Вилли изумлённо воззрился на племянницу.
- Рут, что такое? То смеёшься, то ревёшь...
- А я и смеюсь, чтобы не реветь... - вопреки всем усилиям, девушка не могла успокоиться. - Дядя Вилли, Карл, наш живой, озорной, хулиганистый Карл так смотрел на меня на первом свидании в тюрьме! Ужас! Он даже покраснел под моим взглядом, чего за ним раньше никогда не водилось! Видел бы ты, как его изуродовали! Его лицо, прекрасное, благородное лицо всё было в кровоподтёках! Рубаха порвана, левая рука висит, как плеть! Хорошо, я принцесса Гессенская, хоть немного страху нагнала на этих негодяев! Но разве я не знаю, что хожу по лезвию ножа?
- Рут, первое правило подпольщика - не поддаваться панике и отчаянию. Это грозит провалом.
- Я знаю, дядя. Но слишком уж мне дорог Карл, чтобы я могла вот так сразу успокоиться...
- Не теряй голову, девочка. Ты опытная подпольщица и прекрасно знаешь, что почём. Держись, моя дорогая. Если ты впадёшь в уныние, ему от этого легче не станет. И потом, ты же заставила поместить ребят в сносные условия и добилась, чтобы их не мучили.
- Дядя, но ты же понимаешь, что это только временная мера! - Рут заалелась вся, потупила глаза.
- Так, кажется, я уже начинаю кое-что понимать. Вы с Карлом любите друг друга?
- И даже больше. Намного больше.
- А вы не поторопились?
- То есть что значит - поторопились? Он каждую секунду может погибнуть!
- Нет, Рут, он не погибнет! Это я тебе говорю!
- Спасибо, дядя. А теперь прости, я пойду в свою комнату, слишком измучилась за день..
Когда Рут ушла, дядя Вилли позвонил некоему важному лицу с высоким положением и солидными связями, благо прослушивающих устройств в доме не водилось. Важное лицо было давним другом дяди Вилли и полностью разделяло дядивиллины убеждения, но знали об этом только они двое.
Страшный рассказ дяди Вилли возмутил важное лицо, оно гневно произнесло:
- Да, Вилли, я немедленно начинаю действовать! Ты знаешь, я слов на ветер не бросаю.
- Брось, Август. Ты знаешь, я не терплю громких фраз. Мы с тобой воевали за республиканскую Испанию, это что-то да значит. Ну, пока.
- Пока, Вилли. И успокой нашу малышку, она замечательная. Её друга я тоже прекрасно знаю.
Положив трубку, дядя Вилли заглянул к племяннице. Рут, укутанная до подбородка одеялом, тихо плакала, приговаривая:
- Карл.. милый... я не буду без тебя жить... ты умрёшь - и я тоже... Надеюсь, ты тоже не сможешь без меня жить...
- Хватит причитаний, товарищ Гольдман! Тебе большущий привет от дяди Отто (под этим подпольным именем Рут знала важное лицо с солидными связями). Он обещал выташить обоих мальчишек из тюрьмы, а он слов на ветер не бросает.
Рут просияла - она с младенчества знала и любила дядю Отто. Только что сообщённая дядей Вилли новость стала просто бальзамом для истерзанной девушки. Она сладко, спокойно уснула, а проснулась от солнца, бившего прямо в лицо. Вскочив и сделав утреннюю зарядку, Рут оделась, прибрала комнату и спустилась вниз, поточму что как раз настало время завтрака. Тётя Ута, уже знавшая всё от мужа, встала и нежно приласкала Рут.
- Я должна поговорить с тобой от своём, о девичьем. Надеюсь, твой дядя не станет возражать, солнышко.
- Идём, тётя, я всё равно не очень хочу завтракать.
Тётя Ута привела Рут в свой кабинет.
- Девочка моя, ты знаешь, что от этого женщины беременеют?
И Рут рассказала то, что, кроме неё и её матери, не знал никто...
- Тётя Ута, ты ведь не знаешь... А я родилась вся обвитая пуповиной... Меня еле откачали... Врачи постоянно наблюдают меня с первого дня жизни. У меня внутри что-то серьёзно повредилось, поэтому мне детей как своих ушей не видать... Это очень даже удобно для подпольщицы! Так что не беспокойся!
- Боже... бедная малышка... Карл знает?
- Пока я ему ничего не сказала. Но он поймёт, я знаю.
Пока тётя разговаривала с племянницей, Карла в то же самое время повели на допрос. Странный был это допрос, однако... Никто на Карла не орал, никто не раздевал донага, нимкто не бил... Но вопросы ставились коварные, изуверские, унизительные... Гордый юноша молчал, только тяжело вздыхал иногда. Наконец майор СС сказал издевательски-вежливым тоном:
- А молодая Принцесса Гессенская как Вам доводится? Ваша сестра? Я бы на ней с удовольствием женился! Или не женился... Это зависит от того, насколько она хороша в постели...
- Её Высочество моя жена! - с тихой яростью ответил Карл. Эсэсовец маслено улыбнулся:
- И где же вы подцепили такую красотку?
- Мы любим друг друга со школьной скамьи, - спокойно откликнулся молодой человек. - И,конечно, моя жена даже плевать не захочет на человека, чьи руки по локоть в крови лучших сынов и дочерей Германии.
- Надо же, какие громкие слова! Сколько пафоса! И всё из-за простой бабы, которая... - дальше последовало нечто столь цинично-гадкое, что Карл Шрёдер весь залился краской стыда и гнева. Однако он взял себя в руки и иронично, с тонкой усмешкой процедил сквозь зубы:
- Полагаю, господин майор, ваша жена целиком и полностью посвящена во все самые сокровенные тайны вашего гарема...
Майор СС обомлел от подобной наглости и долго глотал ртом воздух. Потом, разъярённый но скрывающий это, вызвал конвоиров и велел отвести арестованного в камеру.
Карл, оставшись один, дал волю слезам. Он был оскорблён в самых тонких, самых чистых чувствах. Юноша, ещё трепетавший от нежных, первых поцелуев Рут и её осторожных ласк, вынужден был только что услышать целый поток грязи... Его целомудренное, строгое сердце возмутилось подобным цинизмом и жестокостью. Теперь его захлёстывало неизбывное горе, он понял, что такая уютная, комфортная камера тоже может стать утончённой пыткой...
И тут тихонько скрипнула дверь, послышались чьи-то шаги, и тяжёлая ладонь ласково погладила светлую голову юноши.
- Не стоит так убиваться из-за этого.........., молодой человек. Это отъявленный негодяй, по нему давно верёвка плачет кровавыми слезами.
Карл изумлённо обернулся, чтобы видеть такого крамольника. Около него сиддел немолодой надзиратель и ласково умехался в усы.
- Мы тут тоже не лыком шиты. Не думайте, что все тюремщики звери, среди нас есть и порядочные люди.
- Вы очень рискуете, мой господин.
- Да брось ты, парень! Я такой же рабочий, как и ты. Меня схватили и притащили сюда. Никто не спрашивал. А тот, кто тебя сейчас допрашивал, плохо кончит, ох, как плохо... Да ты, поди, голодный? Я принесу тебе нормального хлеба, вас какой-то дрянью кормят.
Пожилой надзиратель вышел и вскоре вернулся с тремя громадными ломтями вкуснейшего чёрного хлеба. Такого хлеба Карл за всю свою жизнь не видел, а может, ему просто так казалось...
Нет на свете ничего вкуснее хлеба, подаренного заботливой рукой друга! Всякий знает, что хлеб - всему голова. Но когда незнакомый человек вместе с хлебом протягивает узнику частичку своего сердца, это навсегда остаётся в памяти... Хлеб - основа жизни, хлеб - сама жизнь. Без чего угодно может обойтись человек, но ему не выжить без доброго ломтя простого хлеба, воплощённым чудом лежащего на столе...
"Хлеб - всему голова", - учила внуков мудрая Гертруда Тельман. И мальчики послушно старались есть так, чтобы ни одна хлебная крошка не упала на стол. Точно тому же самому учила сына и дочь фрау Луиз Шрёдер. А маленькая Гундель за каждой трапезой неизменно говорила, что Сам Господь Иисус Христос - Хлеб Жизни, и что даже одну крошку хлеба уронить на стол - великий грех.
Дома Карл улыбался, слушая сестру, ног теперь, в тюремной камере, он постиг глубокий смысл её слов. Нет, он не может верить в Бога после всего пережитого, но хлеб для него навсегда останется великой святыней...
Слёзы на глазах Карла как-то сами собой высохли, в голову пришла благодетельная мысль,что, вероятно, сегодня снова придёт Рут, и они снова поговорят по душам... Но у Рут было сегодня слишком нмоого дел. Она уже успела поговорить со своим личным адвокатом, который заметил, что есть серьёзные основания к освобождению мальчишек, встретилась со своим руководителем по подполью, ловко распространила по городу антифашстиские листовки, оставшись совершенно незамеченной, - она была слишком опытным конспиратором, чтобы попасться, - и только в шесть вечера опомнилась и подумала,что Карл-то ждёт!
Девушка вся вспыхнула при мысли, что и не подумала о друзьях, томившихся в темнице, хотя весь день преследовало её очень нехорошее чувство...
Она быстро поймала такси и попросила доставить её к тюрьме. Она хорошо помнила правила конспирации, поэтому не садилась в первое же такси. Подождав пять минут, она увидела наконец знакомого шофёра-коммуниста, надёжного, как скала, человека, и села в его машину. Это был связной между взрослым и молодёжным подпольем. Рут порадовалась, что может выполнить ещё одно задание, и по дороге передала всю имевшуюся информацию. Когда она влетела в тюрьму, как сумасшедшая, ей передали, что Его Светлость Герцог Орлеанский на допросе.
- Тогда я подожду, когда допрос закончится, - снисходительно заявила Рут. - Проводите меня в ту же комнату, которую нам выделили вчера вечером. Немедленно!
Её пожелание было тут же перевыполнено - вскоре после того, как она уютно устроилась в глубоком кресле, появились Карл и Отто. На их лицах не было новых кровоподтёков, руки не были изрезаны ножами... но лица у ребят были измученные, печальные... в глазах Карла стояли непролитые слёзы... Рут широко раскрытыми глазами смотрела на товарищей... лицо её побелело... Всплеснув руками, она вскочила и кинулась к мальчикам, стала исступлённо целовать то одного, то другого...
Отто смутился и опустил голову, застенчиво отклоняясь от девушки, а Карл покраснел до слёз, посмотрел на неё и хотел было отвернуться... Рут отстранилась, погладила обеими ладонями его лицо, но он стыдливо отвёл девичьи руки. Рут непонимающе уставилась на юношей.
- Что с вами стряслось, ребята? Почему вы такие? Я ничего не могу понять...
- Только что нас допрашивал один майор СС... Наговорил всякой дряни... Нёс какую-то ахинею, мы половину не поняли, но то, что поняли, было очень стыдно и страшно... - Отто говорил с трудом, еле сдерживая рвавшиеся из груди слёзы. Карл держался, но его лицо пылало, он не мог поднять головы. Рут страшно возмутилась.
- Я сама поговорю с этой тварью! - резко заявила она. Отто перепугался:
- Если он хоть что-то заподозрит - тебе несдобровать!
- Ирма, ты очень рискуешь, - поддержал брата Карл. Ирма было подпольное имя Рут. Рут топнула ногой:
- Если он посмеет заподозрить МЕНЯ, я ему такое приключение устрою... не порадуется...
- Ирма... - Карл покачал головой. - Ты не знаешь, чем рискуешь!
- Ну, в крайнем случае, угожу на гильотину, зато голова болеть не будет, - спокойно заявила Рут. - А вы разве не знали, что лучшее средство от головной боли - гильотина?
- И ты так спокойно говоришь об этом, Ирма? - удивился Отто.
- А чего беспокоиться раньше времени? - и с этими словами Рут, велев мальчикам ждать её в комнате, направилась к майору СС Штинку.
Разговор для майора выходил пренеприятнейший. Он узнал о себе много нового, и это не были хорошие отзывы... Штинк краснел, бледнел, вертелся, как уж на сковородке... И в конце концов клятвенно пообещал больше молодых Герцогов Орлеанских не допрашивать. Царственные манеры Рут и её утончённое благородное поведение не давали никакой возможности заподозрить её в чём бы то ни было. Но Штинк был слишком опытным палачом и понимал, что здесь что-то нечисто... Когда Рут гордо вышла, он дождался, когда она будет далеко, и велел установить слежку за девчонкой... Точно с таким же успехом он мог бы искать чёрную кошку в тёмной комнате, когда кошки там нет. Но Штинк поклялся самому себе вывести девчонку на чистую воду, двжде если на это уйдут годы. Злопамятен был этот майор Штинк и не терпел никакой критики...
Но Рут тоже была не лыком шита! Она стала ещё строже соблюдать правила конспирации, всегда записывала номера взятых ею такси и никогда не садилась в одну и ту же машину, часто пользовалась безлюдными закоулками, никогда не заговаривала с незнакомыми, товарищей по борьбе при встрече не узнавала, все свои записи аккуратно сжигала, запрещённые книги отнесла в подвал дома, спрятала в самом дальнем углу под громадной кучей рухляди... Все эти меры предосторожности помогли ей дожить до Победы и построить новую, светлую жизнь с любимым.

 

Глава 15
Вернувшись к мальчикам, Рут рассказала, как поговорила со Штинком. Карл и Отто то смеялись, то грустно смотрели на девушку, не зная, что и думать. Но глаза её были такими жизнерадостными и бедовымии, что никто из парней так и не решился пожурить отважную девчонку.
А работа по освобождению. Карла и Отто продолжалась. Протомившись четыре месяца в тюрьме, они вырвались на свободу. Встречали их девушки-комсомолки с цветами и подарками. Девчата окружили парней, затеребили, зацеловали их. Рут стояла рядом и грозно поглядывала вокруг, готовая немедленно ринуться на защиту. После первых приветствий и поцелуев вся компания выбежала на улицу. Карл нахмурился и пропесочил девочек за такую пышную встречу.
- Вот переловят вас, как котят! - пригрозил он. Теперь каждое его слово звучало особенно веско - девушки уже успели заметить, что они с Отто стали не то что взрослее и мудрее, а постарели, как люди, перенёсшие жесточайшие страдания.
- Прости, командир. Мы не станем больше устаивать такие представления. Но мы хотели показать им, всем этим... - Лора виновато замолчала и бросила нежный взгляд на красавца Отто, которого тюрьма изменила немного меньше, чем его брата. Отто даже не заметил взгляда Лоры, он был погружён в свои нелёгкие думы. Лора заметила и переключила внимание на Карла, но тот уже нежно смотрел на Рут...

 

.................

 

Вот о чём думал Карл, глядя на Зигфрида и Любу. Их радость напоминала ему о собственном его одиночестве, оторванности от матери, от сестры, от любимой... Но Димка Жданов не дал ему долго раздумывать. Он обратился к командиру с рассказом об идее издавать подпольную газету. Люба нахмурилась:
- Мальчики, у кого часы при себе? Сколько времени? Завтра договорите!
- Не торопись, Люба. Для нас завтра может и не наступить. Сперва расстреляют охрану секретной лаборатории, а потом нас всех,- спойконо, веско сказал Карл. Люба побелела от ужаса. - Нет, девочка, не прячься от правды. Да, нас за два с половиной года не схватили, но где гарантия, что утром мы не попадёмся? Они идиоты, думать не научены, поэтому подозревают даже того, кто косо на них посмотрел. Не понимаю, как нашего Зигги до сих пор не поволокли в гестапо...
Люба судорожно вцепилась в мужа, прижалась к его руке головой.
- Хватит уже ребёнка пугать, Зденек, - улыбнулся подошедший Отто. - Ребёнок и так сам не свой. От нас зависит, попадёмся мы или нет.
- Но такую возможность не мешает иметь в виду, - строго заметил Димка Жданов. - Я своих ребят тоже организую... Вместе чего-нибудь да добьёмся...
- Я уже говорила с Генрихом, Эмилем и Максом. Они обещали заняться предателями, стукачами, провокаторами и вербовщиками. Меня с ними Вальтер познакомил.
Карл расплылся в улыбке.
- Ты опережаешь мои мысли, Збышек. Я только подумал, а ты уже сделал.
- А чего ждать? Они ребята опытные, знающие, с ними не пропадёшь. Правда, Янек? - ответил Вальтер. Зимгфрид утвердительно кивнул головой.
- Збышек у нас молодец. Но я тоже кое-что придумал. Пока секрет. Но тоже по части борьбы со всякой нечистью, - тихо засмеялся Отто.
- Ну ладно, Зимородок, твои секреты нам знать необязательно. Но если нацистам от твоих секретов придётся туго... - Зигфрид просиял, он знал Генриха, Макса и Эмиля как надёжнейших,опытнейших борцов, пользовавшихся среди подпольщиков непререкаемым авторитетом.
- От моих секретов нацистам ой как не поздоровится. А сам я ну никак не смогу попасть им в лапы. Потому что это плод совместноого творчества. Но без подробностей.
- От Зимородка нацисты могут ожидать каких угодно сюрпризов. А сам он вне подозрений, как жена Цезаря. - Карл довольно потирал руки: всё складывалось гораздо лучше, чем он предполагал.
Любка уже смертельно устала и не преминула громко заявить об этом. Карл пристально взглянул на девушку, ища следы женского лукавства, но не такова была Любка. Она никогда не врала и не лукавила.
- Да, вид у тебя и впрямь помятый, - сочувственно сказал Карл Шрёдер. - Всё, товарищи, дискуссии завершены до завтра. Полдвенадцатого уже.
- Ой, как поздно... А завтра в пять утра вставать... И целые сутки на этой дурацкой вышке, имея идиотское задание... Не пойду! - поёжился Зигфрид.
- Ну и не ходи! Зато готовься встать к стенке! - ехидно "утешила" его Люба.
- А меня гестапо пугало, не то, что ты!
- И рада бы курочка на пир не шла, да за крылышко тащат... -сострадательно вздохнул Димка. - Не кручинься, будет и на нашей улице праздник!
- Ладно, товарищи, мы задерживаем людей, идёмте восвояси, - улыбнулся Вальтер. - Зигги, а ты не горюй, мы и в таких условиях повоюем!
Зигфрид кисло улыбнулся, Карл дружески обнял его за плечи и тихонько встряхнул:
- Не унывай, товарищ Тельман! Всё путём!
Потом велел ребятам следовать за Вальтером. Подтянулись Курт, Хельмут и Бернгард, и все семеро, уже попрощавшиеся с новыми друзьями, снова шагнулши в подземный переход. Снова темнота, довольно круые спуски и подъёмы, - и вот уже друзья очутились в комнатушке Карла, шедшего последним и плотно закрывщего за собой потайную дверь. Здесь, в тесноте, да не в обиде, они аначали тихонько смеяться итискать друг друга. И один Зигфрид, извинившись, сказала, что они с Любой пойдут спать, слишком уж много впечатлений для одного дня. Курт и Бернгард вызвались их проводить.
Не успели влюблённые проводить товарищенй и наскоро перекусить, как в дверь негромко, но требовательно постучали. Зигфрид вышел в коридор. Вызывал его адъютант командира батальона, капитан Блошке.
- Господин лейтенант завтра ваше дежурство отменяется. Ровно в одиннадцать ноль-ноль вам надлежит присутствовать на расстреле негодяев, охранявших секретную лабраторию и прозевавших партизан. Расстрел состоится на центральной площади концлагеря.
- Яволь, - коротко ответил Зигфрид и всё-таки прибегнул к ненавистному нацистскому приветствию - не навлекать же на себя, в самом деле, подозрения, когда отряд Войцеха расположился в двух шагах!
Дождавшись, когда уйдёт Блошке, Зигфрид вернулся в комнату, запер дверь на ключ и повернулся к жене с такой гримасой, что та еле удержалась от смеха.
- Ой, какая у тебя физиономия, Зи-Зи! Умора! Ты что, лимонов наелся?
- Да чтоб всё наше начальство попало под обстрел партизан! - высказав своё пожелание, Зигфрид остервенело выругался. - Ну не могли придумать ничего умнее, кроме как собрать солдат и офицеров, причём всех родов войск, на центральной площади и заставить смотреть, как расстреливают охрану секретной лаборатории!
- Да они сдурели! Но какое счастье, что наши ребята не попались!
- А вот это действительно счастье... Но давай ложиться спать, мы с тобой очень устали.
Они быстро разделись и забрались в кровать, Любка положила голову на грудь любимого. Он нежгно обнял её, прижал к себе, и оба скоро уснули. Проснулась Люба от умопомрачительного запаха кофе, не суррогатного, а настоящего бразильского. Кофе она просто обожала, и мама балуя свою голосистую дочку, иногда покупала крохотный пакетик кофе. Любка мигом вскочила, оделась и подошла к мужу, посмотрела на часы - только девять! ЦЫелый два часа вместе, благо, центральнаяплощадь концлагеря совсем рядом... к сожалению... Зигфрид обнял Любку, расцеловал, крепко прижал к себе.
- Котёнок выспался?
- Ещё как! Но ты уже совсем готов... Так рано?
- Раньше выполню дурацкий приказ - раньше освобожусь.
Люба скривилась, но, вспомнив вчерашний разговор с мальчиками просияла:
- А я тем временем разведаю, куда же ведёт ход, тянущийся у юго-востоку. И если прямо к партизанам...
- Это будет просто прекрасно! Не надо ни от кого прятаться и скрываться, зашёл в шкаф в собственной комнате - и прямёхонько к Войцеху! Да, если ты всё же выйдешь к партизанам, передай, что расстреляли охрану секретной лаборатории и узнай, каковы результаты боя с фашистами. Пароль на сегодня: Кажется, собирается дождь. Отзыв: Нет, погода обещает быть солнечной. Представишься как жена Янека Марта. Войцех предупреждён.
- Ясно. А пока суд да дело...
- Пока суд да дело, давай позавтракаем! Я голодный, как собака! - Зигфрид снял полотенце, прикрывавшее готовую уже еду... И Любка почувствовала, как кружится у неё голова, - так вкусна показалась ей простая яичница. Зигфрид с жалостью смотрел на девушку, ничем не выдававшую свой голод... Он незаметно подложил ей на тарелку часть своей порции и радостно удыбнулся, глядя на блаженное выражение Любкиного лица.
- Ммм... как вкусно! Любая хозяйка позавидует! Э, а тебе? Не жульничать! - и девушка разделила завтрак точно поровну. - Чтобы я больше подобного мошенничества не видела!
- Я был бы мошенником, если бы у тебя отнимал, - засмеялся Зигфрид.
- Всё равно ты жулик!
И оба они захихикали.
Этот завтрак, в отличие от всех остальных, прошёл весело, с прибаутками и со смешком. Юноша уже не чувствовал себя таким заброшенным и одиноким, милое девичье лицо приветно улыбалось ему, освещало предстоявший ему путь, на сердце становилось легче.
Позавтракав и приведя комнату в порядок, молодыен супруги уселись возле окна - Люба в свою любимую качалку, Зигфрид - на кровать. До ненавистного ему мероприятия оставался целый час, который надо было ещё скоротать, но в голову, как назло, ничего не приходило. Тогда Люба, как фокусник, вынула из-за пазухи карты и принялась гадать на червонного короля и бубновую даму. Расклад получался очень интересный, Зигфрид так и сгорал от любопытства и чуть было не опоздал... Люба вовремя опомнилась и вытолкала его из комнаты.
А на главной площади концлагеря выстроились все сотрудники концлагеря. Приговорённые к расстрелу стояли посредине площади в расшнурованной обуви, в одежде без погон и знаков отличия. Расстрельная команда уже была на месте. Зигфрид, как ему и подагалось занял место во главе своей роты.
Прозвучал приказ... И осуждённые стали валиться на землю мёртвыми... Их было человек сто, все молодые красавцы, прошедшие жёсткий отбор по расовому признаку, самые что ни на есть надёжные "солдаты фюрера".
Зигфриду страшно и тошно было смотреть на эту дикую картину, но перед глазами, словно укрывая его, встало лицо жены, певшей и игравшей на гитаре. Он ясно слышал слова "Орлёнка", произносимые грудным красивым девичьим голосом, и нежное видение помогало молодому немецкому лейтенанту оставваться бесстрастным и равнодушным. Лицо его было напроницаемо, глаза ничего не выражали, но кауая буря разразилась в этой молодой душе!
А в это время Люба, погадав ещё немного для развлечения, проверила, надёжно ли заперта дверь, и открыла платяной шкаф. Немного пошарив по стене, она нажала нужный камень. Дверь в поздемный ход открылась. Любка, вне себя от радости, срустилась вниз, закрыла дверь и смело пошла в выбранном ею заранее направлении. При свете карманного фонарика, оставленного мужем, девушка очень хорошо различала нужную дорогу и скоро добралась до того самого туннеля, шедшего на юго-восток.
Пол туннеля оказался удобным и пологим, идти по нему было одно удовольствие, и Любка местами даже бежала вприпрыжку напевала, как в детстве. Прошло довольно много времени, наконец впереди забрезжил свет. Выбравшись наружу, Люба с радостью увидела, что находится в пятидесяти метрах от партизанского патруля. То, что это были именно партизаны, она сразу поняла, их невозможно было ни с кем спутать. Девушка смело подошла к патрульным, назвала пароль и представилась Мартой, женой Янека; у неё от него поручение к Войцеху. Войцех уже знал о приходе жены Янека и встретил Любу очень ласково. Она подробно рассказала о расстреле охранников и расспросила об исходе боя. Оказалось, что парьтизаны потеряли в бою всего десять человек, а фашистов положили вчетверо больше, - сказалась закалка командира, красного партизана в годы гражданской войны, уроженца Восточной Польши.
- Иди, паненко, успокой ребят и повтори мой приказ - не высовываться. Удачно лдо нас добралась?
- Поземным ходом, пан командир. Я так и предполагала, что один из ходоа ведёт прямо к вам, и не ошиблась. Я фронтовой разведчик.
- Гарна паненка! Хвалю! А какие планы у товарищей комсомольцев?
- Подпольную газету выпускать. Сегодня ночью мы слушали Москву. Збышек познакомился и подружился с советскими офицерами, а у них есть типография, и людей много. А ещё думаем избавиться от шпиков, вербовщиков, провокаторов и преджателей. Но я не смогу всё время помогать, должна через две с половиной недели вернуться в барак. Янек же меня из барака прямо к себе в комнату в казарме провёл, из-под самого носа фашистов утащил, иначе была бы я ещё позавчера в газовой камере...
Войцех присвистнул и минуты три внимательно рассматривал Любку. Отрастающие тёмно-каштановые волосы топорщились во все стороны, слабый румянец проступал на впалых её щеках, глаза запали, но нежная любовь и забота Зигфрида уже укрепила девушку, переставшую казаться ходячим скелетом.
Не говоря ни слова, Войцех достал все имевшиеся припасы и начал потчевать гонца. Люба сперва стеснялась, ела по капельке, но потом освоилась и потом уже уплетала за обе щеки. Войцех печально улыбался - девушка напомнила ему младшую сестру, угнанную фашистами в проклятую Неметчину. Очень любил Войцех свою маленькую Зденьку, которой недавно исполнилось двадцать три года. Поэтому он окружил паненку, так похлжую на егор сестрёнку, отеческой заботой. Люба съела столько, сколько смогла, даже ещё немного. Она сразу повеселела, заулыбалась. Войцех ни о чём не спрашивал, Люба ни о чём не рассказывала. Напившись чаю, вестница немецких комсомольцев заторопилась домой - Янек, верно, уже пришёл и с ума сходит от страха за неё. Войцех дал ей ис собой всякой снеди и отправил обратно.
Домой она добралась гораздо быстре, дорога была уже знакома. Зигфрид действительно уже был дома и страшщноволновался, поэтому шаги за шкафом несказанно обрадовали его. Он помог жене выбраться в комнату и осведомился, почему её так долго не было. Любка со смехом выложила из-за пазухи партизанские подарки, сказала,что это от Войцеха, плюхнулась в свою любимую качалку и улыбнулась. Зигфрид просиял - связь была налажена. Он пристал к жене с расспросами. Люба поделилась:
- Войцех одобрил совместную работу с советскими офицерами и лювлю всякой швали, выпуск подпольной газеты похвалил, а вот боевые операции запретил строго-настрого, велев состредоточиться на сборе и распространении правдивой информации о положении на фронте, на политической работе и слежке за шпиками и предателями. Вербовщиков приказал разоблачать.
Зигфрид покачал головой:
- Опять эта рутина... Надоело, мы не маленькие, в конце концов, у нас оружие есть! Давно пора освободить всех узников и перейти к партизанам! Но я согласен, данное нам задание гораздо важнее и серьёзнее... Погорячился я...
- А тебе Войцех велел передать особо, - Люба нахмурилась, - чтобы на рожон не лез и Карла слушался.
- Да слышал уже тысячу раз! Ну что такое! Все мне нотации читают, - Карл, Войцех, ты... Надоело! Я вообще-то уже не ребёнок! Сейчас какой год на дворе? Сорок второй? Так мне семнадцатого августа двадцать один! Полное совершеннолетие!
- Ну... если ты у нас такой взрослый, больше я тебе ни слова не скажу, решай всё сам. Но видеть тебя на виселице мне не светит.
Зигфрид почесал затылок, посмотрел в любящие глаза жены... И ясно, как день, понял: она права, а вот он давно уже кругом виноват и перед ребятами, и перед Любой... А Люба, чуткая к состоянию других людей, сразу поняла: любимый признал свою неправоту и раскаивается в ней.
Поэтому она подошла к нему, обняла за шею и прильнула к его застенчиво вздрогнувшим губам. Он не привык к открытому проявлению чувств, поэтому смущённо отклонил лицо. Такая скромность растрогала и огорчила Любку. А Зигфрид, понимавший всё, что происходило в её милой душе, ласково поцеловал девушку и прошептал:
- Прости, котёнок, но я ещё совсем мальчишка... в этом смысле... и очень тебя стесняюсь... ты потерпи, родной, скоро привыкну к тебе... не торопись... - и немедленно весь залился краской. Любка улыбнулась и отпустила заалевшегося юношу, а тот закрыл лицо руками, охваченный робостью и счастьем. Но вскоре его смущение прошло, он привлёк Любу к себе и принялся нежно, горячо целоать её. В конце концов Любка с трудом высвободилась и заявила, что сперва дело, а уж потом хиханьки да хаханьки.
Зигфрид хотел было рассердиться, но не смог, - дел и впрямь было невпроворот. Решили, что Любка подземным ходом проберётся к Димке Жданову в сотый барак, а потом передаст некоторые сведения и поручения Агате, - не Зигфриду её учить, как заметать следы. Но вот как отпустить от себя любимую после такого краткого разговора? И Зигфрид снова принялся целовать её. В конце концов бедного влюблённого обвинили в мелкобуржуазном эгоизме и велели подумать, как собрать радиоприёмник, способный ловить Москву под землёй. А на закуску предложили фирменое блюдо - лёгкую оплеуху. Но Зигфрид не обиделся, понимая, что сейчас совсеи не время для телячьих нежностей. Люба быстро собрала нехитрый обед. Ребята поели, и отважная девчонка снова скрылась под землёй.
Сперва она побежала к Димке, - сведения, переданные для него, были гораздо важнее. Заклятые друзья поняли друг друга с полувзгляда, слова были лишними. А вот с Агатой было трудно, - полька, любившая Любку, как мать, всплеснула руками и собиралась плакать на радостях, но Любка только посмотрела, - и Агата уже серьёзно и быстро решила все вопросы. Любка юркнула в тайный ход как раз вовремя: через секунду после её ухода в барак ворвлся блокфюрер. Убегая со всех ног, девушка ещё успела расслышать, как на её бедовую голову призывали все кары на свете. Как же она обрадовалась, очутившись дома!
Вся кровать была завалена радиодеталями, а Отто и Зигфрид колдовали над приёмником. Люба, страстный радиотехник, немедленно включилась в работу. Её смекалка и советы оказались настолько простыми и полезными, что мальчики почли за честь быть обычными помощниками. Оторвались от работы затемно, и только потому, что страшно болели спины. Повертев будущий прибор в руках, Люба провозгласила:
- Ещё день - и готово! А генератор мощности замаскируем под будильник.
- Вот это голова! Прямо Леонардо да Винчи! - благоговейно вздохнул Отто.
- Ага! Нам с тобой такое и не снилось!
- Мне тоже не снилось. Просто хотела доказать старшему брату, что я не только оперные арии петь умею. Мы с ним приёмники наперегонки собирали. У кого быстрее, проще и надёжнее. А потом пытались разобрать то, что другой сделал. Я всегда Серёжкины приёмники разбирала, а он мои - ни разу! А когда показывала, как надо разобрать, у него глаза на лоб лезли - такую простую вещь не сообразил! Э, а откуда радиодетали взялись?
- Заначка, - хмыкнул Зигфрид. - Из дому привёз, в тайник спрятал и забыл, а ты напомнила. Ну и что, что без головы останемся? Зато не зря живём.
- Логично, - усмехнулась Люба. - Но ещё логичнее пускать в комнату только своих.
- А ты когда-нибудь видела в нашей комнате чужаков? Нет? Вот то-то! - и только сейчас Зигфрид заметил, что назвал комнату нашей. Сердце его сладко и больно заныло: он вспомнил о Любкином возвращении в барак. Да, концлагерь - самое последнее место, где может цвести любовь... Словно прочитав мысли друга, Отто рассмеялся:
- На свете чего только не бывает! Ладно, ребята, я потопал, а вы отдыхайте.
- Ну посиди, а? Я сейчас ужин приготовлю! - попросила Люба. И тут раздался условный стук в дверь. Люба отворила и расплылась в улыбке - Карл держал в обеих руках кучу авосек. Он прошёл в комнату и плюхнулся в качалку, осмотрел комнатку придирчивым взглядом, сердито нахмурился:
- Это ещё что за новости?
- Это не новости, а выполнение приказа Войцеха, - невозмутимо ответил Зигфрид и рассказал про небывалый радиоприёмник.
- Тогда хвалю. Фрау Тельман, будьте так добры накормить троих голодных мужиков. В сумках всё необходимое.
- Лучше я приготовлю, а малыш пусть отдыхает, ей и так досталось, - Зигфрид разгрузил сумки, быстро приготовил еду. Отто хитро улыбнулся:
- А не поздравить ли нам молодых? У нас же тут свадьба?
Люба покачала головой:
- Вот когда будет у нас нормальная свадьба, тебя первого пригласим! Если живы будем...
- Нет уж, свадьба будет сейчас, пусть и в тесном кругу! - тряхнув головой, провозгласил Карл. - Правда, ребята, будьте счастливы и благополучны, детишек вам хороших и любви на всю жизнь!
- И пусть война не разлучит вас и не отнимет друг у друга, - очень серьёзно сказал Отто. - Тяжко быть сиротой, без отца, без матери... без любимой. А вы нашли друг друга, вы вдвоём. Берегите же этот дар, не расплещите его.
- Спасибо от всей души, мальчишки. Мы так тронуты! До слёз! Спасибо, что разделили нашу радость, - благодарно улыбнулся Зигфрид.
- Вроде на русских свадьбах положено кричать "горько"? Читал когда-то в книжке. Страшно интересно было, какие свадьбы у разных народов, -поделился Отто.
- Положено, конечно! А ещё положено считать, сколько длится поцелуй. Но вам придётся не кричать "горько", а шептать. И считать тоже шёпотом.
- Я при всех целоваться не буду! - заупрямился жених.
- А без этого свадьбы, можно сказать, и не было! И потом, тебя так и тянет целоваться! - подцепила его невеста.
- Чтооо? Нашего Зигги тянет целоваться? Это нечто новенькое! - заинтересовался Карл.
- Предательница! Не ожидал от тебя! - возмутился Зигфрид.
- Можно подумать, я Америку открыла! Всех парней тянет целоваться с девчонками!
- Точно! Тянет! Ещё как! Не был бы я таким застенчивым - перецеловал бы всех девчонок в нашем классе! - хихикнул Отто.
- Жалко, что ты застенчивый.. Это так прекрасно - целовать любимую.. - мечтательно вздохнул Карл. - Так что нечего скромничать, Зигги! Давайте целуйтесь! Или у вас с Любой не свадьба?
Смущённому жениху пришлось подчиниться. Он целовал невесту сперва робко, потом всё жарче. Она таяла от его нежной любви и пылкой страсти. Наконец ему не хватило воздуха. Юноша оторвался от девушки, сел и стыдливо потупился. Люба, тоже вся алая от застенчивости, опустилась на стул, склонила голову. Карл скептически хмыкнул:
- Не умеете целоваться, ребята! Вот была бы здесь моя Рут - мы бы вам показали, как надо!
Зигфрид покраснел ещё сильнее, Отто взмолился:
- Ты хотя бы меня пощади! Ладно Зигги, он женат, но я-то! Я ещё ни сном, ни духом! Я застенчивый! - он и вправду был красный, как рак, смотрел потерянно и робко. Карл поморщился:
- Ну какие же вы, мальчишки... Сил с вами нет... Детский сад какой-то! А вроде взрослые парни...
- Но-но-но! Кто наших мальчиков обидит, будет иметь дело со мной! Предупреждаю сразу: это очень опасно и чревато серьёзными переломами конечностей. - Люба легонько постучала кулаком по столу, задумалась, потом прибавила как бы между прочим:
- Дома в Краснограде мальчишки обходили меня за версту, при мне никто не хулиганил. Охота была лежать три месяца с гипсом на обеих ногах...
Мальчики слегка обалдели, потом Зигфрид ехидно спросил Карла:
- Что, съел? Смотри, какой у нас с Отто защитник!
Карл долго чесал голову, вздыхал, хмыкал, потом выдал:
- Да... с твоей женой лучше не связываться... пойду-ка я от греха подальше восвояси...
- Ты что, трус? Я трусов не люблю, - под тихое повизгивание Зигфрида и Отто безапелляционно заявила Любка.
- Я не трус, - невозмутимо ответил Карл. - Просто ноги мне пригодятся для борьбы с фашистами. Зачем мне терять раньше времени самые необходимые вещи?
Ответ Любке понравился, она согнулась пополам от беззвучного хохота. Снова водворился мир.

 

Глава 16
Гости, однако, посидели совсем недолго - служба. Проводив их, хозяева почувствовали, как устали.
- Ты как хочешь, а я лягу, уже на ногах не стою, - зевнула Люба. Зифгрид промолчал - лень было отвечать, но Любка, посмотрев на его сонную мордашку, сочувственно сказала:
- Да, вымотался ты сегодня...
- Скорее, устал морально...
- Вижу. И какая же сволочь придумала проводить такие публичные расстрелы!
- Люба, это же фашисты!
- Знаю. Своими бы руками придушила!
- Я тоже. Давай спать, глаза не смотрят.
Проснулись уже за полдень, благо, у Зигфрида был выходной. Позавтракав, принялись за окончательную сборку приёмника. Но всё время мешали какие-то мелочи. Зигфрид уже начал выходить из себя, когда Люба просияла:
- Эврика! Вот здесь неправильно контакт подсоединили! Смотри.
Промаявшись ещё часа три, к вечеру залезли в подземный ход - испытывать. Приёмник, к вящей радости обоих, работал. Решили отнести приёмник подальше, чтобы не было уж очень близко к земле. Но и там работа приёмника была идеальной. Зигфрид тут же побежал за друзьями, те притащили фонарики, бумагу, карандаши.
Изобретательный Курт предложил устроить кабинет для прослушивания и записи сводок, все остальные горячо поддержали. На это ушёл весь остаток дня. Ребята усердно искали достаточно большую и в то же время укромную нишу, где все поместятся и не будет тесно, а кроме того, никто не заметит. Поиск отнял немного времени, но главная трудность была не в этом. Как оборудовать? Чем освещать? Но и тут нашлись умельцы, пообещали за два дня всё устроить, а пока все занялись более неотложными делами.
Когда кабинет для записи сводок был готов, к Карлу прибежал радостный Эмиль Беккер и объявил, что десятка два предателей и стукачей отправлены незаметно на тот свет. Шли-шли, а впереди глубокая яма оказалась... Эти были самые здовредные. Карл так обрадовался, что потащил с собой Эмиля к Зигфриду и Любе, по пути они прихватили Вальтера и Отто. Снова получилась маленькая вечеринка. Разошлись только в два часа ночи, но всем вместе было так хорошо, что никто и слова не сказал.
Утром, конечно, Зигфрид встал невыспавшийся, но чувство выполненного долга согревало его. Даже ужасы концлагеря переживались не так остро, одно сознание, что вдвоём с женой собрал замечательный радиоприёмник, делала жизнь гораздо веселее. Сутки на пулемётной вышке прошли незаметно, а когда он вернулся домой и позавтракал, оказалось, что Люба вместе с товарищами за это время уже подготовила десяток сводок, а ещё штук шесть карикатур. Редактором подпольной газеты был Димка Жданов, и Любка тут же рванулась в сотый барак, пока Зигги отсыпался после дежурства.
Увидев Любку, Димка расплылся в улыбке. Она передала ему все материалы, он надёжнго спрятал их в тайнике и ненадолго задержал.
- А замечательный у тебя муж!
- Не жалуюсь, - лукаво ответила она.
- Только слишком хороший для тебя, стервы... - прищурился Димка.
- Да ну тебя, скажешь тоже! Я его люблю!
- Как баклан ставриду?
- Чего-чего?
- Разве не знаешь прибаутку: Говорил баклан ставриде, что устроит в лучшем виде?
- А, ты об этом! Ну Димка, ну, друг заклятый!
- Про тебя то же самое можно сказать!
Любка только усмехнулась и покачала головой:
- Дим, я пошла. Жалко, если Зигги без меня проснётся. Не прощу себе этого. Он страшно нервничает, когда меня рядом нет.
- Ишь ты, какая она у нас заботливая... Ну, беги уж. Он у тебя хороший парень, ещё волноваться начнёт.
Пожав Димке руку, Люба убежала. Зигфрид ещё и не думал просыпаться. Губы его были по-детски приоткрыты во сне, лицо стало мягким и спокойным, он чему-то улыбался. Длинные золотистые ресницы отбрасывали тень на его нежно розовевшие щёки, седые волосы спадали на чистый высокий лоб. Он разметался во сне, одеяло едва прикрывало его до пояса, видны были его красивые сильные плечи, молодая крепкая грудь. Стройная шея, озарённая солнцем, была очаровательна. Люба уселась в качалку и залюбовалась спящим. Горько было думать, что скоро придётся оставить этого чудесного, отважного, нежного парня и вернуться в страшный барак... Но в памяти всплыли лица Агаты и девочек, и Люба перестала сомневаться.
Наконец он проснулся и огляделся по сторонам. Увидев жену, засмеялся счастливым, тихим смехом:
- А ты, как всегда, на страже!
- Да. Я в сотый барак бегала по подземелью, все материалы Димке отдала, он их в тайник спрятал.
- Превосходно. А после завтрака мы выберемся погулять. Нашла местечко, где покрасивее и поспокойнее, чем здесь? Ведёт туда какой-нибудь ход?
- А может, делами займёмся? Хотя я бы с большим удовольствием ничего не делала, а просто валялась рядом с тобой и целовала бы... Даже у подпольщиков бывают редкие минуты отдыха!
- Половину дня делами, половину отдыхать! - решил он.
Управились они с делами быстрее, чем рассчитывали, так что на отдых времени оставалось предостаточно. Зигфрид притянул к себе Любу, нежно, сладостно поцеловал её. Она вся прильнула к нему, обвила руками его дивный стройный стан, прижалась к его губам... Он весь покрылся ярким румянцем, задохнулся от этой ласки, крепче обнял её, стал целовать, гладить её глаза, губы, лицо, волосы, шею... Пылкая нежность охватила обоих, они нетерпеливо сбросили с себя одежду, предались бурным поцелуям, ласкам, объятиям... Старенькая железная кровать жалобно скрипела, словно умоляя пощадить её, но молодые не обращали внимания не убедительные доводы кроватки-старушки, они распалялись всё больше и больше, пока, наконец, страстная дрожь и следом истомное наслаждение не захлестнули их. Отдыхая, Зигфрид нежно поглаживал лицо любимой, любовался ею, такой прекрасной в свете любви. Люба доверчиво покоилась в его объятиях, как драгоценная жемчужина, он чувствовал, понимал это, и сердце его всё крепче привязывалось к этой, так неожиданно ворвавшейся в его жизнь девушке. Внезапно его охватило горячее смущзение, он укутал одеялом и себя, и любимую.
"Увидела бы нас сейчас моя мама, подивилась бы, как обнаглел её крошка Федерико, как она меня называла до десяти лет. А ребята бы все ахнули... Шутка ли, самый застенчивый парень во всём Галле, и того проняло..." - с робостью подумал юноша и нежно поцеловал жену. Она томно потянулась ему навстречу, они снова слились в объятиях, снова истомились от наслаждения и не заметили, как уснули, а когда проснулись, было уже восемь часов вечера. Люба быстро оделась, умылась и приготовила ужин. За ужином говорили о делах и о том, что ещё упустили.
Так, незаметно, прошли отведённые им для счастья три недели, и Люба должна была возвращаться в барак. Тот злополучный, памятный обоим навсегда день начался с гнетущего молчания и глухого недовольства друг другом.
- Мне пора, - сказала Люба.
- Может, всё же останешься? - Зигфрид с надеждой смотрел ей в глаа.
- Мы уже сто раз об этом говорили и решили, что я вернусь, - мягко сказала она. - Ну не могу я жертвовать жизнью Агаты и девочек!
- А хочешь, я девочек под землёй спрячу, а барак сожгу?
- И поставишь под удар своих товарищей? Зигги, как ты только можешь так говорить!
Он смутился, расстроился, но заставил себя смириться. Но когда Люба встала, надела свои старые лагерные лохмотья и шагнула к тайному ходу, он взорвался и выложил всё, что думал о лагере, лагерном начальстве, об этой проклятой войне, о Любкиной затее и о самой Любке. Когда его гнев утих, Люба улыбнулась:
- Ну не надо, не сердись, всю систему ты всё равно не изменишь, а беду накличешь.
- Ну что ж... давай прощаться... Не забывай там, в бараке, шального мальчишку, который крепко-крепко любит тебя...
- Глупенький, разве тебя можно забыть? И потом, почему прощаться? Я буду приходить к тебе по ночам. А связь держать через Димку.
- Да, связь через Димку. Любка! Не ввязывайся там ни в какие истории, будь молчаливой и послушной! Знай, если с тобой что-то случится, я не перенесу этого...
- Типун тебе на язык больше тебя ростом! - огрызнулась Любка. - Молчи, а то беду накличешь! Я пошла.
Зигфрид судорожно обнял её, жадно целуя всё лицо, глаза, губы, волосы любимой. Наконец она высвободилась и прошла в шкаф, потом шагнула в подземный ход... Сердце Зигфрида больно сжалось от недоброго предчувствия, он отчаянно крикнул, вбежав под землю:
- Не уходи!
Но она только остановилась и махнула ему рукой. Он снова остался один. Одиночество особенно остро чувствовалось после такой тесной, тёплой, нежной близости с любимой, близости душевной и физической. Вернувшись в комнату и надёжно закрыв дверь в подземный ход, Зигфрид Тельман нервно закурил, сердясь на самого себя и кляня всё на свете. Он ещё не знал, какие испытания уготовала ему судьба.
Когда Любка вылезла из-под земли и очутилась в сороковом бараке, изумлению Агаты и её товарок по заключению не было предела. Агата тут же кинулась к нашедшейся пропаже:
- Любко, донько, где же ты была? Куда пропала? Что делала?
- У моего связного была. Того, через которого мы получаем задания от немецких подпольщиков, - прошеплата Люба. - Он меня лечил, подкармливал. Я теперь гораздо лучше себя чувствую. А у нас селекция была?
- Была, Любка. Половину девчат отправили на тото свет. Хеленку, Зоську, Катаржинку, Каролинку...
- А Ванда, Зденька, Баська, Анелька?
- Они здесь.
- Зденька, Зденька! - позвала Люба.
- Туточко я. Что скажешь?
- Зденька, есть у тебя брат Войцех? Ему тридцать пять лет?
- Есть такой.
- Так тебе от него привет. Я две с половиной недели назад была в польском партизанском отряде, он там командир.
- Матка Боска! Войцех, родной мой братик! Живой? Не раненый?
- Целый и невредимый! Сейчас я сбегаю и скажу нашим, пусть порадуют Войцеха, что сестра нашлась! А фамилия ваша как? Збыславские?
- Да-да!
- Ну, я побежала, - и Люба тут же исчезла под землёй. Зигфрид страшно удивился, услышав стук со стороны поздемелья, ещё больше изумился и обрадовался, увидев жену.
- Я на секунду. Скажи Войцеху, что его сестра Зденька жива и находится со мной в одном бараке.
- Как узнала?
- А мне Анджей рассказал. Мы с Войцехом ни о чём не говорили, а Анджей сказал. Ладно, я обратно побежала.
И не успел Зигфрид глазом моргнуть, как Люба уже скрылась. Прибежала она в барак довольно быстро, но очень неудачно. Только что пришёл блокфюрер и начал в сотый раз расспрашивать о беглянке. Появление Любки стало для него громом среди ясного неба. Однако оторопь его длилась недолго. Он тут же схватил девушку за шиворот и основательно потряс, потом швырнул на землю и принялся избивать ногами. Люба инстинктивно прятала живот, смутно догадываясь, что понесла от любимого ребёнка. Избиение продолжалось до тех пор, пока девушка не потеряла сознание. Тогда блокфюрер облил её ведром воды и резко поставил на ноги. Советская узница с трудом открыла глаза, залитые кровью. Последовал страшеный удар в челюсть, снова ведро воды, затем мужские руки грубо сорвали с неё всю одежду.
- Эй, идти! Идти вперёд, русише швайн! Идти! Весело, бистро! - эти слова сопровождались мощными ударами прикладом автомата.
Люба, пошатываясь, побрела в указанном направлениит. Когда её вывели из барака, отважной разведчице стало страшно, она уже догадалась, куда её ведут. И точно, конвоир привёл её на центральную площадь концлагеря, где стояла клетка из колючей проволоки, такая тесная, что в ней можно было только стоять навытяжку. Любе уже доводилось простаивать сутками в таких карцерах, так что она успокоилась, - наказание было привычным, тем более, что блокфюрер заявил, что пробудет она здесь только до рассвета. Сегодня он добрый, жена дочку родила, пусть русская свиья пользуется и благодарит. Люба решила изумить палача и вполне сердечно поздравила с таким великим событием. Говорила она по-немецки так красиво и безукоризненно, что блокфюрер невольно испугался и начал допытываться, немка ли фройляйн.
- Мой отец немец, из дворян. Но он большевик, - гордо ответила девушка.

[Свет и Любовь]

Глава 16
Гости, однако, посидели совсем недолго - служба. Проводив их, хозяева почувствовали, как устали.
- Ты как хочешь, а я лягу, уже на ногах не стою, - зевнула Люба. Зифгрид промолчал - лень было отвечать, но Любка, посмотрев на его сонную мордашку, сочувственно сказала:
- Да, вымотался ты сегодня...
- Скорее, устал морально...
- Вижу. И какая же сволочь придумала проводить такие публичные расстрелы!
- Люба, это же фашисты!
- Знаю. Своими бы руками придушила!
- Я тоже. Давай спать, глаза не смотрят.
Проснулись уже за полдень, благо, у Зигфрида был выходной. Позавтракав, принялись за окончательную сборку приёмника. Но всё время мешали какие-то мелочи. Зигфрид уже начал выходить из себя, когда Люба просияла:
- Эврика! Вот здесь неправильно контакт подсоединили! Смотри.
Промаявшись ещё часа три, к вечеру залезли в подземный ход - испытывать. Приёмник, к вящей радости обоих, работал. Решили отнести приёмник подальше, чтобы не было уж очень близко к земле. Но и там работа приёмника была идеальной. Зигфрид тут же побежал за друзьями, те притащили фонарики, бумагу, карандаши.
Изобретательный Курт предложил устроить кабинет для прослушивания и записи сводок, все остальные горячо поддержали. На это ушёл весь остаток дня. Ребята усердно искали достаточно большую и в то же время укромную нишу, где все поместятся и не будет тесно, а кроме того, никто не заметит. Поиск отнял немного времени, но главная трудность была не в этом. Как оборудовать? Чем освещать? Но и тут нашлись умельцы, пообещали за два дня всё устроить, а пока все занялись более неотложными делами.
Когда кабинет для записи сводок был готов, к Карлу прибежал радостный Эмиль Беккер и объявил, что десятка два предателей и стукачей отправлены незаметно на тот свет. Шли-шли, а впереди глубокая яма оказалась... Эти были самые здовредные. Карл так обрадовался, что потащил с собой Эмиля к Зигфриду и Любе, по пути они прихватили Вальтера и Отто. Снова получилась маленькая вечеринка. Разошлись только в два часа ночи, но всем вместе было так хорошо, что никто и слова не сказал.
Утром, конечно, Зигфрид встал невыспавшийся, но чувство выполненного долга согревало его. Даже ужасы концлагеря переживались не так остро, одно сознание, что вдвоём с женой собрал замечательный радиоприёмник, делала жизнь гораздо веселее. Сутки на пулемётной вышке прошли незаметно, а когда он вернулся домой и позавтракал, оказалось, что Люба вместе с товарищами за это время уже подготовила десяток сводок, а ещё штук шесть карикатур. Редактором подпольной газеты был Димка Жданов, и Любка тут же рванулась в сотый барак, пока Зигги отсыпался после дежурства.
Увидев Любку, Димка расплылся в улыбке. Она передала ему все материалы, он надёжнго спрятал их в тайнике и ненадолго задержал.
- А замечательный у тебя муж!
- Не жалуюсь, - лукаво ответила она.
- Только слишком хороший для тебя, стервы... - прищурился Димка.
- Да ну тебя, скажешь тоже! Я его люблю!
- Как баклан ставриду?
- Чего-чего?
- Разве не знаешь прибаутку: Говорил баклан ставриде, что устроит в лучшем виде?
- А, ты об этом! Ну Димка, ну, друг заклятый!
- Про тебя то же самое можно сказать!
Любка только усмехнулась и покачала головой:
- Дим, я пошла. Жалко, если Зигги без меня проснётся. Не прощу себе этого. Он страшно нервничает, когда меня рядом нет.
- Ишь ты, какая она у нас заботливая... Ну, беги уж. Он у тебя хороший парень, ещё волноваться начнёт.
Пожав Димке руку, Люба убежала. Зигфрид ещё и не думал просыпаться. Губы его были по-детски приоткрыты во сне, лицо стало мягким и спокойным, он чему-то улыбался. Длинные золотистые ресницы отбрасывали тень на его нежно розовевшие щёки, седые волосы спадали на чистый высокий лоб. Он разметался во сне, одеяло едва прикрывало его до пояса, видны были его красивые сильные плечи, молодая крепкая грудь. Стройная шея, озарённая солнцем, была очаровательна. Люба уселась в качалку и залюбовалась спящим. Горько было думать, что скоро придётся оставить этого чудесного, отважного, нежного парня и вернуться в страшный барак... Но в памяти всплыли лица Агаты и девочек, и Люба перестала сомневаться.
Наконец он проснулся и огляделся по сторонам. Увидев жену, засмеялся счастливым, тихим смехом:
- А ты, как всегда, на страже!
- Да. Я в сотый барак бегала по подземелью, все материалы Димке отдала, он их в тайник спрятал.
- Превосходно. А после завтрака мы выберемся погулять. Нашла местечко, где покрасивее и поспокойнее, чем здесь? Ведёт туда какой-нибудь ход?
- А может, делами займёмся? Хотя я бы с большим удовольствием ничего не делала, а просто валялась рядом с тобой и целовала бы... Даже у подпольщиков бывают редкие минуты отдыха!
- Половину дня делами, половину отдыхать! - решил он.
Управились они с делами быстрее, чем рассчитывали, так что на отдых времени оставалось предостаточно. Зигфрид притянул к себе Любу, нежно, сладостно поцеловал её. Она вся прильнула к нему, обвила руками его дивный стройный стан, прижалась к его губам... Он весь покрылся ярким румянцем, задохнулся от этой ласки, крепче обнял её, стал целовать, гладить её глаза, губы, лицо, волосы, шею... Пылкая нежность охватила обоих, они нетерпеливо сбросили с себя одежду, предались бурным поцелуям, ласкам, объятиям... Старенькая железная кровать жалобно скрипела, словно умоляя пощадить её, но молодые не обращали внимания не убедительные доводы кроватки-старушки, они распалялись всё больше и больше, пока, наконец, страстная дрожь и следом истомное наслаждение не захлестнули их. Отдыхая, Зигфрид нежно поглаживал лицо любимой, любовался ею, такой прекрасной в свете любви. Люба доверчиво покоилась в его объятиях, как драгоценная жемчужина, он чувствовал, понимал это, и сердце его всё крепче привязывалось к этой, так неожиданно ворвавшейся в его жизнь девушке. Внезапно его охватило горячее смущзение, он укутал одеялом и себя, и любимую.
"Увидела бы нас сейчас моя мама, подивилась бы, как обнаглел её крошка Федерико, как она меня называла до десяти лет. А ребята бы все ахнули... Шутка ли, самый застенчивый парень во всём Галле, и того проняло..." - с робостью подумал юноша и нежно поцеловал жену. Она томно потянулась ему навстречу, они снова слились в объятиях, снова истомились от наслаждения и не заметили, как уснули, а когда проснулись, было уже восемь часов вечера. Люба быстро оделась, умылась и приготовила ужин. За ужином говорили о делах и о том, что ещё упустили.
Так, незаметно, прошли отведённые им для счастья три недели, и Люба должна была возвращаться в барак. Тот злополучный, памятный обоим навсегда день начался с гнетущего молчания и глухого недовольства друг другом.
- Мне пора, - сказала Люба.
- Может, всё же останешься? - Зигфрид с надеждой смотрел ей в глаа.
- Мы уже сто раз об этом говорили и решили, что я вернусь, - мягко сказала она. - Ну не могу я жертвовать жизнью Агаты и девочек!
- А хочешь, я девочек под землёй спрячу, а барак сожгу?
- И поставишь под удар своих товарищей? Зигги, как ты только можешь так говорить!
Он смутился, расстроился, но заставил себя смириться. Но когда Люба встала, надела свои старые лагерные лохмотья и шагнула к тайному ходу, он взорвался и выложил всё, что думал о лагере, лагерном начальстве, об этой проклятой войне, о Любкиной затее и о самой Любке. Когда его гнев утих, Люба улыбнулась:
- Ну не надо, не сердись, всю систему ты всё равно не изменишь, а беду накличешь.
- Ну что ж... давай прощаться... Не забывай там, в бараке, шального мальчишку, который крепко-крепко любит тебя...
- Глупенький, разве тебя можно забыть? И потом, почему прощаться? Я буду приходить к тебе по ночам. А связь держать через Димку.
- Да, связь через Димку. Любка! Не ввязывайся там ни в какие истории, будь молчаливой и послушной! Знай, если с тобой что-то случится, я не перенесу этого...
- Типун тебе на язык больше тебя ростом! - огрызнулась Любка. - Молчи, а то беду накличешь! Я пошла.
Зигфрид судорожно обнял её, жадно целуя всё лицо, глаза, губы, волосы любимой. Наконец она высвободилась и прошла в шкаф, потом шагнула в подземный ход... Сердце Зигфрида больно сжалось от недоброго предчувствия, он отчаянно крикнул, вбежав под землю:
- Не уходи!
Но она только остановилась и махнула ему рукой. Он снова остался один. Одиночество особенно остро чувствовалось после такой тесной, тёплой, нежной близости с любимой, близости душевной и физической. Вернувшись в комнату и надёжно закрыв дверь в подземный ход, Зигфрид Тельман нервно закурил, сердясь на самого себя и кляня всё на свете. Он ещё не знал, какие испытания уготовала ему судьба.
Когда Любка вылезла из-под земли и очутилась в сороковом бараке, изумлению Агаты и её товарок по заключению не было предела. Агата тут же кинулась к нашедшейся пропаже:
- Любко, донько, где же ты была? Куда пропала? Что делала?
- У моего связного была. Того, через которого мы получаем задания от немецких подпольщиков, - прошеплата Люба. - Он меня лечил, подкармливал. Я теперь гораздо лучше себя чувствую. А у нас селекция была?
- Была, Любка. Половину девчат отправили на тото свет. Хеленку, Зоську, Катаржинку, Каролинку...
- А Ванда, Зденька, Баська, Анелька?
- Они здесь.
- Зденька, Зденька! - позвала Люба.
- Туточко я. Что скажешь?
- Зденька, есть у тебя брат Войцех? Ему тридцать пять лет?
- Есть такой.
- Так тебе от него привет. Я две с половиной недели назад была в польском партизанском отряде, он там командир.
- Матка Боска! Войцех, родной мой братик! Живой? Не раненый?
- Целый и невредимый! Сейчас я сбегаю и скажу нашим, пусть порадуют Войцеха, что сестра нашлась! А фамилия ваша как? Збыславские?
- Да-да!
- Ну, я побежала, - и Люба тут же исчезла под землёй. Зигфрид страшно удивился, услышав стук со стороны поздемелья, ещё больше изумился и обрадовался, увидев жену.
- Я на секунду. Скажи Войцеху, что его сестра Зденька жива и находится со мной в одном бараке.
- Как узнала?
- А мне Анджей рассказал. Мы с Войцехом ни о чём не говорили, а Анджей сказал. Ладно, я обратно побежала.
И не успел Зигфрид глазом моргнуть, как Люба уже скрылась. Прибежала она в барак довольно быстро, но очень неудачно. Только что пришёл блокфюрер и начал в сотый раз расспрашивать о беглянке. Появление Любки стало для него громом среди ясного неба. Однако оторопь его длилась недолго. Он тут же схватил девушку за шиворот и основательно потряс, потом швырнул на землю и принялся избивать ногами. Люба инстинктивно прятала живот, смутно догадываясь, что понесла от любимого ребёнка. Избиение продолжалось до тех пор, пока девушка не потеряла сознание. Тогда блокфюрер облил её ведром воды и резко поставил на ноги. Советская узница с трудом открыла глаза, залитые кровью. Последовал страшеный удар в челюсть, снова ведро воды, затем мужские руки грубо сорвали с неё всю одежду.
- Эй, идти! Идти вперёд, русише швайн! Идти! Весело, бистро! - эти слова сопровождались мощными ударами прикладом автомата.
Люба, пошатываясь, побрела в указанном направлениит. Когда её вывели из барака, отважной разведчице стало страшно, она уже догадалась, куда её ведут. И точно, конвоир привёл её на центральную площадь концлагеря, где стояла клетка из колючей проволоки, такая тесная, что в ней можно было только стоять навытяжку. Любе уже доводилось простаивать сутками в таких карцерах, так что она успокоилась, - наказание было привычным, тем более, что блокфюрер заявил, что пробудет она здесь только до рассвета. Сегодня он добрый, жена дочку родила, пусть русская свиья пользуется и благодарит. Люба решила изумить палача и вполне сердечно поздравила с таким великим событием. Говорила она по-немецки так красиво и безукоризненно, что блокфюрер невольно испугался и начал допытываться, немка ли фройляйн.
- Мой отец немец, из дворян. Но он большевик, - гордо ответила девушка. В глазах её была издевка.
Блокфюрер, однако, не считал нужным смотреть в глаза этим собакам, у него есть дела поважнее. Он отпер дверь клетки, называвшейся "розарий", втолкнул туда девушку и запер клетку на громадный амбарный замок. Люба осталась одна. К ней тут же подошли несколько эсэсоцев, стали издеваться над такой красоткой, один расстегнул штаны и стал дразнить узницу голым своим срамом. Люба не ответила, она смотрела на небо, вспоминая синие глаза любимого под золотыми ресницами.
Неинтересно дразниться и издеваться, когда на тебя обращают не больше внимания, чем на пустую стену, и эсэсовцы скоро ушли, причём тот, что демонстрировал своё мужское достоинство, забыл застегнуть штаны, что свидетельствовало об его не совсем трезвом состоянии.
Люба, оставшись одна, тихонька запела себе под нос. Пела она ту самую песню, от которой слёзы текли из отважных глаза Карла и Зигфрида, - "Орлёнка". Как ни тихо пела девушка, сердце её возлюбленного безошибочно разобралось, что это за песня и чей голос. Зигфрида словно магнитом тянуло на центральную площадь концлагеря. Он не знал, зачем это было нужно, не знал, что его ждёт, но не идти не мог. Чья-то рука легла на его плечо, голос Отто тихонько спросил:
- Далеко помчался?
- Не знаю, зачем, но как-то тянет меня на центральную площадь. Очень нехорошее чувство, будто беда случилась...
- Это серьёзно, - Отто помрачнел, - я своё внутреннее чувство всегда слушаю. Пока ни разу не ошибся...
Мальчики пошли вместе. Чувство беды с каждым шагом нарастало, Зигфрид становился всё взволнованнее и тревожнее, Отто тоже чуял недоброе. Ещё издалека увидели они человека в "розарии". Зигфрид нецензурно выругался, с ненавистью обвёл глазами лагерь, снующих туда и сюда фашистов, ускорил шаг... И вдруг остановился как вкопанный... Отто побелел как полотно... Внезапно Зигфрид изо всех сил кинулся к любимой, раздирая руки в кровь, схватил руками холодные ладони девушки, из его глаз закапали слёзы. Губы его шептали:
- Люба... Люба... любимая... зачем, зачем ты осталась в бараке? Мы бы укрыли, спрятали тебя... любовь моя...
- А Агата? А девочки? Нет, Зигги, я не могла иначе, я обязана была вернуться. Я привычна к истязаниям, много месяцев моталась по темницам и лагерям, прежде чем сюда попала. Тут ещё даже совсем не плохо, поверь. Почти сказочные условия. Хоть спим не под открытым небом в луже дерьма. Уходи, уходи, слышишь? Если тебя здесь увидят, тебя не пощадят! Я не вынесу, если ты попадёшься!
Подбежавший Отто в смертельном ужасе смотрел на наказанную. Но то, что творилось с Зигфридом, испугало его ещё больше. Глаза комсомольца Тельмана горели чёрным огнём, губы плотно сжаты, обычно грустное, доброе лицо было преисполнено такой ненависти и злобы, что жутко было заглядывать в него. Отто обнял друга за плечи, торопил его, чуть не силком заставил уйти. Они побежали к Карлу. На бегу Отто торопливо говорил:
- Зигги, нет! Не поддавайся на провокацию! Не позоляй ненависти сжигать тебя! Иначе ты потом уже не сможешь любить никого! Ты о ней подумал? Ей нужна твоя любовь, а не чёрная ненависть! - Отто остановился, порывисто обнял друга, легонько встряхнул.
Зигфрид был бледен, задыхался, глаза его были чёрными от горя, зрачки расширились, в них стояло такое отчаяние, что мороз пробегал по коже. Отто прижал его к себе, спрятал на своём плече лицо друга, хоть так стараясь укрыть от всего мира. Постепенно Зигфрид пришёл в себя, они побежали дальше.
На счастье, Карл оказался дома. Зигфрид не мог говорить, вместо него всё рассказал Отто. Карл пришёл в ужас, но внешне был абсолютно спокоен. Он мгновенно понял: Зигги немедленно нужно занять чем-то важным, практическим, и он отправил товарища слушать и записывать сводки Совинформбюро, заявив, что Любку в руках палачей они ни за что не оставят. Но тот не мог пошевелиться. Боль, горе и ненависть сокрушили даже его стойкое сердце. Друзья усадили его в стандартную кресло-качалку, юноша, обессилевший, подавленный, закрыл глаза и внезапно потеял сознание. Карл и Отто захлопотали вокруг него, стали приводить в себя, долго у них ничего не получалось. Прошло не меньше трёх четвертей часа прежде, чем Зигфрид открыл глаза. Он посмотрел на товарищей мутным от боли взглядом, тихо спросил:
- Карл, можно мне пожить у тебя? Там мне всё напоминает о ней...
- Тебе бы вообще к партизанам... Но разрешит ли Войцех... - неосторожно ответил Отто и тут же прикусил язык - это была запретная тема. Но Зигфрид не расслышал его слов, он словно омертвел...
Карл взъерошил его волосы, слегка потянул за ухо, потом уселся напротив и серьёзно сказал:
- Зигги, мы все потрясены этой чёрной вестью, не ты один. Твоя жена нам всем как сестра, мы тоже переживаем. И я лично даю тебе слово: твоя жена ни на один лишний час не останется в руках палачей. Едва стемнеет, Вальтер выкрадет её из клетки, она переночует у тебя, а утром мы её переправим к партизанам, они помогут ей вернуться на Родину. Но для этого ты должен найти в себе силы расстаться с ней, возможно, навсегда.
Зигфрид похолодел. Мысль о разлуке не раз приходила ему в голову, но чтобы вот так... И всё же он знал: он согласится на что угодно, лишь бы Она была свободна и не подвергалась истязаниям. И он твёрдо заявил:
- Я согласен.
Но при этом глаза его были страшны, никто из друзей не отважился заглянуть в них. Зигфрид долго о чём-то раздумывал, потом попросил:
- Карл, я уже не могу здесь. Если бы ты отпустил меня с ней... Я смогу защитить её, я хорошо стреляю, оружие есть, только патронов раздобыть.
- Зигги... я понимаю, тебе страшно больно, но бегство от себя не выход.
- Хорошо, Карл, я останусь... Тем более, не хочу оказаться дезертиром... Но пойми, пойми! У меня уже погибла Гретхен. Если ещё... - что-то надломилось в нём, и Зигфрид заплакал совсем по-детски. Отто положил руки ему на плечи, крепко сжал их и обратился к страдальцу:
- Зигги, я никогда никому, кроме Карла, не говорил, но я сирота, без отца, без матери... Их расстреляли, когда мне едва исполнилось пятнадцать. Их повесили фашисты в тюрьме. Потом меня взяли к себе дядя и тётя, мамина родная сестра и её муж. Они очень любят меня, но это не отец и не мать... С двоюродными сёстрами и братом общий язык оказалось найти решительно невозможно. Какой разговор у комсомольца с гитлерюгендовцами, убеждёнными фанатиками? И я остался почти один... Почти, потому что у меня есть Карл, троюродный брат. Его и моя мамы - двоюродные сёстры. Карл упросил тётю Луиз взять меня к ним, только там я вздохнул свободно. Как я рад был узнать, что у меня есть чудесная сестричка Гундель! Но мы с братом не можем им писать. Казённо не хочется, а писать обычный родственный вздор невмоготу... Вот и приходится молчать... А ты посуди сам, у тебя столько друзей, мы тебя не бросим, всегда поможем в тяжкую минуту, разделим твою радость. Не унывай, не поддавайся панике. На свете чего только не бывает! А вдруг всё образуется и вы снова будете вместе? Просто не может быть, чтобы такая любовь не победила даже судбьу!
Отто не знал, что его слова окажутся пророческими... Но это будет ещё не скоро...

 

Глава 17
Вальтер ещё преспокойно спал, пользуясь выходным днём, когда раздался стук в дверь, означающий. что стяслась беда. Он вскочил, лохматый, заспанный, в трусах и майке, открыл и недовольно буркнул:
- Отто, ну что ещё там случилось?
- Дай войти хотя бы. Дело дрянь, Вальтер. Любу запихнули в "розарий".
- Чтоооо?
- Да, друг. Я своими глазами видел. Клетка на центральной площади кацет. И хоть бы лоскуток какой оставили прикрыться, так нет! Зигги в ужасном состоянии.
- Могу представить.
- Да. Поэтому тебе задание: как только стемнеет, незаметно выкрадешь Любу и отведёшь к Зигги, а на рассвете спрячем её у партизан.
- Ясно. Всё сделаю.
- И ещё. Я сейчас заступаю на дежурство у прожектора. освещающего центральную площадь. Ты мне трижды мигни карманным фонариком, чтобы успеть направить луч прожектора в другую сторону.
- Конечно. Зигги пока ничего не скажем, он и так плох.
- Да... Бедный... Досталось ему... Сперва Гретхен, теперьб Люба... Прямо рок какой-то...
- Ага. И сам ломаный на дыбе... Ладно, хваатит болтовни.
Отто ушёл, а Вальтер снова забрался под одеяло, но сон, коненчно, не шёл к нему. А Зигфрид, усталый, издёрганный, убитый горем. напротив, заснул, как ребёнок после долгого плача. Карл, уверившись, что он спит, тихо вышел из комнаты и направился к Хельмуту - нужно было решить множество неотложных дел.
\Люба уже не первый час стояла в клетке наывытяжку. Страшно болела спина, занемели ноги, кружилась голова, да вдобавок около неё то и дело собюирались фашисты, потешавшиеся над "рисуше швайн". Но она всё переносила стоически, и Одному Богу было ведомо, каких усилий ей это стоило. А тут ещё мысли о Зигфриде, об их с ним любви, о только что зачатом ребёнке... Но она решила ни за что не сдаваться и насолить палачам хотя бы своим мужеством.
Отважная девушка принялась напевать сперва шпотом, потом вполголоса. Она перепела всё, что знала, и задумалась: что бы ещё такое припомнить? И тут в памяти прозвучал тихий голос Карлда, спросившего:
- А ты знаешь песню Der kleine Trompeter?
- Кто же её не знает! - засмеялась тогда Любка.

 

Von all unsern Kameraden
war keiner so lieb und so gut
wie unser kleiner Trompeter,
ein lustiges Rotgardistenblut...

 

Столпившиеся вокруг клетки из колючей проволоки эсэсовцы злобно заорали на пленницу, но звучный девичий голос не ослабевал. И неожиданно - Люба голову джала бы на отсечение, что ей не показалось! - сильный мужской баритон подхватил:

 

Schlaf wohl, du kleiner Trompeter,
wir waren dir alle so gut !
Schlaf wohl, du kleiner Trompeter,
du lustiges Rotgardistenblut...

 

Эсэсовцы туит же кинулись искать смельчака, но безуспешно - он успел скрыться, и имя его осталось неизвестным.
Это уникальное в своём роде происшествие подбодрило Любу и придало ей сил держаться до конца. Мысль, что даже здесь у неё есть верные друзья, согревала её, но, конечно, уменьшить страдания девушки, выставленной обнажённой на обозрение фашистов, не могла. Люба, однако, старалась не обращать на это внимания, и порой ей это удавалось. Науконец бесконечный мучительный день стал клониться к закату, потом совсем стемнело, и именно в этот момент во всём концлагере, как наздо, погас свет. Из темноты раздался хорошо знакомый мужской голос:
- Люба, постарайся не двигаться, сейчас я выпущу тебя на волю.
Раздался скрежет металла о металл, и скоро чья-то тёплая рука вытащила пленницу из карцера. Вальтпер укутал Любу чёрным офицерским плащом, подхватил на руки и побежал изо всех сил. Ничего не понимавшая девушка изумлённо оглядывалась по сторонам и окончательно пришла в себя, попав в объятия любимого. Зигфрид ещё не отошёл от потрясения, глаза егшо ещё были черны от горя. но улыбка уже озаряла измученное, бледное лицо. Вальтер, прикрыв за собой дверь, предостерёг:
- Ребята помните. на рассвете мы должны доставить Любу к партизанам, а онипомогут ей пробраться на Родину.
- Я помню, - твёрдо ответил Зигфрид, но сердце у него сжалось. Люба только сейчас услышала, что ей предстоит вернуться на Родину, и заявила:
- Никуда я не пойду! Останусь с вами! Да и Зигги без меня не жить.
- Это приказ, Люба Тельман. Приказы не обсыждаются.
- Раз приказ, то и спорить не о чем. Я пойду к партоизанам.
- Ты будешь мне писать? Я ведь умру от тоски, не имея от тебя ни одной весточки...
- Если это будет возможно и безопасно для нас обоих, Зигги.
- Конечно, только в этом случае.
Вальтер ушёл, оставив влюблённых одних. Зигфрид скромно отвернулся к окну, Люба оделась, подошла к нему сзади и обняла за шею.
- Не горюй, милый, всё будет хорошо. Ты не печалься, встретимся мы ещё, быть может.
Часы пробили полночь, но никто и не подумал ложиться, ведь им грозила разлуки может быть, на всю жзнь. Но у Любы страшно болело всё тело, так что лечь всё же пришлось. За окном бушевала гроза, молнии били в землю страшные, заставлявшие обоих вздрагивать. Зигфрид исступлённо обнимал, ласкал, целовал любимую, стараясь запомнить её глаза, лицо волосы, всё тело. Последовала последняя перед разлукой близость, а вскоре они, измученные и страшными испытаниями, и предстоящим расставанием, уснули.
На расствете их разбудил условный, довольно громкий стук в дверь. Они вскочили, лихорадочно оделись, Люба отворила, впустила Отто.
- Давайте завтракать, рбята. нас уже партизаны ждут, - торопливо сказал он.
Невесело прошёл этот последний завтрак. Все молчали, угрюмые, печальные. Тяжелее всех было Зигфриду - его любовь покидала его одного в этом страшном концлагере, где он вынужден выполняь бесчеловечные приказы. Правда, у него оставались верные товарищи, но они ведь не заменят любимую... И его сердце всё больнее сжималось от горя...
Наконец все встали, ДЛюба наскоро привела комнату в порядок и посмотрела на парней. Отто кивнул головой, подал ей пальто, которое ухитрился выменять на наручные часы, будильник и два свитера, Люба оделась и шагнула к Зифриду. Он не мог говорить, задохнулся от боли и чуть не задушил её в объятиях. Потом все трое прошли в подземный ход и отправились к партизанам. Встречал их сам Войцех, которому Зигфрид уже успеелд пообещать привести в отряд его сестру Зденьку.
И тут Зигфрид, всё время державший себя в руках, не выдержал, стал умолять Любку остаться или позволить ему идти с ней. Она страстно обнимала, целовала его, обещала, что они обязательно увидятся, потребовала снова назвать ей оставленный ему адрес. Зигфрид всё повторил, и адрес, и индекс, с усилием отпустил от себя девушку и застыл в непожности. Отто держал друга за плечи, стараясь защитить от нового горя. Люба решительно подошла к Войцеху, который сразу взял её за руку, и махнула ребятам свободной рукой. И тут Зигфрид дрогнул, подбежал к любимой, снова принялся обнимать и целовать её, бормоча, что не отпустит свою Любашу, свою милую девочку в неизвестность.
- Зигги, это приказ. Ты не можешь ослушаться Карла, - напомнил Отто. Долг солдата надо было выполнять, и юноша с трудом оторвался от жены и отошёл к ожидавшему его товарищу, а Люба ушла с Войцехом.
Вся земля опустела для Зигфрида, опустела и его душа. Как деревянный, пошёл он рядом с Отто в ненавистный концлагерь, в свою комнату, где всё напоминало об его такой счастливой и такой короткой любви. Ему и в голову не приходило, что он снова увидит Любкув её родном шахтёском городке и станет с ней неразлучен. Его счастье было ещё очень далеко, а сейчас у несчастного оставались лишь воспоминания да жгучая ненависть к палачам... Было девятое сентября тысяча девятьсот сорок второго года...
Вернувшись в комнату Зигфрида, Отто постарался позаботиться о друге, помочь ему пережить хотя бы первые страшные минуты. Пришли Карл и Вальтер, само собой началось совещание по неотложным джелам.
- В самом деле, ребята, долго мы ешё будем терпеть блокфюрера сорокового барака, этого Швайна? Он дурак, спору нет, на шпика совсем не похож, но любопытен, как последяя скотина! И причём интересуется такими мелочами, сил нет... Ешё и донесёт, что кто-то из нас не той зубной пастой пользуется... - Карл вопросительно смотрел на товарищей.
Зигфрид захохотал:
- Швайн несколько месяцев приставал ко мне с допросом: сохранил ли я святую добродетель. Я, конечно, не понимал, тогда он перевёл на нормальный язык: спал я уже с бабой или нет. Вот мне интересно, за кого он меня принял, я так и спросил его. И знаете, что он ответл? Оказывается, мой скромный вид позволяет думать, что у меня нет мужской силы! Я сказал, что сейчас Швайн узнает, есть она у меня или нет. Его как ветром сдуло!
- Ты с этим поосторожнее, а то донесёт, что ты... - Вальтер смутился и умолк.
- Голубой? - спросил Зигфрид. - Не посмеет. Он же "верный солдат фюрера"! Тогда он должен будет признаться, что как раз ему и угрожали! Да он лучше сдохнет! Нет, ребята, в самом деле, я сам его грохну! Отец учил меня кидать лассо, я и маленьким никогда не промахивался. Главное, без шума. А труп сброшу в выгребную яму вместе с лассо. А, Зденек? Тем более, у меня с ним свои счёты.
- Хорошая идея. Действуй, Янек. Когда думаешь выполнить операцию? - Карл сразу понял, что скрывается за личными счётами. Всем четверым была до боли памятна ьа страшная клетка из колючей проволоки.
- Завтра после обеда.
Зигфрид выполнил своё намерение, а через неделю произошло нечто весьма неприятное для Зигфрида, Карла, Вальтера и Отто. Их обвинили в неуважении к партийной символике, пренебрежении к обычному национал-социалистскому приветствию, недостатоном почтении к "великому фюреру" и в неприязненом отношении к товарищам по службе. Сверх того, Зигфриду поставили в вину нежелание сменить позорящю его фамилию. Посему все четверо, как непригодные к выполнению текущих обязанностей и недостойные проливать кровь "за нашего обожаемого фюрера", направляются на штабную работу на запад Донбасса, в город Крсноград Малаховской области. На сборы "изгоям общества" отводилось два часа. Зигфрид радовался и печалился одновременно. Прежде всего, он окажется в родном городе жены, и, конечно, отыщет её, но с другой... Ну вот как устанавлиать доверительные отошения с местными? Фашисты уже насмерть исказили образ немцев, теперь поди докажи, что ты не верблюд... А уж о связи с партизанами можно и не мечтать... В самом деле, положеие хуже губернаторского, и выхода нет...
Он прошёл к себе и быстро собрал сой нехирый скарб, а опасные книги и тетради с крамольными записями отнёс в тайник, устроенный в погребе, тот самый, где прятал взрывчатку. Собравшись, Зигфрид взглянул на часы - час до отъезда. И он со всех ног кинулся в сотый барак, стоявший рядом с казармой, - попрощаться с Димкой Ждановым. Пулей ворвался в барак и крикнул что было сил:
- Димка! Жданов!
С нар слез дюжий мужик в одежде заключённого, неторопливо, вразвалочку, прошествовал к немецкому офицеру и ворчливо осведомился:
-Чего орёшь, як скаженный, боевой товарищ?
Последние слова могли бы показаться издевкой, не будь на медведеватом Димкином лице такой открытой, искренней улыбки. Димка сгрёб Зигги в охапку, чуть не переломав ему все кости.
- Тихо, ты, медведь! Раздавишь! А я проститься пришёл... Четыре дня побыть с семьёй, - и в твой Красноград, на штабную работу. Всю нашу четвёрку - Карла, Вальтера, Отто и меня. Как недостойных проливать кровь за ихнего................ - Зигфрид матерно выругался.
- Ничего, целее будете. А может, и с партизанами свяжетесь. Ты вот что... Устроишься на новом месте - и сразу ищи Витьку Лисянского, мы с ним большие друзья. Скажешь, я тебя прислал на подмогу, как верного товарища. А ты здорово по-русски материшься! Артистично, я бы сказал. Уважаю!
- Та ты шо! Любка же мне за это башку оторвёт!
- Ничего, её тут нет, так шо отведи душу. Постой, я Витьке письмо напишу, а то ведь не поверит, сукин сын!
Поговорив ещё немного с другом и спрятав за пазуху драгоценное письмо, Зигфрид помчался к себе, взял чемоданы и направился к автобусу.
Автобус доставил домой сперва Карла, мама и сестрёнка которого страшно ему обрадовались, Отто остался у друга, а потом уж Вальтера и Зигфрида довезли прямо до их домов.
Донья Соледад даже вздрогнула от нежданного звонка в дверь. Отец пошёл открывать, из коридора донёсся его изумлённый голос:
- Зигги, сынок! Какими судьбами?
- Переброска на Восточный фронт. Только четыре дня дали на свидание с семьёй... А там маху дам к партизанам или перейду линию фронта. Но это вряд ли, нас отправляют на Запад Донбасса, в Красноград, а это уже фашистский тыл...
Зигфрид снял шинель, сапоги, босиком прошёл в гостиную, поставил в ногах вещмешок, сел рядом с матерью. Донья Соледад ужаснулась, так изменился её младший сын. Он исхудал, поседел, его раньше смуглое, как у типичного испанца, лицо побледнело, осунулось, было изборождено глубокими морщинами, в углах рта залегли горькие складки. Юноша был весь воплощённое страдание. Мать судорожно прижала сына к себе.
- Федерико, мальчик, как ты изменился!
- Там ещё и не так люди менялись, мама. Я видел, как нормальные добрые ребята становились лютыми зверями... Мне приходилось притворяться таким же... Но только притворяться...
-Ну конечно, малыш, ты не сидел без дела, я по глазам вижу, - усмехнулся отец.
- Нет, отец, не мог я спокойно смотреть на всё это...- и Зигги красочно рассказал родителям обо всём, что увидел в концлагере, всё, чем навек была ранена его нежная душа. Карл Тельман покачал головой.
- Напиши об этом для Роте Штурмфане, сынок, обо всём, без утайки.
- Конечно, отец. Сегодня я уж встречусь с ребятами, а завтра засяду. Кто из наших на свободе?
- Только Марта, Йозеф и Гильберт. Остальные схвачены.
Ужас в глазах сына не поддавался описанию... Зигфрид просто не мог понять, как такие опытные подпольщики могли попасться, могли не распознать провокатора... Отец читал его мысли и поведал обо всём...
- Да, такие мелочи трудно предусмотреть... Я понимаю теперь... Мамочка, милая, не корми меня, всё равно ни крошки в рот взять не смогу. Я к Гильберту побегу...
- Сынок, хоть хлеба съешь, ты голодный!
- Я третий год голодный, мама. Уж как-нибудь.
- Что, такой скудный паёк в офицерской столовой? - пошутил отец.
- Нет. Просто невыносимо находиться в одном помещении с фашистами...
Расцеловав родителей, Зигфрид убежал к себе, переоделся и вышел уже в обычном своём наряде - чёрных брюках и любимом свитере цвета его синих глаз.
- Ты всё равно остался красавцем, сынок, уж поверь старухе, - желая поддержать сына, пошутила донья Соледад.
- Моя жена тоже так считает. Я же весь в тебя уродился, мамочка. А ты даже похорошела, я не сразу узнал свою мамусю. Куда там какой-то Грете Гарбо!
- Ты сказал - жена? Какая такая жена? Когда ты успел? Вот ветреный мальчишка! - изумилась мать.
- Долго рассказывать... Я её от газовой камеры спас, три недели в своей комнате прятал, а за это время мы полюбили друг друга. Она русская, вернее, наполовину украинка, наполовину немка, была Люба Шмидт, стала Любовью Тельман, - усмехнулся сын. - Вот это голова! Фронтовая разведка - всем войскам царица! Мы бы без нашей Любы пропали, как швед под Полтавой! Она обратила внимание на устройство нашей казармы, рассказала, куда какой подземный ход ведёт... Помогла установить бесперебойную связь с польскими партизанами... А избавление от шпиков и предателей - целиком её заслуга! Мы, считай, жизньюей обязаны.
- Ну история... Удивительная, должно быть, девушка... - отец с изумлением смотрел на своего мальчика, всегда считавшегося самым застенчивым парнем в городе.
- Она с самого начала была моей связной. Но, кажется, я начал выдавать подпольные тайны, - со смехом констатировал Зигфрид. - А время не ждёт...
- Беги уж к своему Гильберту, вы дня друг без друга не проживёте, - засмеялась мама. - А то, может, бабушку подождёшь?
- Потом, мамочка, всё потом!
Гильберт обрадовался и огорчился, увидев на пороге старого друга. Он втащил Зигфрида в квартиру, поставил на плиту чайник, повёл Зигфрида к себе.
- Расскаывай всё о провале, - потребовал Зигфрид. - Вместе подумаем, как сохранить вас троих.
Гильберт не стал спорить и рассказал всё без утайки. Зигфрид скорбно покачал головой.
- А про облаву мама ничего не сказала...
- Мы скрывали от доньи Соледад, чтобы не мучить её ещё больше... А ты бы мог писать потеплее! Знаешь ведь, как мама вас, оболтусов таких, любит!
- Потому и не писал теплее. Иначе... - Зигфрид не договорил, но Гильберт понял. Он серьёзно посмотрел на соратника.
- Как ты изменился, Зигги... побледнел, постарел... А тебе ещё только двадцать один год...
- Семнадцатого августа исполнилось... Но это ничего не меняет... Намучился я там, Гильберт, ты себе не представляешь...
- Действительно, не представляю... Но легко могу представить, каково тебе там было...
- Давай лучше по делу.
- А если по делу...
Ребята заговорились и вздрогнули от резкого, внезапного звонка в дверь.
- Это Марта и Йозеф, у нас сегодня якобы вечеринка. Хорошо, что ты здесь. Не так тоскливо без ребят. Кстати, их можно поздравить! Недавно поженились!
- Слушай, это же просто сказочная новость!

[Свет и Любовь]

Глава 18
Отворив и пропустив в дом Йозефа и Марту, Гильбюерт таинственно скзала:
- Ой, ребята, а кто к нам пришёл! Ни в жизнь не угадаете!
- Ну кто к нам мог придти, кроме Зигфрида! Небось на Восточный фронт его. бедолаху, перебрасывают... Больше-то некому приходить, - страдальчески помощрившись вздохнула Марта.
И точно, сам Зигфрид вышел в приходжую и сердечно расцеловал друзей:
- Поздравляю вас со свадьбой, ребята! Это же так здорово!
- Ты так говоришь, будто сам женгат, - подозритеьно посмотрел на него Йозеф.
- Может, и женат... - хитро улыбнулся Зигфрид.
- Ой, заливаешь Зигги... Ты? Женат? Не верю! А кто она хоть? - тут же загорелся Гильберт. - Ты же самый застенчивый парень во всём Галле!
- И на старуху бывает проруха, - усмехнулся Зигфрид. - А вот если я скажу, ты точно не поверишь! Она военнопленная, фронтовой разведчик, красноармеец.
- А как это вам удалось? - вскинулась Марта. - Нечего-нечегто, давай рассказыввай!
Ну, от товарищей у Зигфрида секретов не было, поэтому все четверо прошли в гостиную и уселись в тесный кружок. Зигфрид повествовал о своей короткой, такой счастливой и трагической любви. Когда он заговорил о наказании, последовавшем за исчезновенитем из барака на длительный срок, о т ом, как увидел любимую в страшном "розарии", мальчики сжали кулаки, а Марта расплакалась. Но Зигфрид поспешил рассказать и про "кражу" Любы из карцера, и про её побег к партизанам, и про обещание Войцеха передавать девушку из руки в руки в дома надёжных людей. Потом, тяжело вздохнув, прибавил:
- А теперь нас с тремя товарищами перебрасывают на запад Донбасса, в Красноград, её родной город. Свяжусь там с партизанами или выйду на подпольщиков. Главное, чтобы поверили...
- Ты там постарайся уж, не оплошай не подведи тельмановский комсомол, - улыбнулся Йозеф. - А вообще поздно, ребята, Зигги пора домой, а то донья Соледвд переживать будет.
- Не оплошаю! - весело уверил друзей Зигфрид и собрался уходить. Хотя Гильберт жил совсем рядом, бежать домой по главной улице города совсем не хотелось, надо было нырять из одной подворотни в другую, а это дело непростое, к ночи вылезают уголовные субъекты, с которыми и днём-то встречаться не с руки. Зигфрид простился с товарищами, сбежал вниз по лестнице и скрылся в ближайшей подворотне. Привычно путая следы, добрался, наконец, до дома, торопливо вымыл руки и прошёл в гостиную. Отец, мать и бабушка уже сидели за столом. Юноша расцеловал всех родных и уселся ужинать. Ел он, однако, совсем мало, был тревожен, печален, явно не находил себе места.
Мать сострадательно смотрела на сына, потом промолвила:
- Не рви себе сердце, сынок. Вот увидишь, всё обойдётся, твоя жена будет жива и благополучна, вы встретитесь, помяни моё слово.
Гертруда Тельман пистально посмотрела на внука:
- А ведь моя дочма проавду говорит. Жива твоя Люба, не мучайся, ложись спать со спокойной душой, утро вечера мудренее.
- Бабуля, милая, спасибо тебе от всего сердца, но не могу я не мучиться... Ругаю себя на чём свет стоит, что отпустил деволчку одну... Но сын Тельманов никогда не станет дезертиром, это я тоже твёрдо знаю...
- Вот что, Федерико, от того. что ты себя изводишь, ей легче не станет и помочь ничем не сможет. А вот если ты завтра напишешь большую статью для Роте Штурмфане, разоблачающую зверства нацистов, это будет большая помощь. Так что не изводи себя и ложись спать. На тебе лица нет, - веско, с расстановкой сказала бабушка. - И потом, всё равно тебя с друзьяими перебрасывают в Красноград. Вот и узнаешь нга месте, добралась она или нет.
Зигфрид вздохнул, покорно встал и прошёл к себе. Родной дом действовать на него успокоительно, сразу окунулся он в милую атмосферу детства. Но ребёнком этот юноша уже давно не был.
Со вздохом разделся, лёг в кровать, такую мягкую, знакомую, укрылся одеялом и хотел уже закрыть глаза, но дверь отворилась, и вошла донья Соледад.
Ты ещё не спеишь, сынок? - спросила она.
- Какой тут сон, мамочка...
- А хотела бы поговорить с тобой, дитя моё, если ты не против.
- Ну о чём ты, как я могу быть против разговора с тобой!
- Сынок, ты сказал, что она твоя жена. Свадьбу, как полагается, вы сыграть, естественно, не могли, документов у вас никаких нет, но хотя бы песть свидетели вашего союза?
- Конечно, мамочка! Они могут всё подтвердить. Это Карл Шрёдер. Вальтер Халвардсон, ты его давно знаешь, и Отто Ланге, все они комсомольцы, надёжные люди.
- Это хорошо. Но ты знаешь, сын, что от таких отношений рождаются дети? Вряд ли ты сможешь дать сыну или дочери своё имя...
- Мама, Люба взяла мою фамилию и называет себя теперь только Тельман, так что здесь никаких препятствий не будет. А дети... Это так прекрасно, я так хочу детей! Не зря же мы так нежно, горячо любим друг друга!
- Ну что ж. Доброго тебе счастья, сынок. Я всей душой раджа, что ты нашёл свою любовь. Моя мама когда-то говорила мне: если чего-то очень сильно хочешь, вся Вселенная идёт навстречу твоим желаниям. Пусть твои мечты и тихом семейном счастье обязательно сбудутся.
- Мамуся, милая, если ты мне этого желаешь, твои слова обязательно сбудутся!
Мать тихо погладила сына по голове и на цыпочках вышла, а Зигфрид погрузился в сладкий, глубокий сон, пришедший к нему в первый раз за многие недели...
Следующий день прошёл в напряжённой работе - Зифгрид писал статью для Роте Штурмфане. Он старательно описывал все страшные картины нацисиских зверств и страданий узников, рассказыывал, как менялись призванные на службу в концлагерь солдаты. И лишь немногим удавалось сохранить человеческое лицо. Рассказал он и о том, как сражались его товарищи с врагами, о том, как связались они с советскими офицерами. А сколько ещё мыслей и чувств осталось невысказанными, невылитыми на бумагу! когда статья была готова, отец попросил отнести её в редакцию.
- А редакция всё там же? - спросил сын.
- Дв, сынок.
По дороге в редакцию Зигфрид встретил Христиана, с которым работал грузчиком в мебельном магазине. Христиан не стал членом нацистской партии и теперь успешно остался дома, оформив себе освобождение по состоянию здоровья. И правда, в последние месяцы сердце его стало пошаливать. Христиан выхлопотал себе негодность к строевой службе из-за полного нежелания сотрудничать с бандитским режимом. Зигфрид знал его по подпольной работе и страшно обрадовался старому товарищу. Узнав, что друг направляется в редакцию, Христиан увязался за ним, а потом они весь день гуляли по городу, беседуя о житье-бытье. Христиан рассказал, что отца его ещё в прошлом году казнили в тюрьме, что мама работает в мастерской художественной штопки, а он сам - резчик по дереву, выполняет сложные заказы, но с нацистами иметь дело отказывается, в основном работает, чтобы порадовать бедняков рабочих, не согласных с режимом.
- Но жить всё равно надо. Я делаю мебель для богатых клиентов. Понятное дело, не так стараюсь, как для своих.
- А ты хитёр!
- Да, хитёр. Но ты ещё не знаешь, до какой степени!
- А ну-ка! Выкладывай!
- Меня всё же призвали в их вонючий вермахт интендантом. Должность вроде тыловой крысы, буду снабжать продуктами и одеждой, но только не солдат вермахта, а жителей окуупированных Советских сёл и деревень!
- Ну-ка, ну-ка! Расскажи - послушаем! Как ты это сибораешщься сделать?
- Как-нибудь смогу! И потом, у меня опыт уже есть. Уже снабжал продуктами и одеждой семьи заключяённых комунистов.
- Тихо ты! Нас даже за такие разговоры по головке не погладят. О матери своей подумай. Ой, уже поздно как! Мама волнуется верно. Побегу-ка я.
Крепко тряхнув руку друга, он убежал. Глядя вслед Зигфриду, Христиан присвистнул и заявил, обращаясь к самому себе:
- Провалиьься мне на этом месте, если этот шустрый парнишка не станет легендарной личностью в Красной Армии!
И ведь как в воду глядел! Зигфрид и его товарищи действительно в недалёком будущем станут примером ненависти к нацизму и глубокой любви к Ролдине для многих и многих солдат и офицеров Красной Армии. Но пока никто, кроме Христиана, об этом не догадывается...
... Зигфрид, попрощавшись с Христианом, насвистывая, пошёл домой. Мать, отец и бабушка страшно волновались, и, увидев своего малыша, все разом набросились на него. Зифгид шшутливо отбивался:
- Ну, слушайте, как я могу ответить всем сразу? Шёл в редакцию, встретил Христиана, вместе дошли до места, я слад материалы, и мы погуляли по городу немножко.
- Зигги, как немножко? Ты ушёл в три часа дня, а сейчас одиннадцать вечера, - возмутился отец.
- Да, Кнопка, это очень плохо с твоей стороны, - строго заявила бабушка, с самого детства называвшая младшего внука кнопкой за нос, до четырнадцати лет никак не желавший расти. - Мог хотя бы позвонить!
- Бабуня, я не был уверен, что телефоны не прослушиваются. Даже городские автоматы.
- Ну хотя бы домой зашёл предупредить! Я так переживала, сынок!
- Родные мои, простите меня все! Ну пожалуйста! Я страшно виноват, но так давно не видел родной город!
- Хватит уже пилить парня, он уже взрослый, - решил отец. - Но в следующий раз изволь звонить, Кнопка.
- Боюсь, следующего раза для прогулок не будет. С утра соберу вещи, а оставшееся время отведено для дел. Это очень важно, поэтому уж и не знаю, когда снова буду просто гулять по Галле с другом или с женой. Наверное, только после войны... если жив останусь...
- Откуда у тебя такие мысли, сынок? Ты нас пугаешь!
- Мама, неужели я буду сидеть без дела, не пытаясь помочь партизанам? Нет, я в тылу отсиживаться, а тем более за этих гадов воевать не собираюсь. Ведь война, мама. На войне, случается, погибают... Мамочка, твой сын комсомолец, он не намерен пренебрегать своим долгом.
- Не горюй, Соледад, мальчик вернётся жив и здоров, да ещё с женой и сыном! - улыбнулась Гертруда Тельман. - Вот сама посмотришь. Я это простознаю, как знаю и то, что этот шальной мальчишка первым будеит лезть под фашистские пули. Я же знаю нашего Зигги.
- Да, матушка, ты всё наперёд знаешь, - улыбнулась донья Соледад. - Теперь я спокойно отпущу мальчика в Красноград.
- То есть как ты меня отпустишь, мамочка? Это приказ, а приказы не обсуждают, им подчиняются... Если есть ради чего беречь свою дурную башку, - засмеялся Зигфрид. Но невесёлой была эта улыбка... Мать, сидевшая рядом, нежно погладила сына по голове, поцеловала в лоб. Отец подбодряюще смотрел на Зигфрида, задумавшегося о своём. Наконец, все собрались спать, а наутро Зигфрид стал собираться в дальнюю дорогу.
Донья Соледад помогала младшему сыну укладывать вещи.
- Значит, ты будешь в Краснограде, родном городе твоей жены? - спросила она.
- Да, мама. Свяжусь с партизанами или подпольщиками, а после освобождения пойду в Красную Армию.
Говоря это, Зигфрид достал из шкафа свою любимую комсомольскую форму - защитного цвета юнгштурмовку с комсомольским значком, фуражку-тельмановку и синие брюки. Ненадолго задумался и вынул из тайника комсомольский билет. Мать так и ахнула:
- Сынок, ты головой рискуешь!
- Знаю, мама. И сознательно иду на этот риск. Я прежде всего твой сын и сын моего отца, Зигфрид Тельман, и этого ничто не изменит.
Мать в смятении опустилась на кровать сына.
- Подумай серьёзно, Федерико. Ты уже был в гестапо, - предупредила она.
- Значит, ничего нового для себя не увижу. Мамочка, не волнуйся, дорогая. Ты ведь знаешь, я не могу и не имею права поступить иначе.
- Только будь очень осторожен, сынок, - тревожно промолвила донья Соледад. В эту напряжённую минуту вошёл отец, увидел, что сложил сын в чемодан, и нахмурился.
- Тебе что, голова не дорога? Не делай глупостей, сын.
Зигфрид подошёл к матери, поцеловал её в голову, потом повис на шее у отца. Карл Тельман отстранил от себя своего меньшого.
- Мальчик, это всё очень серьёзно. И не подлизывайся ко мне, ты знаешь, что я думаю о твоей безумной храбрости.
- Нет, отец, я три года думал об этом бессонными ночами, стоя в охранении в концлагере и стараясь сделать так, чтобы мой пулемёт не мог выстрелить в заключённого. Я всё продумал не один раз. Я понимаю, на что иду, и отступать не собираюсь. Тот, кто видел ужасы, происходящие в концлагере, тот, кто скрывал в своей комнатке под носом у эсэсовцев советских заключённых, уже ничего не боится. Отец, только подумай, ведь наша фамилия Тельман, я горжусь, что ношу её, и ни перед чем не отступлю. Кроме того, я ведь буду не один, со мной Карл, Вальтер и Отто.
Выслушав пламенную тираду сына, Карл Тельман предупредил:
- Ну что ж... Постукпай, как знаешь, но помни: у тебя есть бабушка, отец, мать, брат, а теперь ещё и жена. Ради нас всех будь очень осторожен, сынок.
- Обещаю, отец. Но и обюещаю, что вам с мамой не придётся краснеть за своего сына.
- Нам не приходилось краснеть за тебя даже тогда, когда тебе было только шестнадцать лет, малыш, - нежно улыбнулась донья Соледад.
- Да, мама, тогда я смог промолчать и никого не выдать. Надеюсь, что и впредь сохраню свои тогдашние стойкость и мужество.
- Мы уверены в этом. сынок. А теперь давай укладываться дальше, у тебя ещё дела.
Отец вышел, а сын и мать быстро сборали все нехитрые вещички Зигфрида. Предусмотрительная донья Соледад незаметно положила в чемодан множество тёплых вещей, за что потом Зигфрид был страшно благодарен матери, - холодной донбасской зимой он почти не мёрз.
Оставшееся до отъезда время прошло в сплошной беготне и заметании следов. Зифгрид должен был оказаться сразу в нескольких местах одньовременно, и к концу дня уставал так, что не хватало сил даже снять ботинки, придя домой. И вдруг утром пятого дня оказалось, что через час надо уже ехать на вокзал. Юноша не позволил себя провожать, один пришёл на вокзал, нашёл своё купе и скромно расположился, стараясь занять как можно меньше места. Какова жа была его радость, когда вскоре к нему присоединился Вальтер! А уже около восьми часов вечера в вагон вошли Карл и Отто. Вся дружная четвёрка снова была в сборе!
Наконец, поезд тронулся, и от нечего делать ребята стали рассказывать друг другу о себе.
Первым загвоорил Карл. Он поведал об освобождении из тюрьмы, о том, как радостно встретили их с Отто фрау Луиз и Гундель, и как двоюродные братья и сёстры поспешили отречься от Отто и заявили родителям, что не потерпят в доме эту красную тварь...

 

________________

 

Тётя Роза и дядя Гюнтер возмутились и прикказали детям заткнуться, но те встали на дыбы и завопили, что их позорят пред школьными товарищами. Отто молча собрал все свои вещи и ушёл к Карлу. Там ему были безусловно рады - фрау Луиз разделяла с мужем тяготы подпольной брьбы и сама благословила старшего сына на этот путь. А когда в доме появилась ещё и милая доеочка Рут, её радости не было предела. Только вот сами Карл и Рут не находили причин для радости...
Оскар и Эдна Гольдманы стороной узнали, что их дочь комсомолка. Они, естественно, разъярились, но поделать ничего не могли - в перчвый же день по их приезде Рут собрала все свои вещи и перебралась к дяде Вилли, и на порог не пускавшего сестру с зятем. Рут перевезла Карла и Отто к тому же дяде Вилли, собрала все свои личные средства и потратила на лечение ребят. Мальчишки были так ослаблены и подавлены после заключения, что даже не возражали.
Ко всем печалям Рут прибавилась ещё одна. Нацисты всё-таки добрались до её отца и бросили его в концлагерь как еврея. Фрау Эдна в тот мтомент готовила обед. Узнав страшную новость, она согнулась под гнётом горя и не сразу сообразила, что прижалась лицом к раскалённой сковороде. А когда опомнилась, было уже поздно... Сёстры немедленно отказались от отца, матери и ссетры и сразу после похорон скрылись в неизвестном направлении. Их долго искали, но безуспешно. Таким образом, Рут стала сама себе хозяйкой. Она сразу же продала отцовский дом и купила маленькую усадьбу за городом, пекревезли мальчиков туда и удачно наладила домашнее хозяйство. Тут же нашлись экономка, тихая, милая, скромная женщина, горничная и повариха. Были они членами семьи, против чего ним Карл, ни Отто не возражали. Все трое каждый день писали ыфрау Луиз, каждый о своём.
Когда утряслись хозяйственные проблемы, оказалось, что отношения Рут и Карла изменились. Они по-прежнему крепко любили друг друга, даже сыграли свадьбу но юноша стал странно заситенчивым и скованным. Он не Отто и не прислуги стеснялся, нет, его что-то тяжко мучило. Наконец Рут не смогла дольше молчать и вызвала его на откровенность, о чём вскоре горько пожалела. Карл рассказал такие страшные подробности о перенесённых истязаниях, что у Рут кровь застыла в жилах.
- Вот потому я и стесняюсь, - закончил он рассказ. - Всё думаю, вдруг разденусь, а ты станешь смеяться надо мной... Бред конечно, но так крепко засело в голове... И очень я опасаюсь, Рут, что уже ни на что не годен, как мужчина... Сам знаю, что глупости, но не думать об этом не могу...
- Карл, родной, как ты мог так обо мне подумать! Как же тебя искалечили, любимый мой мальчик... И Отто изменился... Таким скованным, робким стал... Ты не бойся, я сумею отогреть тебя!
Он грустно улыбнулся, но Рут, верная своему слову из кожи вон лезла и добиласьс воего, - Карл и Отто немного оттаяли. Так прошло несколько лдет а в конце 1939 года арла и Отто призвали в вермахт. Как ни скрывались они от призыва, их нашли и поставили под ружьё. Для Рут потянулись печальные однообразные дни, которые олна заполняла работой по дому и подпольными заданиями. Иногда молодая женщина так уставала, что без сил валилась нга постель и спала до следующенго утра. Тоска по мужу мучила, изводила её, но она не давала себе поблажек. Редкой рдостью были короткие сухие письма Карла, говорившие о многом. Так она ижила, пока через два с половиной года он не приехал на четыре дня. Сперва увиделся с матерью, оставил Отто дома с фрау Луиз, а сам сразу же. в день приезда, помчался к Рут. Следующие дни прошли для них в сладостном сумасшествии, они торопились запастись ласками и поцелуями друг друга на долгое время разлуки...

 

___________________

 

Во чём поведал Карл товарищам, сидя в купе офицерского вагона. Рассказали о себе и Зигфрид, и Вальтер, и Отто. Поезд медленно тащился по Германии, постоянно уступая дорогу составам с военными грузами. Однажды, во время стоянки, четверо друзей вышли на платформу подышать воздухом (было это где-то в Центральной Польше) и увидели товарняк с советскими военнопленными. Вид этих измученныхЮ страшно исхудалых людей с горящими от лютого голода глазми испугал и возмутил мальчиков. Улучив момент, когда его никто не мог выследить, Зигрфид купил в ближайшем кафе самого лучшего хлеба, побдьежал к товарняку и начал совать мягкие булки в одни, другие, третьи дрожащие, тянущиеся к нему руки. Не успел он раздать всё, как сзади донёсся условный свист. Зигфрид быстро оглянулся и словно растаял в воздухе, - навык, выработанный в подполье, не раз выручал его. Советские военнопленные несказанно удивились этому порыву вражеского офицера.
- Смотри ты, и тут люди есть!
- Если бы он в воздухе не растаял, ему бы головы не сносить!
- А ты заметил, Вань, какие у него ручонки худые? Небось, сам голодный!
- А глазищи у него! Огонь! Не гляди - сгоришь!
- Знамо дело, он, видать. так Гитлёра любит, как собака палку!
- Ну, вы там потише! Он всё-таки немец! Как знать, чего у него на уме!
Через несколько минут Зигфрид возник уже у другого вагона, где томились девушки, и снова стал раздавать хлеб. Если бы его не позвал Отто, он опоздал бы на поезд. Уже в купе Вальтер накинулся На виновато молчавшего Зигги:
- Тебе что, головы не жалко? Об отце подумай, о матери, о жене! Может, у тебя и ребёнок будет! Ты хочешь, чтобы Люба вдовой осталась, а сын твой без отца рос?
- А он у нас как Чапаев - впереди, на лихом скакуне! Ему же скцчно жить без приключений! - ядовито заметил Отто. - Он же от спокойной жизни сразу прокиснет, как молоко некипячёное!
Насмешки и шутливые упрёки так и посыпались на отважного юношу со всех сторон, но он тоже не оставался в долгу - вышучивал и высмеивал т оварищей напропалую. Но чем дальше пробирался их состав, тем мрачнее становились прекрасные лица ребят, тем печальнее были их глахза. ТЬеперь останавливались чуть ли не на каждой платформе, несколько раз с трудом удавалось избежать партизанских мин. Друзьбям становилось жутко от сожжённых деревень, виселиц с повешенными на них людьми, от свирепых рож гестаповцев и эсэсовцев.
На одной из станций Зигфрид и Отто наконец взорвались:
- Всё, хватит с нас! Не поедем дальше, будем партизан искать!
Говорили они только по-русски с тех пор, как пересекли границу Советского Союза. Так как рядом были только соотечественники, можно было не боляться, что их поймут. Карл и Вальтер тут же на них набросились:
- Как вы себе это представляете? Головы не жалко? Ну так ваши тела укоротят на одну голову, перестанете рыпаться! - Карл сердито смотрел на друзей, понимая, что если не удастся остановить их, вряд ли они останутся в живых. Спор затянулся надолго, наконец, к ним подошёл незнакомый высокий парень с умными, искренними карими глахзами, усмехнулся дружески и заметил:
- Эй, товарищи подпольщики, а как же дисцплина? Командира слушаться надо! - и, насвистывая, ушёл. Мальчики, ошаоашенные, долго смотрели ему вслед, а Зигфрид и Отто почувствовали, что сразу стало легче жить...

 

Глава 19
Мальчики ещё некоторое время стояли ошеломлённые, но вскоре прозвучал гудок паровоза, и они первыми прошлим в своё купе. В купе принялись думать и гадать, кто же это был, но ничего так и не решили. Но что удивительно, после той встречи Зифгрид и Отто успокоились и терпеливо переносили скучную, однообразную дорогу.
Наконец приехали в Красноград после всех мытарств и задержек. Вальтера и Зигфрида определили на постой в самый красивый дом на Кленовой улице. Мальчики смутились - они не имели привычки вламываться в чужой дом без приглашения. Решили постоять у калитки и подождать, когда позовут.
Хозяева дома, бойкая, весёлая, полненькая, хлопотливая, ласковая баба Настя и сухонький, маленький, юркий, хитроватый и мудрый дед Прокофий, долго наблюдали за двумя немцами, терпеливо дожидавшимися позволения войти в дом.
- Пустить их,что ли? Ить замёрзнут. Они вроде не чета тем, кои вламывались без спросу, курей наших жрали.
- Ой, Настя, смотри... Немцы, оне немцы и есть.
- Дед, да ить немцы тоже разные бывают... А этих не пусти, они, пожалуй, всю ночь под окном простоят...
- Ну, пускай, што ли...
Баба Настя открыла окно и крикнула на всю улицу:
- Эй, робяты, а ну, давайте, заходьте!
Вальтер и Зигфрид взяли свои лёгонькие вещмешки и робко вошли в дом. Они стояли у самой двери, смущённые, покрасневшие. Вежливо поздоровались с хозяевами и вопросительно огляделись. Баба Настя вздохнула жалостливо:
- Ой, да какие ж вы молоденькие! Какой такой ирод погнал вас таких на войну?
- Тот ирод, который над людьми измывается, - горько сказал Зигфрид.
- Ну что ж вы истуканами встали! Проходьте в горенку! Там печка, тепло, светло, уютно.
- Эй, баба, совсем рехнулась? Рази ж можно их в Геночкину-то комнату?
- Ты бы вышел, дед, да и поглядел на них! Таких заморышей я ни в жисть не видала!
- Нет, если можно, мы не в доме... Где-нибудь в сарае... Мы не хотим вам мешать... - мягко сказал Вальтер.
- Дед, а дед! Дурной язык прикуси! Чего парней на мороз выгоняешь! Давно кочерги не пробовал? Проходьте, робятки, будьте ласковы. Дед дурной, мало чего ему на ум взбредёт.
Молодые люди застенчиво прошли следом за хозяйкой. Баба Настя постояла, подумала, куда бы их пристроить.
- Можно, я лягу на лавке, на печке? Мне всё время холодно... - робко попросил Зигфрид.
- А я тогда на полати залезу, там теплее. Зигги, думаю, тебе с твоими лёгкими тоже на полати надо.
- А с тобой что такое, милок? - тут же спросила баба Настя.
- Хвораю всё время... Вот и недавно болел, только неделю назад поправился, - робко объяснил Зигфрид.
- Ну уж полезай тады на полати прямо как есть, там одёжу сбросишь, - раздумчиво протянула баба Настя.
- Ту одёжу в печку бы, в огонь, - зло сказал Вальтер. - Надоело уже в этих тряпках таскаться.
- А какая тебе одёжа по душе, мил человек? - войдя в комнату, осведомился дед Прокофий.
- Будённовская! - выпалил Зигфрид.
- Ишь ты! Губа не дура. А чего весь седой такой? Молодой вроде.
- От горя, дедушка.
- От горя? Мальчишки вы, какое у вас-то горе?
Вальтер помрачнел, в глазах Зигфрида показались слёзы. Баба Настя тут же заступилась:
- Дед, а дед! Ты чего, белены объелся? Ты чего дитёв терзаешь? Не видишь, не хотят они говорить, ну оставь людей в покое! Пойдём, дед, пойдём, мальчишки с дороги, устали, оголодали...
- Спасибо, мы вовсе не голодные, - поспешил уверить Вальтер.
- Не голодный, говоришь? А чего ж такой тощой? - баба Настя с подозрением оглядывала сильного ловкого юношу.
- Люди же все разные, - со смехом пояснил Зигфрид.
- Оно-то так, разные. Тольки не у всех людей кости кожей обтянуты.
Вальтер и Зигфрид прыснули. Зигфрид сказал сквозь смех:
- Вы, бабушка, ещё не видели людей, у которых кости кожей обтянуты...
- А нешто ты видел?
Из синих измученных глаз Зигфрида скатились две скупые слезы.
- Мы столько ужасов насмотрелись... да и сами перенесли...
Вальтер разволновался, снял мундир, расстегнул ворот гимнастёрки. Сразу стал виден перерезавший его шею глубокий уродливый шрам.
- Слышь-ко, а с шеей-то у тебя чего? - озадаченно спросил дед Прокофий.
- Фашисты поработали, - неохотно ответил Вальтер. Дед Прокофий так и обомлел.
- А ты чего, не с ними, што ль?
- Я? С ними? Вы с ума сошли! - тихо, гневно ответил Вальтер. Зигфрид весь потемнел, в глазах его зажглись злые кошачьи огоньки. Он молчал, но видно было, какая буря поднялась в его душе. Дед Прокофий был совсем сбит с толку.
- А чего же вы сюда попёрлись? Жили бы тихо дома.
- Мы бы и жили, да кто нам даст? - Зигфрид зло огляделся по сторонам. Баба Настя тут же подошла к нему и погладила по голове, потом накинулась на своего деда:
- Дед, а, дед, полез бы ты на свою печку, а? Людям, може, на свет глядеть нелюбо, а ты к ним с дурным расспросом лезешь! Люди добрые, да где ж ещё вы таковского дурака видали? Давыайте, робятки, укладывайтесь, а ты, хворый, залазь на полати, чай, отогреешься.
- Я тогда только отогреюсь, когда бойцом Красной Армии стану. Только поэтому я здесь, - с суровой горечью отрезал Зигфрид.
- Ишь ты, какой герой! А как звать тебя, красный командир?
- Меня Зигфрид, а его Вальтер, - улыбнулся юноша.
- Вот поди-тко... Имена какие, язык сломаешь... Ладно, тебе буду Зинулькой звать, а дружка твово Валюшкой. А я вот баба Настя, а сам - дед Прокофий.
А в то время, как Вальтер и Зигги удобно устраивались в доме бабы Насти, Карла и Отто ждало совсем другое. Определили их в небольшой дом по соседству...
Открыла им дверь молодая девушка. Едва ли за двадцать ей было. Тёмно-брогнзовые вьющиеся волосы были кое-как заколоты сзади, видно было, что заколкам очень сложно сдерживать этот буйный водопад локонов. В золотисто-карих глазах горели огоньки недовольства - видимо, ее потревожили, а может быть, сам вид немецкой формы вызывал у нее неприязнь. Не говоря ни слова, она провела парней в комнату, где стояли две кровати, накрытые одинаковыми пледами. По-видимому, раньше это была ее комната.
- Простите, вы говорите по-немецки? - спросил ее Отто. Русский ему до сих пор давался с трудом.
- Немного. В школе учила.
- Это раньше была ваша комната, правда? Я не хочу вас стеснять... Может, оставайтесь где вам привычней, а мы... Ну где-нибудь...
Девушка с интересом смерила его взглядом. Надо же, какой этот немец обходительный...
- Все в порядке. - по-немецки ответила она. - Я все равно в эта комната почти не спать. Здесь спала сестра. Решите с ней, мне все равно, - с этими словами она повернулась к двери. Отто тихонько взял ее за рукав. Она резко выдернула руку. Парень, поняв, что натворил, смутился.
- Простите меня... Я только хотел спросить, как ваше имя...
- Марианна, - девушка резко глянула на него (как будто два золотисто-карих ножа в сердце!) и вышла. Карл печально вздохнул - уж слишком хорошо он знал своего троюродного брата...
А Отто смутился, весь поник и до вечера не проронил ни слова. Незаслуженная обида больно задела его чуткое, любящее сердце. Марианна совершенно не интересовалась постояльцами - у неё своих дел полно!
А вскоре пришла и сестра Марианны Диана. Была она полной противоположностью сестре. Если сестра была благородно изящна, красива и очень сдержанна, то Диана внешностью напоминала дешёвую кабацкую певичку. Глаза её имели противный бутылочный цвет, волосы от природы огненно-рыжие, лицо до смешного пошлое...
Мальчиков она сразу оттолкнула от себя похотливыми манерами и нарочитой развязностью. Отто тут же забился в угол и диковато на всех поглядывал, а Карл сделал вид, что кроме Отто и Марианны, в доме никого нет. Зато Диана не желала оставлять их в покое.
Она тут же подсела к красавцу Карлу и начала с ним откровенно заигрывать, но Карл сказал несколько коротких слов по-русвски так. что та отлетела от него, как ужаленная. Тогда её глазёнки обратились на безмолвного Отто.
Разбитная бабёнка решила, видимо, что этот парень по характеру мягче и уломать его будет легче. Диана рассудила просто: такой красавец, как Отто, должен быть избалован вниманием и падок на женщин.
Вот тут-то она жестоко ошиблась.
Отто был диковат с незнакомыми людьми и страшно застенчив с девушками. Сердце его ещё не было задето любовью, и он понятия не имел, зачем парни пристают к девчонкам, искренне считая, что девушки - настоящие друзья и общаться с ними очень интересно, всегда узнаёшь что-то новое и важное.
Диана подсела к юноше и начала к нему приставать. Отто непонимающе смотрел на неё, не выражая к её игре ровным счётом никакого интереса. Только щёки его пылали, и вскоре он от смущения стыдливо потупил глаза, по-прежнему не сказав ни слова.
Выручила его любимая кошка Марианны Зайка. Это была роскошная кошка - заячьей масти, с белоснежными ушками, манишкой, кончиком хвоста и тапочками на всех четырёх лапках. Признавала Зайка одну только Марианну, с Дианой у неё была многолетняя война. Увидев грязные заигрывания Дашки, как звала Марианна сестру, Зайка важно спустилась с фортепьяно, прошествовала через всю комнату и вцепилась в ноги Дианы когтями и зубами. И для кошки, и для Дианы это происшествие было обычным, но Диана всё же оставила Отто в покое. А Зайка вскочила на колени к Отто, свернулась клубочком и требовательно замурлыкала, ожидая ласки. У Марианны глаза на лоб полезли. Отто, обожавший кошек, тут же принялся гладить и целовать Зайку, мурлыкал точно так же, как и хвостатая красавица. Для Марианны Зайка была точным барометром - если уж она относилась к кому-то снисходительно и позволяла себя гладить, несомненно, человек, удостоившийся подобной чести, был хорошим. Но тут! Зайка буквально требовала погладить её, улеглась на спину и растопырила лапки, подставляя брюшко. А юноша, так нежно гладивший её любимую кошку, конечно, заслуживал хорошего отношения.
- Впервые в жизни вижу, как Зайка требует её приласкать, - со смехом заметила девушка. - Никогда такого не было! Обычно она всего лишь снисходит до понравившихся ей людей и позволяет себя гладить. Но чтобы так!
- А кошки вообще очень чувствуют людей. С теми, к кому моя кошка относилась подозрительно, я вообще не разговаривал, - засмеялся Карл.
Тут произошло нечто ещё более удивительное: услышав голос Карла, Зайка соскочила на пол и опрометью кинулась к нему, забралась на колени и лизнула подборок молодого немца. Марианна изумлённо покачала головой:
- Ну и дела... Придётся пересмотреть своё отношение к неожиданным гостям...
Отто поднял на девушку свои васильковые глаща:
- Мы будем вам очень благодарны, - раздался его несмелый голос. Марианна пошутила:
- Это вы не меня благодарите, а Зайку. Она первая разобралась, кто есть кто.
Мальчики застенчиво засмеялись, а Марианна испытующе смотрела на них и не продолжила бы разговор, не будь эти немцы настолько необычными, а поведение Зайки - из ряда вон выходящим. Минут десять девушка молча наблюдала, как кошка прыгает от одного парня к другому, требуя погладить её спинку и почесать брюшко. Наконец хозяйка вознамерилась испытать свою любимицу и позвала:
- Зайка, иди, мяса дам.
Это был нечестный приём, Марианна прекрасно это знала и решила, что теперь Зайка соизволит переключиться на нечто более практическое. Отнюдь. Раздалось оглушительне негодующее мяуканье, и Зайка залезла на шею Отто, приняв позу живого воротника. Оторопевшая Марианна засмеялась от души:
- Ну, извиняйте мои подозрения, господа. Видно, вы действительно хорошие люди, раз Зая даже мяса не хочет.
- А мы не господа, мы товарищи, - просто сказал Карл. - Вы ведь комсомолка?
Марианна ничего не ответила бы, не залезь Зайка на голову Отто. Кошка принялась старательно вылизывать светло-каштановые волосы юноши. Эта картинка потрясла хозяйку дома до глубины души, -поэтому девушка кротко ответила:
- Конечно, я комсомолка.
- Мы тоже, - тихо откликнулся Отто и снял Зайку с головы, уложил к себе на колени. Та сразу легла на спину и подставила брюхо.
- Ну и ну, - растерялась Марианна, - вот не сойти мне с этого места, если она ластилась так к кому-то ещё, кроме меня! Она же всю жизнь только меня и признавала!
- Отто, а ты нравишься женщинам, даже кошачьим! - поддразнил брата Карл.
- Да ну тебя, - смутился Отто и принялся гладить кошку. Карл ласково посмотрел на брата, потом, тихо, словно самому себе, начал рассказывать:
- Отто у нас обожает всякую живность, вечно все комнаты кишат умирающими щенятами, котятами, птенцами... От из еле живых задохликов выращивает дивных красавцев и пристраивает по соседям. Никто не отказывает, даже очереди стоят за его питомцами. В Гамбурге даже такое поверье, что питомцы Отто приносят счастье. Мы с друзьями проверяли, поверье каждый раз себя оправдывало. И самое замечательное. что всё это абсолютно бескорыстно!
- И это продолжалось до тех пор, пока вас с братом под ружьё не поставили?
- Нет... Это закончилось, когда фашисты убили его родителей в тюрьме... Они были коммунисты... Нам с братом тогда по пятнадцать лет было... Примерно в те дни убили и моего отца...
Отто взял Зайку и слегка подбросил в воздухе, поймал и зарылся лицом в её мягкую шёрстку.
- Нравится вам кошка? Эх, если бы не война, подарила бы...
- Если бы не война, я бы двадцать кошек завёл... Пусть работал бы до обморока, но они были бы ухожены и сыты, - странным, глухим голосом сказал юноша. Его лицо стало мертвенно бледным, глаза потускнели. - Карл, я же просил тебя не вспоминать про моих отца и мать... Ты же знаешь, как мне больно...
- Не боишься их забыть? Я всё время вспоминаю отца...Без него всё пошло наперекосяк... Не сердись...
- Карл, не надо...
- Не буду.
- А может, пообедаем? - предложила хозяйка дома.
Мальчики переглянулись и вежливо отказались, сказав, что поели в поезде. Отто взялся за голову и попросил его извинить, голова болит очень.
- Видимо в поезде продуло, - вздохнул он. И впрямь, глаза его лихорадочно блестели. Он прошёл в отведённую им с Карлом комнату разделся и лёг, а вскоре послышался его тихий стон. Карл бросился к брату, за ним подоспела Марианна. Отто метался на подушке, звал товарища Эрнста Тельмана, бредил. Карл потрогал лоб брата, горячий потный, покачал головой:
- Теперь это надолго... Нельзя его было на верхнюю полку пускать. Вот, свалился...
- Сейчас бы ему водки немного, да у нас нет... - растерялась Марианна.
- Нельзя ему водку, и ничего спиртного нельзя, - вздохнул Карл. - Он чесаться начнёт, волдыри пойдут по всему телу... И с мёдом таже история...
- Ужас какой... Где-то было малиновое варенье, до него Дашка пока не добралась. Я чаю приготовлю, заварки только нет...
- У нас есть, - Карл порылся в вещмешке и протянул Марианне настоящий индийский чай, которым снабдила его на прощание Рут.
А тем временем Диана прибежала к Жабе, самогонщице, гулящей бабе и матери начальника красноградской полиции Катющенко, лютого палача и мучителя советских людей. У Жабы всегда собирались немецкие солдаты, офицеры, полицаи и блудливые девки, продавшиеся врагам за шёлковые чулки и красивые тряпки. До Жабиной хатёнки было недалеко. Хатёнка уже была битком набита пьяными развесёлыми немецкими солдатами и офицерами. С приходом разбитной красотки, пышной, разудалой, наглой, пьянка куда как оживилась. Рыжей, не в меру игривой Диане не понравилось, что красивые, статные, строгие, - таких она среди немцев никогда ещё не видела, - парни с презрением и холодностью отвергли её. Она решила отомстить своим нехитрым бабьим способом. После того, как пьянка улеглась, Диана вышла на улицу и затащила в дом сестры всех полицаев и немцев, которых подобрала по пути. Вся шайка ввалилась в дом весьма некстати, когда отношение Марианны к мальчикам окончательно стало тёплым. Ворвались в дом Диана со своими ухажёрами как раз тогда, когда Карл растапливал печку, а Марианна поила больного Отто горячим чаем с малиной. При виде буйной компании Марианна побледнела и метнула на сестру ненавидящий взгляд. Карл вздрогнул, но не проронил ни слова, только поскорее закончил возиться с печкой и прошёл в комнату, которую запер изнутри на ключ. В довершение всех бед Отто начал бредить, вспоминал товарища Эрнста Тельмана. Карл зажал ему рот ладонью: - Молчи, дурной, молчи! Хозяйкина сестрица натащила полицаев и фашистов в дом! Ты что, на виселицу хочешь?
Отто открыл лихорадочно блестевшие глаза:
- Неужели эта баба на такое способна?
- Ох, чует моё сердце, она и не на такое способна... - горько вздохнул Карл. Марианна собралась было выпроводить всю банду вон, но Диана сама предложила ухажёрам погулять на улице - вон какая чудесная ночь! Вдрызг перепившись и доев последний хлеб, Диана и Ко вывалились из дома на улицу. - Хоть бы они все там позамерзали! - в сердцах выпалила молодая девушка и тихонько постучалась к ребятам. Карл отворил и увидел, что Марианна бледна, как смерть.
- Последний хлеб доели, сволочи! И вот что нам теперь делать?
Карл снял с шеи красивый золотой медальон с изображением Христа в терновом венце. Когда он уезжал на Восточный фронт, сестрёнка, ревностная католичка, чуть не силой заставила брата надеть его и велела никогда не снимать.
- Не знаю, много ли дадут за эту вещь, но это хоть что-то...
Марианна, удивлённая, сбитая с толку, смотрела на него, не решаясь принять такой щедрый дар. Отто тоже пошевелился и с трудом снял с себя золотой кулон в виде розы - подарок отца к пятнадцатилетию. В тот счастливый день Отто видел отца и мать в последний раз в жизни...
Марианна даже не знала, что полагается говорить в таких случаях, она видела только, что ребята отдают самое дорогое для того, чтобы они с сестрой не голодали. Поэтому она улыбнулась и поблагодарила их обоих, почему-то задержав дольше взгляд на бледном, изъеденном болезнью лице Отто. Он покраснел под взглядом девушки и с усилием разлепил сомкнутые усталостью глаза. И каким же милым показался ей этот васильковый взор с золотистыми искорками! Но в эту минуту беспамятство снова навалилось на юношу, он заметался по постели, ловя губами воздух. Марианна подошла к его изголовью и легко положила на пылающий лоб юноши свою тонкую прохладную руку, прикрыла ладонью его глаза от света керосиновой лампы. Он вздохнул и успокоился. Карл тревожно смотрел на брата.
- Врача бы к нему позвать...
- Врач фашистам теперь служит. А знаете что? Бегите на Вересковую улицу, пять, там живёт цыганка, бабушка Лиля, она всем помогает.
- Я же не здешний... Как туда дойти? - Карл с мольбой смотрел на Марианну, не сводившую глаз с Отто, начавшего бредить. Девушка подробно объяснила. Карл надел шинель и смутился. Не хотелось ему идти по улице в таком виде, но ничего другого не было.
- Комендантский час на дворе, идите в форме, по-другому туда никак не пробежать.
Карл выскочил за дверь и бросился бежать со всех ног.
Марианна придвинула стул и села рядом с кроватью Отто, положила руку на его пылающее лицо, стала нежно гладить его. Отто притих, лежал молча, обессилевший, бледный, чуть живой.
А в это время Карл со всех ног бежал на Вересковую улицу, иногда останавливался, чтобы перевести дыхание, и снова бежал, падая, спотыкаюсь, гонимый одной мыслью - спасти брата, друга, боевого товарища. Уже совсем выбившись из сил, он увидел, наконец, уютный домик с резными наличниками, вошёл во двор, поднялся по ступенькам и робко постучал. Отворила ему высокая стройная женщина в чёрном шёлковом старинном платье, с аристократически благородными манерами и изысканной внешностью. Язык не поворачивался назвать её старушкой. Она сперва изумилась, увидев немецкого офицера, видимо, редкий здесь персонаж, но, вглядевшись в смертельное бледное, тревожное, отчаянное лицо юноши, бросила только:
- Зайди, отдышись, обратно идти не сможешь. Да не волнуйся ты так, поправится брат твой, болезнь не опасная, хотя и тяжкая.
Карл только изумлённо захлопал глазами, а цыганка улыбнулась:
- Чего таращишься? Я цыганка, целительница, кто захворает - ко мне бежит, у кого горе, у кого что украли - все ко мне, всем помогаю, если с чистым сердцем пришли. По глазам вижу, что тебя мучает. Жива твоя Рут никуда не денется, после Победы дети у вас пойдут, пятеро.
- Она больна, бабушка Лиля, полуживая родилась, пуповиной вся обмотанная, внутри у неё что-то сильно повредилось, не будет у нас детей... - Карл мрачно смотрел кругом, бледный, суровый, потемневший от горя. Бабушка Лиля погладила его по голове, по-матерински прижала к себе и ласково, просто сказала:
- Ох, и хлебнул ты горя, сыночек... Ничего, брат твой поправится, и жена тоже, всё будет хорошо.
Он спрятал голову у неё на плече, вздохнул и затих. А бабушка Лиля отвела его в гостиную, усадила в кресло и ушла в другую комнату. Карл собирался с силами, переводил дыхание. Страх и тревога за брата не давали ему покоя, он сидел как на иголках.
А Марианна тем временем сидела около Отто, не отнимая руки от его лба - юноша был спокойнее, когда девичья изящная ладонь приникала к его лицу. Спустя некоторое время больной попросил пить. Девушка вскочила и подала ему ещё одну чашку чая с малиной. У Отто не было сил даже сидеть, поэтому Марианна села рядом и поддержала его. Юноша медленно пил, косясь на девушку и краснея до корней волос. Наконец он вернул чашку и стыдливо отвернул лицо. Пылающие его губы с усилием разомкнулись, и девушка услышала шёпот:
- Я так вам благодарен... с тех пор, как погибли мои родители, никто так ласково обо мне не заботился... Тётя и дядя - это всё-таки немного не то, хотя они были очень добры ко мне и любили как родного... Но это не мать и не отец... А братьев и сестёр родных у меня нет, только двоюродные, но они не так тепло к сердцу припали...
- А что сталось с вашими родителями? - невольно спросила Марианна.
- Их повесили фашисты. Они были коммунистами... Девушка широко открыла глаза и хотела что-то спросить, но её отвлёк беспардонный стук в дверь.
- Убью я когда-нибудь эту тварь! - в сердцах воскликнула молодая хозяйка дома и направилась в прихожую. Послышался пьяный весёлый голос Дианы и тихий гневный - Марианны, потом короткий яростный возглас:
- Ночуй где хочешь, хоть в полиции! Ты мне не сестра! Беги к своей Жабе, она добрая, со всеми фашистами переспала!
Потом громко хлопнула дверь, и Марианна вернулась в комнату. Опустилась на стул и сказала невесело:
- Вот досталась мне сестрица... Просто дрянь!
Отто грустно взглянул на сидевшую около него девушку.
- Как я понимаю вас... Мои двоюродные брат и сестра тоже такие. Я ведь подпольщик, комсомолец. И здесь только затем, чтобы помогать партизанам. Как и мой брат, и наши товарищи, Вальтер и Зигфрид.
Марианна усмехнулась:
- А вы не боитесь, что я вот сейчас пойду в полицию и всё о вас с братом расскажу?
Отто светло улыбнулся:
- Я уверен, что не пойдёте. Вы совсем не такая.
У неё стало тепло на душе от этого ответа, и девушка робко погладила юношу по волосам. Он задохнулся от этой ласки, лицо его стало пурпурным, как утренняя заря, послышался застенчивый шёпот:
- Прошу вас, не надо... Мне очень горячо от ваших прикосновений, а нельзя сейчас волноваться...
Девушка отняла ладонь и скромно сложила руки на коленях, как школьница. Только теперь заметила она глубокий широкий шрам, уродовавший стройную красивую шею Отто.
- Что с вашей шеей? - спросила она невольно.
- Это фашисты подвешивали меня к потолку за шею... петля была из нескольких сплетённых вместе телефонных шнуров. Держали, пока не терял сознание. Опускали на пол, отливали водой, а потом сначала. Брата не подвешивали, его били бичами из колючей проволоки и иголки под ногти загоняли. Мне тоже. А меня бичами не били, меня ремнями стегали девчонки-эсэсовки. Раздевали совсем... то есть ничего на мне не было... и били... Получали от этого удовольствие... и брата тоже так... вдобавок ко всем мучениям... - Отто помрачнел от страшных воспоминаний, весь съёжился, но смотрел твёрдо. - Но мы молчали, никого не выдали. Невеста Карла нас спасла. У его матери были документы, подтверждающие, что... - и Отто рассказал всю историю про молодых Герцогов Орлеанских. Марианна от души посмеялась, но глубокая жалость к юноше-сироте затаилась в её глазах. Она снова погладила его по голове, он снова отклонил лицо, страшно смутился и норовил отвернуться к стене, когда в дверь деликатно постучали.
- А вот и ваш брат с бабушкой Лилей! Теперь порядок! - оживилась Марианна и бросилась открывать. В прихожей очутились два сугроба. Девушка со смехом помогла вошедшим отряхиваться и снимать верхнюю одежду. Бабушка Лиля сразу прошла в комнату, серьёзно посмотрела на больного, потом откинула одеяло до пояса, стала простукивать и прослушивать, недовольно хмурилась, вздыхала и промолвила наконец:
- Всё серьёзнее, чем я думала, ни горчичники, ни компресс с камфарой ему нельзя, разве только бутылками с горячей водой обложить... Ни нашатыря, ни водки, ни тем более самогона нельзя тоже. Боюсь, что и моё растирание не подойдёт. Ой, бедный, как же нам тебя лечить-то?
- Нутряное сало есть, Дашка до него не добралась пока. И гусиный жир тоже есть.
- Умница, Марьяша! Тащи и то, и то сюда! А ты, мил человек, сходи-ка к бабе Насте с дедом Прокофием, почти напротив вас живут, выйдешь из дому и пройдёшь два дома налево. Постучишься и спросишь бабу Настю. И не смотри, что поздно, брата твоего спасать надо. Попроси у неё отвар детский от воспаления лёгких, что без мёда, - и бегом сюда! Красных шерстяных платков тоже попроси. А лучше, если сама придёт. И чтоб одна нога здесь, другая там! Карл кинулся в прихожую и вскоре выбежал из дому.
Зигфрид грустно стоял у окна, когда кто-то тихонько поскрёбся в дверь, словно кошка. Только он один, с его музыкальным слухом, мог услышать это кошачье царапанье. Юноша открыл ставни, распахнул окно и обомлел: на крыльце стоял Карл в офицерской форме. Зигфрид высунулся из окна и шёпотом спросил:
- Эй, ты чего по ночам шатаешься?
- Зигги, отвори, а? Отто совсем плох, чуть не при смерти...
Зигфрид пришёл в ужас и побежал открывать, а когда вернулся, на него заворчал Вальтер:
- Чего бегаешь среди ночи? Чего всех будишь?
- Карл до бабы Насти пришёл. Отто болен.
- Чтоооооо?
- Ну, мороз какой... А Отто такой хрупкий...
- Да уж... - Вальтер вскочил и как был, в трусах и майке, босиком пошлёпал к старикам, а Зигфрид засветил керосинку и стал лихорадочно одеваться. В комнате стариков раздавались тихие голоса:
- Так, говоришь, сильно болен брат-то твой? - Весь горит, - ответил взволнованный мужской голос. - Мечется всё время, затихнет, а потом опять... Как перед смертью, воздух губами ловит... Сейчас бы водочки, но ему нельзя ни водки, ни самогонки, ничего спиртного... он чесаться начинает страшно и волдыри по всему телу... Камфорное растирание тоже нельзя... и горчичники нельзя...
- Да что ж он у тебя какой хворый!
- Это после тюрьмы началось... после пыток... Его фашисты страшно мучили... меня тоже...
- Ой, да болезные вы мои, что вы все у мене ломаные-переломаные! Ты потише ори, дед встанет, забранится. Где живёшь-то?
- У Марианны. У неё ещё сестра Диана.
- Дочку Марьяночку знаю. Бедная, хлебнула с сестрой лиха... Той Диане камень на шею да в колодец! Сучонка гулящая! А ты, милок, вытряхивайся с комнаты, дай одеться.
Выйдя в коридор, Карл увидел совсем одетых Вальтера и Зигфрида, хмыкнул: - А вы далеко собрались?
- К Отто! Две пары рук ещё не так сгодятся. Ты же знаешь, как нам обоим дорог Отто!
- Нам там не порадовались, потому что мы немцы. Вряд ли Марианна потерпит ещё наших соплеменников в доме...
- Ну почему? Зигги хорошо по-русски говорит, я тоже. И потом, мы же в обычной одежде, людей не пугаем...
- Ладно, шут с вами. Ой, забыл! Бабушка Лиля просила бабу Настю привести, если можно, а ещё красные платки притащить и отвар детский от воспаления лёгких без мёда.
- Пошли, я дам, баба Настя мне всё показала.
Карл и Вальтер прошли на кухню, Вальтер зажёг керосинку и стал рыться в застеклённой горке со всевозможными скляночками. Наконец на свет была торжественно извлечена баночка с подписью: Отвар детский без мёда, от воспаления лёгких.
- Вот она! А красные платки шерстяные я дам сейчас. Когда баба Настя вышла из комнаты, Карл уже убежал обратно, а Вальтер и Зигфрид терпеливо дожидались её в сенях. Карл, задыхаясь, влетел в дом, позабыв, что двери полагается закрывать тихо, и опрометью бросился к брату, сняв предварительно сапоги. Марианна и бабушка Лиля возились около больного.
- Баба Настя уже оделась, идёт. Ребята идут вместе с ней. Помогут. А вот то, что вы просили. - На тумбочке аккуратно возвышалась баночка с отваром, рядом стопкой легли платки. Бабушка Лиля наморщила лоб, потом скомандовала:
- Придут ребята, скажи, воды надо натаскать. Сам с ними тоже иди. Воды много надо, парня в печке попарим, всё к утру пройдёт.
- Ну вот беда, они же без формы, не хотят народ пугать... - Карл озадаченно скрёб затылок.
- Но вы же в форме! - пришла на помощь Марианна. - Скажете, что они с вами! И потом, вы же все знаете немецкий язык!
Карл расхохотался:
- А ведь и правда! Тут не что про язык забудешь, тут забудешь, как тебя зовут! Когда брату плохо, обо всём на свете забываешь...
Но Марианна уже не слышала - она пошла за вёдрами, Карл прошёл следом за девушкой на кухню, взял два ведра побольше. Вместе они выставили в прихожую три пары вёдер. Подумав, Марианна принесла ещё одну:
- Я с вами.
Но тут голос больного спросил:
- А где Марианна? Она ушла?
- Она за водой пошла, - ответила бабушка Лиля. - Не бойся, не одна, с твоими товарищами. Они её в обиду не дадут, они хорошие. Ой, ну какой же ты шальной! В горячке лежишь и побежишь за Марьяной следом, если тебя не удержать. Ну что это такое! Лежи смирно! Вот любовь проклятая, что с парнем сделала! Ну, ну, не прикидывайся овечкой, я всё по твоим глазам вижу. Мужик, он и есть мужик, хоть будь с крылышками. Лежи смирно, я сказала, а то получишь у меня по шее! Это тебе не дома с бабушкой!
- Бабушка Лиля, да что же вы такое говорите! Я же ещё... нецелованный... я правильно сказал? И ничего про любовь не знаю... Ну можно ли так человека в краску вгонять!
- Всё ты верно говоришь, только больно уж ты молоденький, жизни не знаешь, хоть и выстрадал много. А я по тебе вижу: приходит и тебе пора на пору, станешь девке ступать на ногу. Ну, ну, не гляди волком на бабушку Лилю! Она ещё в жизни никогда не соврала. Знаю, всё про тебя знаю, и про сиротство твоё, и про родителей, и про то, чего ты сам не знаешь. - Бабушка Лиля, мне совестно такое слушать... - А ты не смущайся, а слушай да на ус мотай. Ты взрослый парень.
Но тут их разговор прервался - пришли Вальтер и Зигфрид, оба похожие на снеговиков. Марианна натянула шубку и платок, мальчики взяли по паре вёдер и вместе с Марианной вышли, а следом за ними появилась баба Настя. Она неторопливо разделась, вымыла руки и прошла к больному.
- Ну что, Лиль? Жив пострелёнок?
- Жив, жив, куда он денется. Не вымоешь пока печку снутри? Парить его в печке будем.
- Сим часом вымою, ты ж мене знаешь.
- Вот и ладнушко.
- А как в печке парятся? - с интересом спросил Отто. Такое приключение ему ещё не доводилось переживать.
- Да как парятся... Как в бане. Голышом залезешь в печку, она завсегда у Марьяши тёплая, поставим тебе туда керосинку, надерёшь себе бока мочалкой, мальчишки тебя обдадут водой горячей - и готово дело, а потом в постель уложим, десятью одеялами укроем, наутро здоров будешь.
А в это время Марианна обратилась к троим дузьям:
- Ну что ж, идёмте за водой, колонка не очень далеко, я покажу.

 

Глава 20
Мальчики удивлённо посмотрели на неё, уж слишком ласковые интонации прорезались в девичьем голосе. Но Марианна тут же деловым тоном заявила:
- Воду мы наберём, но вот как назад тащить? Далеко же... Хотя... Я, кажется, кое-что придумала...
Когда набрали воды, Марианна велела:
- Вы стойте здесь, а вы пойдите, пожалуйста, со мной.
Ничего не понимая, Карл двинулся следом за девушкой. Оставив юношу стоять у крыльца, она скрылась в доме и вскоре выбежала с огромными санками. Карл засмеялся:
- Вас прокатить?
- Не откажусь! - улыбнулась девушка и села на санки. Карл взялся за верёвку и побежал. Марианна засмеялась - обожала эти зимние забавы, а так давно её на санках никто не катал!
Зигфрид и Вальтер уже начали нервничать, времени прошло довольно много. Когда появился весёлый Карл, тащивший за собой детские санки, оба друга расхохотались. Марианна вскочила и принялась ставить на санки вёдра. Мальчишки ей помогали. На обратном пути их остановил патруль. Полицай с любопытством рассматривал необычную компанию. Карл, утрируя свой немецкий акцент, приказал очистить дорогу.
- Эта вода нужна, чтобы лечить больного немецкого офицера! - надменно заявил он. Вальтер и Зигфрид прыснули. Когда патруль удалился на порядочное расстояние, Вальтер толкнул друга локтем в бок:
- А вот если бы мы ему попались за расклейкой листовок, он бы с нами не так разговаривал!
- Ага! Особенно, если бы увидел на листовке красную звезду! - фыркнул Зигфрид.
- Это вам не шуточки, за такое можно на виселицу угодить! - строго заметила Марианна.
- Мы знаем. Сами сидели в тюрьме, пытки нам всем хорошо знакомы... - вздохнул Карл.
- Как! Все?
- Да, все. И Отто тоже. Его на моих глазах мучили. Надеялись, видимо, что жалость к брату развяжет мне язык. Зря надеялись. Не знали, что комсомольцы никогда не предают.
- Вы потише говорите, а то тут много лишних ушей, - серьёзно предупредила девушка. - Почитай, почти полгорода переметнулось к фашистам.
- Ничего, поблизости никого нет, всё хорошо, - улыбнулся Зигфрид.
Так, за разговорами, ни на кого не обращая внимания, они дошли до дома. А дома баба Настя уже домыла изнутри хорошо протопленную печку и теперь выжидательно смотрела на бабушку Лилю. А та, положив руки на голову горевшего в жару Отто, усердно молилась, потом сказала:
- Ну всё когда вода закипит, разбавим и будет парить парня. Думаю, всё не так плохо.
- Ну вот и хорошо. Можно будет дочку Марьяночку порадовать. То-то она на него такими похоронными глазами смотрела...
Не успела баба Настя договорить, как на крыльце послышался тихий говор молодых голосов, открылась и закрылась дверь, и компания, принёсшая воду, вошла в дом. Бабушка Лиля тут же вышла к ребятам и успокоила их, сказав, что простуда серьёзна, но не настолько, чтобы затянуться надолго, и велела затопить ту печку, что находилась в комнате, где раньшще жила бабушка Марианны. Отзывчивый Зигфрид помог Марианне принести дрова, вдвоём они затопили печь и теперь с удовольствием наблюдали, как весело горят дрова. А тем временем Карл и Вальтер помогали Отто раздеться. Женщины деликатно ушли на другую половину дома, чтобы не смущать и без того намучившегося парня. Зигфрид и Марианна всё ещё смотрели, как горят дрова, когда из-за двери послышался голос Вальтера:
- Зигги, помоги, мы с Карлом вдвоём не справимся.
Зигфрид ушёл, а Марианна закуталась в бабушкину шаль и уселась около печки. Но недолго продолжалась благословенная тишина, установившаяся в доме. Не прошло и получаса, как на крыльце затопали, заорали, и куча народу ввалилась прямо в гостиную. Но теперь Карл и Отто были не одни. К Карлу присоединились Вальтер и Зигфрид, подошла ещё бабушка Лиля. Все они вместе сурово смотрели на Диану с кавалерами. На этот раз с подружкой Жабы пришли одни полицаи. Увидев сразу троих парней, кавалеры начали уверять Диану, что она ошиблась домом. Последовали пьяные извинения, компания развернулась и благоговейно, на цыпочках, ушла.
- Вот неймётся бабе! И управы на неё никакой! - в сердцах сказала бабушка Лиля. - Надо ребяткам новое жильё поискать. Кажется, я кое-что придумала... Вот выздоровеет наш Отто, тогда подумаем.
Пока бабушка Лиля ворчала себе под нос, мальчики помогли Отто забраться в печку, поставили керосиновую лампу и закрыли заслонку. Юноше сразу стало жарко, он с огромным удовольствием вымылся и еще немного посидел в тепле, потом крикнул, чтобы его отсюда вытащили. Карл, Вальтер и Зигфрид, смеясь, поддержали его и старательно отчистили от сажи, закутали в тёплое полотенце и отвели в комнату. Потом Вальтер позвал бабушку Лилю и бабу Настю. Они велели собрать со всего дома одеяла и укутать больного. Марианна, услышав довольно громкий разговор, вышла в гостиную и позвала с собой ребят. Нагрузив каждого из них несметным количеством ватных, пуховых и всяких других одеял, девушка стала распоряжаться укутыванием Отто, который немедленно взмолился и попросил пожалеть его. Но бабушка Лиля, подойдя к нему, сурово спросила:
- Ты выздороветь хочешь? Тогда не пищи!
Парню осталось только смириться. После этого баба Настя дала Отто свою фирменную детскую настойку о воспаления лёгких без мёда, и тот, уставший после всех экзекуций, заснул. Вальтер и Зигфрид явно не хотели мешать, но и домой идти было довольно опасно. Карл вызвался проводить всех.
- А бабушку Лилю я на машине до дома довезу! - заявил он. - И быстрее, и безопаснее.
- Ты смотри, милок, ты первый день тут, не узнают, ещё в полицию потянут, - всполошилась баба Настя.
- Хотел бы я взглянуть на того поганца, который потащит майора вермахта в кутузку! - засмеялся Карл. И впрямь, страхи бабы Насти были просто нелепыми.
Все, кроме бабушки Лили, оделись и вышли. Марианна, пересилив смущение, села рядом с больным и стала охранять его сон: вдруг проснётся, что-то нужно будет. Бабушка Лиля подошла к Марианне, погладила её по голове и улыбнулась:
- Не смотри на него волком, не все немцы фашисты.
- Да я и не смотрю на него волком, бабушка Лиля. Зайка помогла, как они с братом вошли, так она стала от одного к другому метаться, требует приласкать и погладить. Не снисходит, а именно напрашивается на ласку, прямо как собачка! Удивительно!
И точно, словно почувствовав, что говорят о ней, Зайка вошла в комнату, прыгнула на кровать и улеглась прямо на лоб больного, свернувшись клубочком. Марианна улыбнулась, стараясь подавить подступавший к горлу смех. Бабушка Лиля тоже засмеялась, хотела что-то сказать, но тут в дом тихонько постучались. Бабушка Лиля открыла и пропустила Карла. Юноша страшно устал и измучился, торопливо снял фуражку, шинель, шарф, сапоги и босиком прошёл в отведённую им с Отто комнату. Марианна в это время чистым носовым платком протирала горячий мокрый лоб больного.
- Никуда я не поеду, детки, с вами останусь. Если гулявая сестрица заявится только я смогу с ней спокойно поговорить. Вы трое слишком горячи, - улыбнулась бабушка Лиля. - Марьяночка, дочка, пусти-ка меня в комнату твоего отца, а?
Марианна встала и крепко обняла старую цыганку:
- Бабушка Лиля, для вас всё, что угодно! - и вытащила из-за пазухи маленький ключик. Карл очень застенчиво посмотрел на девушку, замялся, потом попросил робко:
- Вас бы не затруднило... хотя бы отвернуться? Я страшно устал... нужно лечь спать... раздеться... а я стесняюсь...
- Ну о чём речь! - улыбнулась Марианна и вышла. Карл быстро разделся и залез под одеяло, а вскоре крепко уснул. Марианна, выждав немного, на цыпочках прошла в комнату мальчиков и снова села рядом с проснувшимся Отто. Он попросил снять с него хоть два-три одеяла, весь зажарился. Но девушка сурово ответила, что так велела бабушка Лиля, а её советы выполняются беспрекословно.
А Вальтеру и Зигфриду не спалось. Они сели в своих кроватях и стали строить догадки, насколько быстро поправится их Отто. Ни до чего не договорившись, мальчишки не заметили, как уснули.
Наутро Зигфрид проснулся ни свет, ни заря, торопливо оделся и бесшумно выскользнул из дома. Его, как немецкого офицера, не смел задержать ни один патруль. Он спросил, как пройти на улицу Тельмана, 4, и, без труда найдя Любкин дом, принялся ходить поодаль, надеясь, что сможет хоть издали увидеть любимую. Но она не появлялась, выходила только стройная, очень красивая немолодая женщина. Устав и продрогнув, Зигфрид вернулся домой, но прокрасться незамеченным не сумел - его перехватила баба Настя и тут же начала допытываться, куда это он бегал
- Куда бегал, там меня уже нет, баба Настя, - отшутился юноша. Та пытливо рассматривала юношу, потом заявила:
- Ты что, сдурел, что ли? Вон у тебя нос сизый, ещё заболеешь, возись потом с хворым! Идём-ка, поешь, а заодно водки выпьешь, от простуды помогает будь здоров. И без разговоров!
- Баба Настя, да я сроду водку не пил! - поразился Зигфрид. - Мне же плохо будет!
- Ничего, выпьешь и не поморщишься! Болеть тебе не дам. Вон на дружка своего погляди.
Делать было нечего, юноша разделся и босиком поплелся на кухню вслед за бабой Настей. Заботливая бабуся приготовила ему завтрак, налила водки. Юноша застенчиво ел, стараясь не быть жадным, а водку незаметно отодвинул. Но не скрыть ничего от бабы Насти, решившей позаботиться о ком-то. Она тут же поняла его уловку и снова пододвинула стакан:
- Пей водку, кому говорят!
- Баба Настя, да мне сразу плохо будет!
- Ну да? Как дымить паровозом, так всё хорошо, а как водки глоток сделать, так плохо! Пей, кому говорят!
Зигфрид обречённо вздохнул и выпил всю четверть стакана водки, закашлялся, но почувствовал сразу, что стало гораздо теплее.
- На, хлебом заешь чёрным. Эх, парень, не учили тебя дома водку пить, теперя мне учить придётся... морока с вами...
- Баба Настя, устал я... И сейчас опьянею...
- Ну вот что. Садись давай и лопай огурчики солёненькие да выпей огуречный рассол, чтоб не охмелеть. А покраснел-то как! Не прогулка у тебе на уме, а девка. Не моги ты со мной, старухой, лукавить.
- Не девка, а жена моя, Люба, в девичестве Шмидт, а теперь Тельман.
- Ну-ну... - хмыкнула баба Настя и ушла к своему деду, а Зигфрид немного ещё поел и на цыпочках прошёл в комнату, отведённую им с Вальтером, разделся, забрался на полати и уснул.
Встал только в два часа дня, весёлый, румяный, окрепший после сна. Вспомнил, что надо бы представиться начальству, помрачнел, хмуро оглядел комнату, нехотя слез с печки, надел простую одежду, которую дала с собой мама, и прошёл на кухню. С удовольствием напился студёной воды, быстро переоделся и направился в комендатуру. Начальство приняло нового офицера весьма благосклонно, сотрудники комендатуры ввели в курс дела. Оказалось, что Зигфрид обязан изредка показываться на службе и подшивать в папки полученные документы, больше от него ничего не требовалось. Начальство даже разрешило забирать копирки от документов на память. Зигфрид поразился подобной безалаберности, но тут же смекнул, что она ему очень кстати. Должность была выгодная со всех сторон, как ни посмотри. Прежде всего, можно было щедро черпать информацию о планах нацистов и передавать партизанам. Копирки Зигфрид решил не выбрасывать, а собирать. А потом, работа не связана со зверствами и репрессиями против советских

[Свет и Любовь]

Глава 20
Мальчики удивлённо посмотрели на неё, уж слишком ласковые интонации прорезались в девичьем голосе. Но Марианна тут же деловым тоном заявила:
- Воду мы наберём, но вот как назад тащить? Далеко же... Хотя... Я, кажется, кое-что придумала...
Когда набрали воды, Марианна велела:
- Вы стойте здесь, а вы пойдите, пожалуйста, со мной.
Ничего не понимая, Карл двинулся следом за девушкой. Оставив юношу стоять у крыльца, она скрылась в доме и вскоре выбежала с огромными санками. Карл засмеялся:
- Вас прокатить?
- Не откажусь! - улыбнулась девушка и села на санки. Карл взялся за верёвку и побежал. Марианна засмеялась - обожала эти зимние забавы, а так давно её на санках никто не катал!
Зигфрид и Вальтер уже начали нервничать, времени прошло довольно много. Когда появился весёлый Карл, тащивший за собой детские санки, оба друга расхохотались. Марианна вскочила и принялась ставить на санки вёдра. Мальчишки ей помогали. На обратном пути их остановил патруль. Полицай с любопытством рассматривал необычную компанию. Карл, утрируя свой немецкий акцент, приказал очистить дорогу.
- Эта вода нужна, чтобы лечить больного немецкого офицера! - надменно заявил он. Вальтер и Зигфрид прыснули. Когда патруль удалился на порядочное расстояние, Вальтер толкнул друга локтем в бок:
- А вот если бы мы ему попались за расклейкой листовок, он бы с нами не так разговаривал!
- Ага! Особенно, если бы увидел на листовке красную звезду! - фыркнул Зигфрид.
- Это вам не шуточки, за такое можно на виселицу угодить! - строго заметила Марианна.
- Мы знаем. Сами сидели в тюрьме, пытки нам всем хорошо знакомы... - вздохнул Карл.
- Как! Все?
- Да, все. И Отто тоже. Его на моих глазах мучили. Надеялись, видимо, что жалость к брату развяжет мне язык. Зря надеялись. Не знали, что комсомольцы никогда не предают.
- Вы потише говорите, а то тут много лишних ушей, - серьёзно предупредила девушка. - Почитай, почти полгорода переметнулось к фашистам.
- Ничего, поблизости никого нет, всё хорошо, - улыбнулся Зигфрид.
Так, за разговорами, ни на кого не обращая внимания, они дошли до дома. А дома баба Настя уже домыла изнутри хорошо протопленную печку и теперь выжидательно смотрела на бабушку Лилю. А та, положив руки на голову горевшего в жару Отто, усердно молилась, потом сказала:
- Ну всё когда вода закипит, разбавим и будет парить парня. Думаю, всё не так плохо.
- Ну вот и хорошо. Можно будет дочку Марьяночку порадовать. То-то она на него такими похоронными глазами смотрела...
Не успела баба Настя договорить, как на крыльце послышался тихий говор молодых голосов, открылась и закрылась дверь, и компания, принёсшая воду, вошла в дом. Бабушка Лиля тут же вышла к ребятам и успокоила их, сказав, что простуда серьёзна, но не настолько, чтобы затянуться надолго, и велела затопить ту печку, что находилась в комнате, где раньшще жила бабушка Марианны. Отзывчивый Зигфрид помог Марианне принести дрова, вдвоём они затопили печь и теперь с удовольствием наблюдали, как весело горят дрова. А тем временем Карл и Вальтер помогали Отто раздеться. Женщины деликатно ушли на другую половину дома, чтобы не смущать и без того намучившегося парня. Зигфрид и Марианна всё ещё смотрели, как горят дрова, когда из-за двери послышался голос Вальтера:
- Зигги, помоги, мы с Карлом вдвоём не справимся.
Зигфрид ушёл, а Марианна закуталась в бабушкину шаль и уселась около печки. Но недолго продолжалась благословенная тишина, установившаяся в доме. Не прошло и получаса, как на крыльце затопали, заорали, и куча народу ввалилась прямо в гостиную. Но теперь Карл и Отто были не одни. К Карлу присоединились Вальтер и Зигфрид, подошла ещё бабушка Лиля. Все они вместе сурово смотрели на Диану с кавалерами. На этот раз с подружкой Жабы пришли одни полицаи. Увидев сразу троих парней, кавалеры начали уверять Диану, что она ошиблась домом. Последовали пьяные извинения, компания развернулась и благоговейно, на цыпочках, ушла.
- Вот неймётся бабе! И управы на неё никакой! - в сердцах сказала бабушка Лиля. - Надо ребяткам новое жильё поискать. Кажется, я кое-что придумала... Вот выздоровеет наш Отто, тогда подумаем.
Пока бабушка Лиля ворчала себе под нос, мальчики помогли Отто забраться в печку, поставили керосиновую лампу и закрыли заслонку. Юноше сразу стало жарко, он с огромным удовольствием вымылся и еще немного посидел в тепле, потом крикнул, чтобы его отсюда вытащили. Карл, Вальтер и Зигфрид, смеясь, поддержали его и старательно отчистили от сажи, закутали в тёплое полотенце и отвели в комнату. Потом Вальтер позвал бабушку Лилю и бабу Настю. Они велели собрать со всего дома одеяла и укутать больного. Марианна, услышав довольно громкий разговор, вышла в гостиную и позвала с собой ребят. Нагрузив каждого из них несметным количеством ватных, пуховых и всяких других одеял, девушка стала распоряжаться укутыванием Отто, который немедленно взмолился и попросил пожалеть его. Но бабушка Лиля, подойдя к нему, сурово спросила:
- Ты выздороветь хочешь? Тогда не пищи!
Парню осталось только смириться. После этого баба Настя дала Отто свою фирменную детскую настойку о воспаления лёгких без мёда, и тот, уставший после всех экзекуций, заснул. Вальтер и Зигфрид явно не хотели мешать, но и домой идти было довольно опасно. Карл вызвался проводить всех.
- А бабушку Лилю я на машине до дома довезу! - заявил он. - И быстрее, и безопаснее.
- Ты смотри, милок, ты первый день тут, не узнают, ещё в полицию потянут, - всполошилась баба Настя.
- Хотел бы я взглянуть на того поганца, который потащит майора вермахта в кутузку! - засмеялся Карл. И впрямь, страхи бабы Насти были просто нелепыми.
Все, кроме бабушки Лили, оделись и вышли. Марианна, пересилив смущение, села рядом с больным и стала охранять его сон: вдруг проснётся, что-то нужно будет. Бабушка Лиля подошла к Марианне, погладила её по голове и улыбнулась:
- Не смотри на него волком, не все немцы фашисты.
- Да я и не смотрю на него волком, бабушка Лиля. Зайка помогла, как они с братом вошли, так она стала от одного к другому метаться, требует приласкать и погладить. Не снисходит, а именно напрашивается на ласку, прямо как собачка! Удивительно!
И точно, словно почувствовав, что говорят о ней, Зайка вошла в комнату, прыгнула на кровать и улеглась прямо на лоб больного, свернувшись клубочком. Марианна улыбнулась, стараясь подавить подступавший к горлу смех. Бабушка Лиля тоже засмеялась, хотела что-то сказать, но тут в дом тихонько постучались. Бабушка Лиля открыла и пропустила Карла. Юноша страшно устал и измучился, торопливо снял фуражку, шинель, шарф, сапоги и босиком прошёл в отведённую им с Отто комнату. Марианна в это время чистым носовым платком протирала горячий мокрый лоб больного.
- Никуда я не поеду, детки, с вами останусь. Если гулявая сестрица заявится только я смогу с ней спокойно поговорить. Вы трое слишком горячи, - улыбнулась бабушка Лиля. - Марьяночка, дочка, пусти-ка меня в комнату твоего отца, а?
Марианна встала и крепко обняла старую цыганку:
- Бабушка Лиля, для вас всё, что угодно! - и вытащила из-за пазухи маленький ключик. Карл очень застенчиво посмотрел на девушку, замялся, потом попросил робко:
- Вас бы не затруднило... хотя бы отвернуться? Я страшно устал... нужно лечь спать... раздеться... а я стесняюсь...
- Ну о чём речь! - улыбнулась Марианна и вышла. Карл быстро разделся и залез под одеяло, а вскоре крепко уснул. Марианна, выждав немного, на цыпочках прошла в комнату мальчиков и снова села рядом с проснувшимся Отто. Он попросил снять с него хоть два-три одеяла, весь зажарился. Но девушка сурово ответила, что так велела бабушка Лиля, а её советы выполняются беспрекословно.
А Вальтеру и Зигфриду не спалось. Они сели в своих кроватях и стали строить догадки, насколько быстро поправится их Отто. Ни до чего не договорившись, мальчишки не заметили, как уснули.
Наутро Зигфрид проснулся ни свет, ни заря, торопливо оделся и бесшумно выскользнул из дома. Его, как немецкого офицера, не смел задержать ни один патруль. Он спросил, как пройти на улицу Тельмана, 4, и, без труда найдя Любкин дом, принялся ходить поодаль, надеясь, что сможет хоть издали увидеть любимую. Но она не появлялась, выходила только стройная, очень красивая немолодая женщина. Устав и продрогнув, Зигфрид вернулся домой, но прокрасться незамеченным не сумел - его перехватила баба Настя и тут же начала допытываться, куда это он бегал
- Куда бегал, там меня уже нет, баба Настя, - отшутился юноша. Та пытливо рассматривала юношу, потом заявила:
- Ты что, сдурел, что ли? Вон у тебя нос сизый, ещё заболеешь, возись потом с хворым! Идём-ка, поешь, а заодно водки выпьешь, от простуды помогает будь здоров. И без разговоров!
- Баба Настя, да я сроду водку не пил! - поразился Зигфрид. - Мне же плохо будет!
- Ничего, выпьешь и не поморщишься! Болеть тебе не дам. Вон на дружка своего погляди.
Делать было нечего, юноша разделся и босиком поплелся на кухню вслед за бабой Настей. Заботливая бабуся приготовила ему завтрак, налила водки. Юноша застенчиво ел, стараясь не быть жадным, а водку незаметно отодвинул. Но не скрыть ничего от бабы Насти, решившей позаботиться о ком-то. Она тут же поняла его уловку и снова пододвинула стакан:
- Пей водку, кому говорят!
- Баба Настя, да мне сразу плохо будет!
- Ну да? Как дымить паровозом, так всё хорошо, а как водки глоток сделать, так плохо! Пей, кому говорят!
Зигфрид обречённо вздохнул и выпил всю четверть стакана водки, закашлялся, но почувствовал сразу, что стало гораздо теплее.
- На, хлебом заешь чёрным. Эх, парень, не учили тебя дома водку пить, теперя мне учить придётся... морока с вами...
- Баба Настя, устал я... И сейчас опьянею...
- Ну вот что. Садись давай и лопай огурчики солёненькие да выпей огуречный рассол, чтоб не охмелеть. А покраснел-то как! Не прогулка у тебе на уме, а девка. Не моги ты со мной, старухой, лукавить.
- Не девка, а жена моя, Люба, в девичестве Шмидт, а теперь Тельман.
- Ну-ну... - хмыкнула баба Настя и ушла к своему деду, а Зигфрид немного ещё поел и на цыпочках прошёл в комнату, отведённую им с Вальтером, разделся, забрался на полати и уснул.
Встал только в два часа дня, весёлый, румяный, окрепший после сна. Вспомнил, что надо бы представиться начальству, помрачнел, хмуро оглядел комнату, нехотя слез с печки, надел простую одежду, которую дала с собой мама, и прошёл на кухню. С удовольствием напился студёной воды, быстро переоделся и направился в комендатуру. Начальство приняло нового офицера весьма благосклонно, сотрудники комендатуры ввели в курс дела. Оказалось, что Зигфрид обязан изредка показываться на службе и подшивать в папки полученные документы, больше от него ничего не требовалось. Начальство даже разрешило забирать копирки от документов на память. Зигфрид поразился подобной безалаберности, но тут же смекнул, что она ему очень кстати. Должность была выгодная со всех сторон, как ни посмотри. Прежде всего, можно было щедро черпать информацию о планах нацистов и передавать партизанам. Копирки Зигфрид решил не выбрасывать, а собирать. А потом, работа не связана со зверствами и репрессиями против советских людей, а это было очень важно. Примерно такие же задания доверили Карлу, Вальтеру и Отто, когда тот, выздоровев, явился на службу. Поразительно, однако, было, что его отсутствие прошло незамеченным.
Пользуясь лёгкой на диво работой, Зигфрид потихоньку изучал город, знакомился с местными жителями, устанавливал связи. Опытный подпольщик сразу узнавал достойных доверия людей. Он успел уже принять участие в нескольких боевых операциях, уничтожить злостных предателей советских людей, побывать в партизанском отряде. Но тревога за любимую глодала его всё сильнее, он не находил себе места. Несмотря на все свои переживания, Зигфрид исправно снабжал партизан копирками от проходивших через его руки документов, регулярно расклеивал по всему городу листовки. Но однажды...
Раздался робкий извиняющийся стук в дверь. Досадуя, что ей помешали варить борщ для больной соседки, Аполлинария Иннокентиевна пошла открывать. На пороге стоял высокий худой юноша с седыми волосами и пронкновенным взглядом огромных синих глаз.
- Простите, это дом Шмидтов? - неуверенно, с заметным немецким акцентом спосил он.
- Он самый. А вы кто будете? - Аполлинария Иннокентиевна подозрительно оглядывала незваного гостя.
- Я муж Любы. Зигфрид Тельман. Она дома?
Аполлинария Иннокентиевна вспомнила, как недавно слышала странный разговор. Высокий седой немецкий лейтенант с тревогой и болью говорил по-русски, что его голубка наверняка погибла по дороге, а красивый майор его успокаивал, мол, наша Любка ни в огне не сгорит, ни в воде не утонет, увидишься с ней, не переживай.
- Так это вы за свою голубку тревожились два дня назад?
- Я самый. Извините, мне ещё трудно по-русски говорить...
- Ну проходите, проходите, гостем будете. Нет, не приходила моя Любушка...
- Как не приходила? Она должна была по нашим расчётам, неделю назад здесь быть!
- Как по вашим расчётам? А ну, проходи, парень, роздягайся, выкладывай всё, как на духу!
Зигфрид снял пальто, шапку, сапоги, прошёл на кухню и встал у окна. Начал рассказывать всё с самого нпачала, сперва робко, тихо, потом горячо, со слезами на глазах. Под конец не выдержал, тяжело опустился на табуретку и посмотрел на Любину мать тяжёлым, отчаянным взглядом:
- Неужели она погибла или попалась по дороге? Вот никогда себе этого не прощу! Надо было самому вместе с ней бежать из лагеря и доставить домой! Какой я дурак, что отпустил девочку одну... - Зигфрид бессильно уронил голову на руки и надолго замолчал. Аполлинария Иннокентиевна подошла и погладила его по голове. Он с усилием посмотрел на неё.
- Мы же всё сделали, чтобы она безопасно добралась до дому! переправили в партизанский отряд, оттуда её по цепочке передавали от одного человека к другому... Ну где, где ещё мы недосмотрели?
- Ты не убивайся, сынок. Ты сам её знаешь, знаешь, какая она боевая. Скоро придёт твоя голубка, не журись.
- Простите меня... принёс я вам в дом горе... Но я уже неделю около вашего двора хожу, всё её выглядываю... и никак... - юноша сгорбился, умолк, весь как-то сжался...
Аполлинарии Иннокентиевне стало жаль мальчика, такого потерянного, несчастного, упавшего духом... Она подошла к нему и погладила по голове, подняла его лицо заглянула в глаза... Он неловко улыбнулся и собрался было уходить, что Аполлинария Иннокентиевна удержала его, заметив голодный блеск в синих глазах:
- Нет уж, раз пришёл, поешь борща! У нас так принято - гостей голодными не отпускать. И не говори, что не гролоден, я твои глаза вижу!
Перед Зигфридом появилась огромная тарелка борща. Юноша очень стеснялся, ел немного, но доброта этой едва знакомой ему женщины сделала своё дело, и он, очистив тарелку, попросил добавки. После обеда его сморил сон, хозяйка дома провела его в Любкину комнату, где он почувствовал себя так уютно, что проспал до утра и только ближе к полудню появился у бабы Насти.
Вальтер тут же бросился к другу:
- Ну что? Пришла?
- Нет ещё. Уже не знаю, что и думать. Мы здесь уже две недели, а она как сквозь землю провалилась...
- Так где же тебя носило, стервец ты эдакий? Вчера после обеда ушёл, а заявился только сегодня в полдень!
- Меня её мама таким борщом накормила... Что за борщ! Настоящий украинский! Пальчики оближешь! Сразу сон сморил... Провела меня хозяйка в Любкину комнату, я и проспал до десяти утра...
- Везучий! - улыбнулся Вальтер, - а у нас новости хорошиен! Бабушка Лиля скзала вечером, что сегодня Отто сможет выйти погулять, но недолго.
- Ой, так идём кк нему! Я совсем про друга забыл...
- А друг болеет! Некрасиво, Зигги. Ну ладно, ты у нас самый активный подпольщик, так что тебе простительно.
Друзья быстро оделись и выскочили из дома, пока баба Настя не перехватила. Отто стоял в прихожей уже совсем одетый Марианна застёгивала шубку. Вальтер тихонко постучался, им тут же отворили.
- А ребята! А мы гулять идём, - радостно сообщила Марианна.- Отто всё жаловался, что его под домашним арестом держат. А бабушка Лиля сердится, мол, хочешь болеть, ну и болей, никто тебе не мешает!
- А я сегодня к Шмидтам ходил, - поделился Зигфрид. - Люба ещё не вернулась...
- Вот досада! - вздохнул Отто. - Жалко тебя...
- Вот уж точно! Совсем парень извёлся! - подтвердил Вальтер. - Ночи напролёт стоит у окна и смотрит, смотрит до посинения... И дымит, как паровоз, баба Настя проветривать не успевает. Э, а где Карл?
- На задании, - коротко ответил Отто.
- Погоди, Зигфрид, ты что, влюблён в Любку Шмидт? - поразилась Марианна.
- Почему влюблён? Она моя жена, - улыбнулся тот. - И прошу тебя, называй меня Федерико, не нравится мне моё немецкое имя.
- А зря, оно такое красивое! Как ты, - огорчилась девушка.
Они вышли на улицу, неторопливо зашагали куда глаза глядят, и вдруг...
- Смотрите, фашисты столпились, читают что-то и ругаются! А неколторые задумались, - дёрнула Марианна Отто за рукав.
- Листовка, что там ещё может быть, - небрежно сказал Вальтер.
- Не просто листовка, а по-немецки. Прямо эффект разорвавшейся бомбы, - лениво заметил Зигфрид. По точкам в его глазах все поняли, чьих это рук дело.

[Свет и Любовь]

Глава 21
- Зигги, а ты, однако, смельчак! Надо же так! - восхитился Отто. - Я бы испугался...
- Ничего, пиши, а клеить буду я, мне не впервой голову в петлю совать, - засмеялся его друг. Вальтер нахмурился:
- А если Люба придёт беременная? Это как? Ребёнка своего сиротой оставишь? И Любе столько горя...
- И правда что... - поддержала ребят Марианна. - Ты бы всё же поосторожнее!
Зигфрид шутливо поднял руки вверх:
- Ну всё, сдаюсь, уговорили!
- Ой, а кто это идёт? Неужели Алёнка и Лиза Соколовы? Сто лет не видала! - вскрикнула Марианна и бросилась к девушкам. Мальчики заговорили о своём.
- Слушай, Отто, тебе Марианна нравится? - спросил Вальтер. Отто покраснел, как девушка.
- Ну как может нравиться девушка, с которой едва знаком? Она славная, хорошая... Но не так же, чтобы вот сразу и понравилась!
- Ой, да не скромничай ты! Ты у нас такой красавец! Тебя даже Марианнина кошка сразу признала! И потом, я же не слепой, вижу, как вы друг на друга смотрите!
Отто весь вспыхнул, насупился и заметил едко:
- Ладно-ладно! Не дразнись! Я тоже видел, как на тебя местные девушки смотрят! Особоенно после того, как ты одну из них отэсэсовца защитил, благородный рыцарь!
- Ага, особенно в той форме... - буркнул Вальтер.
- Да хоть в форме, хоть без формы! Ребята, я вот вам честно скажу. Моя мама знает нашего Вальтера. Так вот, когда он к нам первый раз пришёл, посидел у нас часа три, а потом я его проводил домой и вернулся, мама сказала, чтоб я не обижался, но рядом с Вальтером я просто форменный замухрышка. Она говорит, не обижайся, Федерико, но мордочка у тебя неказистая вышла... Ладно, хватит уже о девчонках да мальчишках, скажи лучше, Отто, как себя чувствуешь.
- Да нормально. Бабушка Лиля всё опасается чего-то, а я здоров.
- Ой, не слушай его, брешет! Чесслово, брешет! Он так кашляет! - возмутился Вальтер.
- Я брешу? Ну знаешь! Это собака брешет! - рассердился Отто и тут же закашлялся. Вальтер и Зигфрид дружно рассмеялись.
А девушки между тем говорили о своём.
- Ты знаешь, Марианна, а ведь кто-то листовки по городу на немецком языке расклеивает! - сообщила Лиза. - И там красная звезда. Вот смельчаки!
- Ну да, я видела, - неопределённо сказала та.
- А что это за парни, с которыми мы тебя видели? - поинтересовалась Алёна. - Они какие-то... как сказать... не местные...
- Меньше знаешь - крепче спишь, - отшутилась Марианна Светловская.
- Да, ты с плохими людьми не станешь даже и разговаривать, - улыбнулсь Лиза.
- Мне Зайка помогает, - Марианна смеялась вся, смеялись даже её тяжёлые тёмные волосы.
- Ну, раз Зайка, тут и говорить нечего! - уважительно улыбнулась Алёна. - А кто-нибудь прочитал эту листовку на немецком?
- Я не читала, только вышла с друзьями погулять, один из них болел, вот только сегодня бабушка Лиля отпустила его на улицу. Это тот, который меньше всех ростом.
- И я не успела, Алёнка, там же не протолкнёшься, вон понабежали... Хозяева поганые... - нахмурилась Лиза.
- Ничего, скоро придут наши, дадут им жжару. Мы сводку Совинформюро вчера слушали. Я и ребята. которые в доме поселились, - таинственно прошептала Марианна.
- Так они свои? - поразилась Алёна. - А по виду вроде...
- Они свои, комсомольцы. Члены Коммунистического Интернационала молодёжи германии, - сперва одной, потом одной подруге пояснила на ухо Марианна. - А форма только прикрытие.
Алёна и Лизы вытаращили глаза, переглянулисьб, ЛИза спроосила:
- Можно с ними познакомиться?
- Конечно, можно, только вы их не очень допрашивайте, они стеснительные очень.
-Чудеса! - присвистнула Лиза. Марианна подвела девушек к ребятам. Вальтер, Зигфрид и Отто смутились, почувствовав такое напряжённое внимание к ним. Лиза так и вонзилась взглядом в Зигфрида. Ему вдруг стало жарко от застенчивости, он снял шапку, и седые волосы, подхваченные ветром, разлетелись вокруг его головы. Яркое октябрьское холодное солнце заливало молодого комсомольца потоками света, лицо его было бледным и прекрасным, но уже глубокие морщины прорезали его щёки и лоб, нисколько не портя их. Ослепительно синие глаза искрились, слабая улыбка едва тронула горестно сжатые губы. Вальтер и Отто ещё больше застыдились, переглянулись и невольно отступили, склоняя головы перед пережившим столько бед товарищем. Девушки не могли оторвать от юноши глаз, а он, ничего не замечая, смотрел на небо смелым своим, крылатым взором. Отто подошёл к другу, забрал у него шапку и надел на Зигфрида, проворчав:
- Не ходи с открытой головой, совсем недавно болел.
Зигфрид даже не расслышал обращённых к нему слов, только заметил тихо:
- Видите, видите, какое сегодня чудесное солнце? Я люблю, когда солнце светит! А всю неделю была такая хмарь... ужас...
- Да, эта осень какая-тона редкость морозная и хмурая. Совсем на наш Кроасноград не похоже. Марьяшенька, так ты познакомишь нас с твоими друзьями? - спросила Лиза, зябко кутаясь в пальто, опрометчиво надетое ради солнечного дня.
Марианна спохватилась:
- Ой, простите. девочки. Знакомьтесь, это Зигфрид Тельман, это Вальтер Халвардсон, а это Отто Ланге.
- Я Лиза Соколова, а это моя сестра Алёна, - представилась Лиза.
Новые знакомые поджали друг другу руки, любопытная Алёна тут же спросила:
- Простите... а вы разве не русские?
Вальтер обаятельно улыбнулся:
- Я норвежец, Зигги испанец, а Отто француз. Но только наполовину...
Его чуть заметный акцент говорил сам за себя, Лиза невольно паоёжилась и отступила, Отто заметил и поторопился объъснить что не все немцы фашисты. Вдруг Марианна дёрнула его за рукав:
- Не говори, а то снова простудишься. И вообще, пойдёмте к нам, у нас тепло, я с утра печку растопила.
И Марианна потащила всех к себе, но посидеть спокойно им не удалось - снова ввалилась Диана с ухажёрами. Но Вальтер и Зигфрид тут же дали всей честной компании отпор и вернулись к друзьям.
- А где Карл? - вдруг спросил Отто. Зигфрид покосилсч на девушек, не считая возможным говорить при них о подпольных заданиях, но Марианна пришла ему на помощь:
- Не стесняйся, тут все свои. Карл, когда я ещё спала, побежал в партизанский отряд, что-то ему понадобилось.
- Завтра через Красноград пойдёт состав с зерном для фашистских армий. Партизаны собираются пустить его под откос, - заметила Лиза.
- Главное - надёжно заминировать и не подвергать людей риску. Я бы напросился, да кто мне поверит...
- А ты подпольщиком был до того, как тебя в вермахт угнали? - поинтересовалась Алёна.
- Я с двенадцати лет в подполье, - улыбнулся Вальтер. Он посмотрел на Зигфрида и озабоченно спросил:
- Зигги, ты не болен? Хмурый какой-то, пасмурный...
- За Любку переживаю. Мы же сделали всё, чтобы она благополучно добралась сюда...
- Не переживай, она девчонка боевая, ещё придёт, - улыбнулся Отто. - Вот увидишь!
- А мне всё-таки страшно интересно, кто писал эти листовки на немецком языке, - задумчиво протянула Алёна, - и что именн там написано. Я просто не успела прочитать.
- Это свежая сводка Совинформбюро и обращение к немецким солдатам с призывом складывать оружие и сдаваться в плен, если кто считает себя в силах - повернуть оружие против Гитлера, - задумчиво ответил Отто. - Я успел прочитать.
Было уже шестнадцатое октября. Почти месяц пробиралась Люба домой. По дороге её прятали у себя сперва поляки, потом наши украинцы. Иногда, уже совсем выбиываясь из сил, она просила немецких солдат подвезти её. Её чистая немецкая речь и аристократические манеры располагали к ней оккупантов и побуждали относиться к попутчице вежливо. Один сердобольный майор заявил, что подбросит девушку до самого Краснограда, ибо нельзя допустить, чтобы столь прелестная фройляйн шла пешком. По дороге майор и его адъютант разговорились, и Любка с ужасом услышала, что на самой границе Польши и Германии, примерно где-то на самом севере, раскрыли и казнили участников крупной подпольной антифашистской организации. И самое возмутительное было то, что во главе организации стоял немец! Немецкий комсомолец!
Выловили, однако не всех больше половины успелди скрыться. Ничего определённого сказано не было, но живое воображение Любы тут же нарисовало страшную картину казни, она представила себе мёртвыми своего Зигги... Карла... Вальтера... Отто... Хельмута, Бернгарда, Клауса, Курта... других ребят... Девушка с трудом овладела собой и старалась не подать и виду, что её кровно касается эта страшная новость. Она с весёлым видом смеялась и шутила, расточала улыбки направо и налево, старалась поддерживать свой образ весёлой и немного легкомысленной особы.
Три дня ехала она в обществе сердобольного майора до Краснограда, и только после Больших Толмачей, располагавшихся в семи километрах от Краснограда, попросила высадить её. Ощутив ногами родную донецкую степь, она вздохнула полной грудью, побежала напрямик, жадно радуясь Родине. И только отбежав на порядочное расстояние, Люба повалилась мешком на землю и заплакала, завыла волком, звала мальчиков, Зигфрида, Карла, Отто... успокаивалась на мгновение и снова рыдала, рыдала, рыдала... Потом прямо в степи так и уснула от усталости и горя...
А ранним утром, едва рассвело, в тихий, опустевший после ухода на фронт отца и детей дом Шмидтов тихонько постучались. Мать вскочила и кинулась отворять.
- Мамо, мамо! Ты живая, моя мамо! Не убили тебя фашисты проклятые!
- Любко! Доню ж ты моя! Девочка моя родненькая! Живая моя доню вернулася!
- Мамо! Мамо! От папки, от Серёжки вестей нема?
- От них вестей немае, а вот от мужа твоего вести есть.
- От мужа? От Зигфрида? Но, мамо, неужели он жив?
- А ты как думала? Жив, никуда не делся, забегает ко мне каждый день, вот и сейчас на кухне сидит, ждёт, уснул, поди, от усталости.
- Господи! Мамо! Та я ж думала, погиб он, казнили его! На самом севере, на границе Польши и Германии, раскрыли гады подпольную антифашистскую организацию, её возглавлял немецкий комсомолец, многих повесили, половина скрылась. Значит, то не наши мальчики были...
- Ни, донечко, ваши мальчики все живы. Иди, любуйся мужем своим.
Люба скинула пальто, платок, сапоги и босиком вбежала на кухню. Зигфрид, усталый, истомившийся от ожидания, спал, сидя за столом, положив голову на руки. Бурные слёзы сотрясли всё худенькое тело Любы, она беспомощна опустилась на табурет и стремительно зарыдала.
Плач разбудил Зигфрида, он недоумевающе поднял голову, осмотрелся кругом... И вдруг вскочил, подхватил Любу на руки, расцеловал всё её лицо. А она плакала, уткнувшись лицом в плечо любимого, плакала горько и радостно, потрясённая тем, что человек, бывший для неё дороже всех на свете, жив, тут, рядом, целый и невредимый.
А Зигфрид смеялся и плакал, улыбался и мрачнел и всё кружил, кружил Любку по кухне, боясь выпустить хоть на миг. Аполлинария Иннокентиевна вошла и остановилась у двери, потом, утирая счастливые слёзы, молвила тихо:
- Вот и дождался сыночек мой своего счастья...
Вдруг Зигфрид, вспомнив что-то, поставил женуу на пол и сказал ласково:
- Ты отогревайся, девочка, приходи в себя, а я должен бежать, у нас намечается боевая операция.
Люба тепло улыбнулась:
- Беги, неугомонный мой, я так и знала, что не усидишь на месте.
Зигфрид убежал в партизанский отряд, а там уже вовсю кипела работа: готовили мины, гранаты, взрывчатку, проверяли наличие пулемётных лет и патронов к винтовкам и автоматам. Комиссар отряда Дмитрий Щербинин перехватил Зигфрида по пути и тут же спросил:
- Ты говорил, товарищ Тельман, про свой тайник?
- Говорил. Показать?
- Нет. Беги сейчас же к тайнику оврагами и приноси всё, точ там заховал, всё пригодится.
- Слушай,товарищ комиссар, а что такая суета в лагере?
- Каратели едут, расправляться с местрным населением. Проедут мимо Малых Толмачей в полночть. Смекаешь?
- Смекаю. Скоро буду.
Зигфрид, задыхаясь, бежал к своему тайнику. По оврагам можно было незметно добежать куда угодно, и за три недели в Краснограде Зигфрид уже успел выучить, куда ведёт какой овраг, поэтомву он уверенно бежал к самыма потаённым, глухим местам городского парка, где устроил тайник в заброшенной беседке и где спрятал немало оружия. подобравшись к тайнику, юноша принялся вынимать гранаты, мины, патроны и складывать их в рюкзак, подобранный специальной для такой ноши. Аккуратно сложив в рюкзак все свои припасы, Зигги с удивлением убедился, что осталось ещё много свободного места, с удовольствием завязал свои сокровища, взвалил рюкзак на спину и отправился в обратный путь.
А Люба беседовала с матерью, всё ещё ошеломлённая счастливым возвращением домой.
- Вот так мы и полюбили друг друга, мамо, - сказала девушка, утомлённо кладя голову на руки. - А теперь, думаю, беременна я, кажется третий месяц уже...
- Он знает? - улыбнулась Аполлинария Иннокентиевна.
- Откуда? Ты же сама видела, покружил меня по кухне, поцеловал и ускакал, неугомонный... Да я и сама такая, за то его и люблю. Небось, партизаны боевую операцию готовят, иначе бы Зигги не был таким замученным, и поспать-то ему, бедненькому, как следует давно уже не удавалось...
- Постой, доню. Ты сказала, он тебя от газовой камеры спас?
- Да, мамочко. Я в концлагере была, на севере, самая граница Польши и Германии, там подпольная организация, заводилами немецкие комсомольцы, они служебным положением пользовались, чтобы нам, узникам, помогать. Муж узнал, что в нашем бараке будут сортировать людей, как скотину, кто ещё может работать, того направо, а если налево - в газовой камере задушат. И притащил меня к себе в комнату прямо под носом у фашистов, три недели прятал, выхаживал, лечил, кормил, от себя отрывал последний кусок, а сам ложился спать голодным. Как я его за это ругала!
- Удивительный он у тебя парень. Береги его, не позволяй ему голодать.
- Я и так каждый кусок в него запихивала, пока мы были вместе. А потом я вернулась в барак...
А тем временем Зигфрид по возможности быстро шё в партизанский отряд, ежесекундно подгоняя себя, не обращая внимания на тяжесть, думая тольк о том, что оружие нужно партизанам.
В отряде его уже ждали, Дима Щербинин тут же помчался ему навстречу, взял рюкзак и сказал сердито:
- Ты бы ещё больше на себя взвалил, совсем ноги протянул бы! С ума сходишь, когда каждый человек на счету! Ладно, иди на кухню к Надежде, она тебя подкормит, да смотри, не смей отказываться, а то слабый совсем. Да чтобы мне поспал часа четыре хотя бы, а то воевать не сможешь!
Хочешь не хочешь, а приказ надо выполнять. Зигфрид, усталый и недовольный, поплёлся на кухню, и только ощутив заманчивый запах наваристого борща, понял, как проголодался. Сердобольная Надежда, прехорошенькая пышная хохлушка, партизанская повариха, поставила перед ним громадную тарелку с борщом, в котором плавали несколько больших кусков свинины:
- Кушай, кушай, милок, а то отощал зовсим, ось який худющий.
- Я нормальный, Надежда, ты просто худющих не видала, - усмехнулся юноша. Надежда бесцеремонно ущипнула его за бок:
- Та який же ты нормальный? Ото мяса на костях зовсим нема, - буркнула она. - Снидай, снидай, а будешь упрямиться - дам половником по лбу! У мене без розмовы!
Парню оставалось только подчиниться, но сдаваться он не собирался, заметил сердито:
- Ты бы всё же полегче!
- Не можу полегше, командир мени казав, мол, робь що хочешь, тильки накорми до отвалу.
- Уж так-таки и до отвалу? - прищурился парень.
- А ось и до отвалу! И не розмовляй, а снидай! Я кому кажу?
Зигфрид поморщился, но всё же принялся за еду. Борщ оказался на редкость вкусным, он не заметил, как умял всю тарелдку и попросил добавки.
- Оце дило, оце добре! Гарного бойца по борщу знать! Зъив усе - добре буде воювати! Давай тарелку-то, ще положу!

[Свет и Любовь]

Глава 22
Как следует пообедав, Зигфрид спросил Надежду. где можно отдохнуть. Та озадаченно почесала голову, потом поднялась из землянки наверх и крикнула:
- Эй, Игорь, бежи сюды щвыдче!
Прибежал высокий, энергичный, подвижный Игорь Ильченко, светловолосый и сероглазый, с лицом, похожим на мордочку породистого шпица. Надежда грозно сказала:
- Ось, проводи хлопця, шоб поспал на славу, та не балакай з им, бо командир буде дуже ругатись.
Игорь внимательно посмотрел на Зигфрида:
- А вот тебя я первый раз вижу тут. Ты с города?
- Ага, - коротко ответил тот, не вдаваясь ни в какие подробности. Игорь хмыкнул и повёл Зигги в землянку, где обычо спал мужчины-партизаны, указал ему место на самых нижних нарах. Зигфрид пристроился с краю и сразу провалился в сон. Проснулся от того, что кто-то бесцеремонно толкал его в плечо. Открыл глаза - над ним возвышался Дмитрий Щербинин и пытался разбудить.
- Вставай, поднимайся, рабочий народ, - пошутил он, - уже восемь вечера, пока соберёмся...
Пришлось вставать и выбираться на улицу. Против ожиданий, Дмитрий повёл Зигфрида на кухню, к той же самой сербольной Надежде.
- Надя, вот его снова накормить от пуза, если заартачится - действуй по обстановке, на твоё усмотрение. Ясно?
- Ясно, товарищ комиссар.
Надежда снова поставила перед изумлённым лейтенантом Тельманом громадную тарелку, но теперь уже с гречневой кашей и пятью большими кусками хлеба.
- Богато живёте, товарищи партизаны, - довольно улыбнулся Зигфрид, принимаясь за еду.
- Та в нас друзив багато, воны и допомагають, - словоохотливо ответила повариха.
- Друзей много, говоришь? Добро!
- Як не добре? Добре! А гарны ж наши друзи!
- Чьи ж такие?
- О, там у городу е один нимець, дуже гарный хлопець, он у тих катов при кухне. Вин тим не докладае зъисты, а усе нам тащить. Ось такий... Кругленький, як пампушка, рудый, с блакитными очами. Може, знаешь?
- А звать его как? - замирая от радостного предчувствия, спросил Зигфрид.
- Тю... а имя його я й забула... Навроде нашого, як у дивчины, Христина...
- Может, Христиан?
- Ага, ага, шоб им! А як же ж, Христиан! Ще таке имя смешное! Як у дивки! Та ты йиж, йиж, не таращись на мене! Ось зенки вылупил!
Улыбаясь чему-то, Зигфрид не заметил, как опустошил две тарелки гречневой каши и напился чаю. Вскоре снова прибежал Димка, начал распоряжаться, потом поторопил Зигфрида, они вместе вышли и направились к складу с оружием.
Там оба начали проверять и отлаживать оружие. Зигфрид хорошо разбирался в автоматах и пулемётах разных марок и оказался ценным помощником. На проверку и наладку ушёл примерно час, - им помогали ещё несколько партизан, а потом оказалось, что пора отправляться в дорогу. Примерно четверть бойцов осталась охранять лагерь, а остальные ушли на здание. Ночь была очень удачной для расправы с карателями, тёмная, безлунная, ветреная, снежная. Люди шли, помогая себе светом карманных фонариков, около часа. На месте были в пол-одиннадцатого, времени как раз хватало, чтобы расположиться на местах. Позицию выбрали удобную - на возвышении, а дорога проходила между склонами двух холмов.
- Как решаем? Гранатами забросаем или мины поставим? - спросил задумчиво Щербинин.
- А если растяжку из гранат? - предложил Зигфрид. - Очень удобная штука, кстати.
- Ну... сомневаюсь... Первая машина подорвётся, встанет, а даьше что? Нет, гранатами забросать всё-таки надёжнее.
- Согласен. Но у меня ещё кое-что есть. Бутылки с захигательной смесью. Такая как вспыхнет! Отто сам её составлял. Горючая и текучая, разливается везде. проникает всюду и не погасишь. Испытыва её на стггах сена, которое фашисты для себя припасли. Работает - пальчики оближешь! Тогда одной такой бутылки на одну машины хватит. Мы с Отто всё посчитали. В колонне пятнадцать машин, нужно пятнадцать бутылок, - и все дела. И главное, загорается мгновенно и не даёт врагу опомниться, достигается и психологический эффект.
- А вы сметливые ребята! Хвалю! Только далеко метать надо.
- Ничего, добросим!
Вскоре все разговоры прекратились, партизаны напряжённо смотрели на дорогу. Метель кончилась, из-за туч лениво выкатилась луна. Спустя какое-то вренмя послышался шум моторов, потом показались машины с карателями. Комиссар Щербинин сжал руку бойца Тельмана:
0 Не торопись, подпустим поближе.
- Ясно, товарищ комиссар. Нам надо наверняка.
Когда машины были уже совсем рядом, Зигфрид достал из-за пазухи и метнул одну бутылку с зажигательной смесью, вторую, третью... Три машины с карателями взлетели на вроздух, а вражеские солдаты даже не успели сообразить, в чём дело. Зигфрид встал в полный рост и пррицельно метал бутылки. Партизаны ахнуть не успели, они не поняли, когда он метнуд первый свой снаряд, этот седой высокий парень.
Отто, обожавший химию с детства, обещание своё перевыполнил - тяжёлые пятитонные грузовики сгорали моментально вместе с людьми. Навсегда запомнились юному комсомольцу пытки, перенгесённые в гамбургской тюрьме, слишком острой была его ненависть к врагам, чтобы не найти себе выхода. Его ненависть удесятерялась ненавистью его друга Зигфрида, потерявшего стольких верных товарищей, тосковавшего по невесте, замученной в наистских застенках, и эта их ненависть, взаимно умножаясь, приобретала поистине смертоносную силу.
Но всё всегда хорошо не бывает. Какой-то солдат, успевший всё же выскочить из горящего грузовика, разглядел партизана, метавшенго смертельные снаряды, и выстрелил. Зигфрид упал, как подкошенный, - пуля пробила левую ногу чуть пониже колена. Но даже раненый, он продолжал метать свои бутылки. Солдат, ранивший его, видимо, тоже сгорелд, - снизу послышался дикий нечеловеческий вой, потом всё зтихло. Последние машины догорали на дороге.
Комиссар распорядился нести раненого на руках. Уже в отряде бойцы наперебой рассказывали остававшимся в лагере об удивительном парне, чуть не в одиночку расправившемся с целой колонной, подходили к Зигфриду, расспрашивали его, знакомились, одобрительно улыбались.
- Ну, ты силён, парень! Как тебе удалось-то?
- Очень уж я этих гадов ненавижу, - коротко отвечал Зигфрид. Он надолго задумывался и даже не почувствовал, когда его, положив на обеденный стол, ещё с прошлого года служивший операционным, и стали вытаскивать пулю. Над ним склонилась медсестра.
- На, выпей, боец, хоть не так больно будет.
- Я давно к боли привык. Есть боль пострашнее этой сестра. А вот за водку спасибо, - бледными губами улыбнулся Зигфрид. Он осушил весь стакан, даже забыв, что никогда раньше не пил ничего крепче лёгкого французского вина. Закусил чёрным хлебом и провалился в забытьё.
Когда он пришёл в себя, прежде всего увидел рядом Надежду, ту самую поварихху, что так усердно его потчевала. Она глядела на него очень странно, даже подозрительно.
- В чём дело, Надежда? Я не тот стал?
- Та ни, усе добре, - уклончиво отвечала она.
- Что не так? Скажи мне, прошу, - не унимался чуткий к настроению людей Зигфрид.
- Ось я дивлюся на тебе. Вроде свий хлопець, гарный, отважный, а лопочешь по-нимецьки и ще на яким-то... Ты нимець чи шо?
- Я испанец, Надежда. Моя мама испанка. А отец немец, они коммунисты.
- И ще подивилась на тебе... Який же ты битый, сил нема! Де ж тебе так? Хто?
- Фашисты, кто. Ещё в тридцать седьмом, в тюрьме.
- Ой, лишенько! Бедолаха ты, одно слово!
Их разговор прервал приход командира. Виктор склонился над траненым, положил ладонь на его пылающий лоб:
- Как ты, товарищ Тельман?
- Ничего, жить можно, товарищ командир. Вот жена моя не знаемт что я ранен...
- Ага! Вернулась всё же твоя Любка! А ты, дурной, переживал! Надежда, как рана у него?
- А рана як рана, не гноить, чиста рана.
- Ну вот и ладно. Хорошо, Зигги, приведём сюда твою Любку. Ты пока лежи, не вздумай вставать, когда можно будет, доставим тебя домой.
- Витька, что ты меня инвалидом делаешь! Рана пустяковая совсем!
- Ага, вот попробуй своевольничать - поймёшь, что такое пустяк!
- Товарищ Вершинин, я с тобой ругаться не собираюсь. Скажу только, что меня на своих двоих после допроса вели, когда вот эту звезду на груди выжгли. И ничего, дошёл. А мне шестнадцать лет было! И потом, если меня на службе хватятся...
- Не каркай, а? Предупредим кого надо, ничего, всё нормально будет.
Пока поисходили все эти события вымывшаяся, переодетая и красиво причёсанная Любка сидела с матерью на кухне, неторопливо поглощала скудный ужин и тихо рассказывала о себе. Зигфриде и о своей любви к нему.
- Ой, мамо, я как посмотрела на его грудь, так и ахнула... Ну представь: молодой, красивый, он тогда не был ещё таким измученным и седым, плечи широкие, высокий, стройный, и вдруг эти шрамы глубокие... А как он покраснел, когда распахивал одежду! Даже в темноте было видно. А потом. когда уже его женой стала, никогда его грудь и спину не гладила, боялась сделать больно... У него к ненастью старые раны болят...
Люба тихо заплакала, потом продолила рассказ уже о том, как долетела до неё чёрная весть о разгроме подпольной организации в концлагере на самой северной границе Польши и Германии.
Мать печально вздыхала. качала головой, тихонько утирала слёзы. Вдруг Люба вскочила и побледнела, как полотно:
- Мама, я беду чувствую! Кажется, он ранен! Он у нас такой отчаянный, небось уже вместе с партизанами дал гадам прикурить... мама, я чувствую, Зигфрид ранен!
- Обожди, доню, не спеши, всё узнаем, если так, то нам партизаны скажут.
- Если бы я ещё знала, где они, те партизаны...
Люба тихо заплакала, мать гладила енё по голове. Минуты шли за минутами, но ни мать, ни дочь и не подумали лечь спать, они словно находились во власти недоброго предчувствия.
Уже далеко за полночть в окошко еле слышно поскерблись. Любка вскочла, отворила окно и увидела Юрку Вершинина.
- Любань, давай швыдче одягайся и бежим до твоего! Он раненый лежит у партизанов!
Как натянутая пружина, вскочила девушка, не помня себя. Быстро оделась, вынеслась на улицу, и. крепко схватив Юрку за руку, кинулась вместе с ним в овраг, спасение подпольщикам и партизанам. Оврага вокруг краснограда глубокие, - заглянуть - и то голова от ужаса кружится, из автомата станешь стрелять - до дна дострелить ни за что не получится, да ещё вокруг оврагов небольшие массивы непролазных лесов, да всё это перемежается высокими-высокими холмами.
Любка бежала рядом с Юркой так быстро, как только могла. Мысль о том, что муж ранен, подгоняла, подхлёстывала её. Юрка указывал дорогу. Наконец добрались до партизанского отряда, Люба тут же попросла проводить её к мужу. Юрка подозроительно покосился на неё:
- Это когда же вы расписались? Или так... вокруг ракитового куста венчались?
Любка в сердцах выматерила нахального парня и пригрозила оторвать ему голову, если ещё хоть раз посмеет говорить о них с Зигфридом в подобном тоне. Угроза подействовала даже лучше, чем она ожидала: Юрка присмирел и даже попросил прощения, что было вовсе на него не похоже. Треснув Юрку по затылку для острастки, Люба спустилась в указанный Юркой госпитальный блиндаж. Прротив ожидания, в блиндаже было так жарко, что пришлось снимать и шубку, и платок. Девушка подошла к любимому, склонилась над нм, нежно погладила седые волосы. Выпрямившись, со слезами на прекрасных тёмно-итзкмрудных глазах поблагодарида Надежду за помощь. Надежда, одноклассница Любки, тепло улыбнулась:
- Так ось кого вин звав усе время! Тильки и слыхать, шо Любка та Любка, а я думаю, яка така Любка? А це ось вона, краса наша! А шо, гарный вин хлопець, партизаны кажуть...
- Не трещи, Надюха, дай опомниться, посмотреть, как и что.
- А в нас усе гарненько, рана чиста, не гнойна, и вин стойкий парубок, дали йому стакан водки, уснув и не ахнув, як ногу йому ризали.
- Надежда, ты бы хоть час помолчала, голова болит уже! Ни минуты не пеокоя! - поморщился Зигфрид. - И оставь меня одного с женой, нам много о чём поговорить надо.
- Ну, як хочете, - добродушно ответила та. В землянку спустился уже знакомый Зигфриду Игорь Ильченко и крикнул:
- Надежда, беги мужиков кормить! Голодные все, как волки!
- Та бежу зараз! - весело отозвалась Нпадежда, шустро оделась и выбежала из блиндажа.
- Хоть тихо будет, - облегчённо вздохнул Зигфрид, - мне после операции плохо, нога болит, а она трещит так что хоть по башке её бей! Ты у меня просто молчунья рядом с ней!
Люба, не проронив ни слова, обстоятельно, придирчиво осмотрела рану, поставила градусник и села в ногах раненого.
- Мне столько нужно рассказать тебе, любимая, - тихо, с усилием сказал Зигфрид, - а сил совсем нет...
- Понятно, Федерико, ты ведь после операции. Неужели ты водки выпил? Первый раз слышу...
- Выпил, а куда деваться? Обезболивания тут нет, дали водку - и терпи... Скажу тебе, в тот момент показалась мне та водка ужасной дрянью, не понимаю, зачем её пьют.
- Дай Бог, чтобы никогда не понял... - горестно ответила Люба и стала рассказывать всё, что увидела и узнала по дороге домой. Говорила она тихо, медленно, надолго умолкая, казалось иногда даже, что она спит.
Зигфриду не спалось очень болела нога, но он крепился, не такую ещё боль выдерживал в тюрьме. Наконец Люба встряхнулась,подняла голову и продолжала рассказ.
- Партизаны меня тогда очень тепло встретили, как узнали, что я твоя жена. Утро и весь следующий день провела в отряде, Войцех очень радовался, что нашлась его сестрёнка Зденька. Накормил меня до отвала, а ночью отвёл в деревню. Там очень хорошая семья оказалась, оставили меня на два дня, дали передохнуть, потом передали следующим подпольщикам. Семьи жили недалеко друг от друга, переходить было легко. Так меня из рук в руки и передавали через всю Польшу, а когда уже оказалась на Украине, пошла сама, у людей дорогу спрашивала, раз пять меня на вражеских машинах подвозили, я актриса хорошая, изобразила из себя аристократку, приоделась в вещи, которыми меня поляки снабжали, вот тебе и фольксдойче. Манеры, речь немецкая... сам знаешь, какие у меня, да ещё мой отец потомок графов фон Гогенлоэ. Так и называлась - Любовь фон Гогенлоэ. Какими они глазами на меня смотрели! На задних лапках передо мной танцевали! А мне ведь это только на руку. Долго меня везли. Первый раз пол-Польши, второй раз четверть Украины... потом не помню. а вот последний переезд запомнила очень хорошо. Подвозил меня в легковушке сердобольный один майор до Малых Толмачей, а может, и поближе сюда... не помню... Они с адъютантом разговорились, и я услышала... нге приведи никому услышат такое... Что на самом севере, на границе Польши и Германии разгромили подпольную организацию, возглавлял которую немецкий комсомолец. Имён никаких не называли, но вроде тот концлагерь чуть не на пустынном берегу моря располагался... Я даже не сообразила, что тот, где мы встретились, южнее километов на сто, решила, что это вас, наших мальчиков, повесили половину, а половина сумела скрыться... Кое-как дождалась, чтоб подъехали поближе к Краснограду, а кгода оставалось до города семь километров, я по указателю определила расстояние. попросила высадить меня. Зашла далеко в степь, повалилась на землю и реву в голос, даже мороза не замечаю... Странно для наших мест, середина октября только, а уже мороз, снег... Так, в степи на снегу, не чуя мороза, и заснула, а утром до дому добралась. Вошла. а мама мне и скажи, что ты тут, ждёшь меня. Я как стояла, так и села. Как тут, спрашиваю. А мама мне, мол, сама погляди. Вошла на кухню, тебя, живого и невредимого, увидела и в слёзы... Как обрадовалась-то, не представляешь!
Зигфрид протянул руку и погладил жену по голове:
- Ну что ты, ну не убивайся так, ласточка моя. Видишь, мы с ребятами живы, всё хорошо.
Люба молча улыбнулась и сжала любимую ладонь своими тонкими, почти прозрачными пальцами, серьёзно посмотрела в глаза юноше. Он застыдился, весь вспыхнул, закрыл глаза. Люба встала с нар, укутала мужа одеялом и присела на лавку у стола. Кругом тихо стонали раненые. По привычке о ком-то заботиться Люьба принялась ухаживать за бойцами, делала всё млча, но так ловко, мягко и быстро, что её тут же назвали сестричкой и то и дело просии помочь. Она всем помогала, кого-то уладывала поудобнее, кому-то поправляла подушку. Пожилой добрый партизан взял её за руку:
- Слышь, дочка, а вон тот, молодой, седой, он что, муж твой?
- Да, дедушка, муж.
- - Он умница, герой. Один всю вражью колонну побил бутылками с какой-то горючей смесью. Гитлеровцы проклятые даже выпрыгивать из грузовиков не успевали. Это он у тебя такой мастер?
- Нет, дедушка, это наш с ним друг химией увлекается. Вот и пригодилось увлечение на войне...
- Ишь ты! Умнички ребятки! Слышь, дочка, а вот твой сейчас не по-нашему вроде лопочет...
- Это по-испански, дедушка, он испанец, - улыбнулась Люба, не желавшая компометировать любимого. - Его ховут Антонио Федерико.
- Испанец? Это добре, что испанец, они хороший народ, - расплылся в улыбке пожилой боец.- Не то, что та немчура поганая...
- Не, дедушка, среди немцев всякие есть, есть и настоящие люди, коммунисты и комсомольцы.
- А ты нешто сама таких видела? Точно знаешь?
- И видела, и знаю, дедушка. Весь народ хаять не годится...
Люба поднялась, подошла к мужу, уже уснувшему, покачала головой. В блиндаже снова появилась Надежда.
- Надюша, милая, ты посиди с ним, а я швыдко сбегаю до мамы, скажу, что я тут пока... Только не болтай много, он у меня молчаливый.
- А як же ж, посижу, як не посидеть!
- Ну и ладнушко.
Люба оделась, вышла из блиндажа и постояла в нерешительности, потом направилась к Краснограду. Только оврагами пройти было невозможно, пришлось на улице Ленина выбираться наружу. И как назло, Любка тут же наскочила на двух немецких офицеров, показавшихся ей смутно знакомыми.
Карл, увидев впереди неожиданно выскочившую из тьмы человеческую фигуру, невольно испугался и спросил негромко по-немецки:
- Кто здесь?
Родной голос, донёсшийся до её слуха, помог Любке облегчённо вздохнуть. Тряхнув головой, она откликнулась:
- Не бойся, Карл, это я, Любка.
Второй немецкий офицер подбежал к ней и принялся тискать, как кошку:
- Любка, чертяка, ну и где же ты пропадала?
- Пусти, Отто, пусти, я же не плюшевый мишка, ты меня раздавишь! - шутливо защищалась она. - Вон, все рёбра мне чуть не сломал!
Отто отпустил девушку и спросил по-французски:
- И где же мадам Тельман изволила задержаться?
- У партизан. Зигги в ногу ранен. По счастью, кость цела, только мякоть задета, скоро заживёт. Ты же знаешь, на нём всё зарастает, как на собаке. Кстати, твои химические опыты оказали партизанам неоценимую услугу! Зигги этими бутылками в одиночку справилися с колонной карателей из пятнадцати машин! Правда, горючесть и взрываемость маловаты... Один гад всё же успел ранить нашего товарища... Но больше никто не постарадал!
- Эх, промахнулся я малость... Ладно, в следующий раз учту. Можно, мы тебя проводим, ты ведь домой?
- Только на полчаса, сказать маме, что я буду с ним - и назад. Да уж, проводите, ребята, мне же спокойнее, есть кому защитить.
Все трое пошли к Любкиному дому. Девушка попросила подождать её на улице, хлопнула калиткой и вбежала в дом. Мать сердито спросила:
- Ну и где тебя носит на ночь глядя?
- Мамочка, как я и боялась, муж мой ранен, я только на секунду, возьму лекарства и в отряд. Меня товарищи проводят.
Любка озабоченно рылась в аптечке, свалила в свою школьную сумку бинты, марлю, йод, ещё какие-то медикаменты, чмокнула мать в щёку и выбежала на улицу, на ходу перекидывая сумку через плечо. Карл слегка улыбнулся:
- Ты же голодная, идём к нам, хоть перекусишь. У нас сегодня оладьи. Твои любимые! Марианна напекла! Мы с Отто умудрились даже яблок на рынке наменять на вещи, - хвастался Карл, улыбаясь на хмурую, озабоченную Любку, он знал, что упоминание об оладьях не пройдёт незамеченным. И точно, Любка навострила ушки, подумала... и взяла Карла под руку:
- Пойдём, конечно! Я только что поняла, какая голодная. Дома лекарства и бинты искала, не до того было. Эй, народ, а за самовольное оставление поста не схлопочете по башке?
- Здесь охранять? Кого? И от чего? Мы не идиоты, чтобы всерьёз заботиться об этих... - Отто очень изящно пользвался французскими нецензурными выражениями. Любка засмеялась и сказала тоже по-французски:
- Ничего не боишься?
- С самого 37 года ничего не боюсь, - вздохнул он. Люба сочувственно пожала его руку, он ответил крепким рукопожатием.
Марианна страшно обрадовалась Любке, которую притащили ребята, кинулась обнимать и целовать её, Люба тоже расцеловала подругу. Марианна затараторила:
- Ой, Любань, так давно не виделись! Ты бы хоть разок заглянула! Где пропадала-то?
- Я только сегодня пробралась домой из плена, - горько вздохнула Люба. - Под Москвой воевала, ранили тяжко, а очнулась уже в плену.
- Понятно. А вы с Карлом и Отто друзья, оказывается?
- Конечно! Они такие замечательные парни!
- Я знаю, Зайка рассказывала, - усмехнулась Марианна.

 

Глава 23
Зигфриду, наконец, удалось уснуть впервые за всё время, прошедшее с момента операции. Надежда пристроилась рядом, она вязала для партизан тёплые носки, особенно ценные по такой холодной зиме. Зигфрид во сне тихонько посапывал, лицо его было трогательно детским, умилённым. Несколько раз он шептал имя Любы, звал маму, потом затих и не уже не просыпался до прихода жены.
А его жена тем временем сидела на кухне около Марианны, напротив мальчиков, и лакомилась вкуснейшими по нынешним временам оладьями с яблоками. Эти яблоки раздобыли Карл и Отто, распрощавшиеся с своими тёплыми вещами, не всеми, конечно. Но потрясли они свои чемоданы основательно, резонно решив, что тащить такую тяжесть на своём горбу, когда вступят в Красную Армию, будет совсем нелепо.
Теперь, глдя на блаженную Любкину мордочку, оба поняли, что поступили как раз правильно, а если понадобится, можно будет что-нибудь придумать, чтобы не мёрзнуть. Впрочем, и Карл, и Отто зябликами никогда и не были.
Любка поглощала оладьи одну за другой и не уставала нахваливать их, а Марианна стояла у плиты и жарила всё новые и новые партии, - не оставлять же добро Дашке с ухажёрами!
Через некоторое время Карл тихонько вышел, оделся и отправился в гараж, решив подбросить Любку до отряда с ветерком, а кстати и уберечь от мороза. Его уход остался незамеченным, - трое друзей заняты были интереснейшим для всех разговором.
- Тяжело очень нам приходилось, это же легче умереть, чем видеть, как людей мучают, - тихо рассказывал Отто. - А самое ужасное - знать, что формально ты враг заключённых, ты обязан стрелять в них при малейшем намёке на побег. И я решил, что никогда ни в одного из них не выстрелю. В первый же вечер поделился с Карлом своим решением, - буду тайно помогать советским товарищам, лечить, ухаживать, кормить с ложечки немощных, спасать слабых от тяжёлых работ. Вот это было в его и в моей власти, и мы пользовались своими возможностями вовсю. Начальство и сотрудники лагеря то ли специально были подобраны донельзя тупые, то ли так совпало, но работа наша хоть частично облегчалась этим обстоятельством, но и осложнялась очень. Поди разбери, что кому завтра в голову придёт. Сперва мы вчетвером действовали, потом вокруг нас сплотились другие комсомольцы-подпольщики и просто патриоты, настроенные против нацистского режима. Я по собственной инициативе стал по ночам, когда свободен был от дежурства на пулемётьной вышке, пробираться к советским военнопленным, добывал для них тёплую одежду, одеяла, матрасы, нормальные, не заражённые блохами, вшами и клещами, вместе мы проводили санитарную обработку всего барака, те, кто был в силах, конечно, огранизовал я товарищей, чтобы вместе помогали слабым, кормили больных. Ещё привлёк к своему делу комсомольцев, не собиравшихся сидеть без дела. Время от времени мы устраивали советским военнопленным побеги, прятали в своих комнатушках в казарме людей, укрывали от газовой камеры... Да много всего делали, уже не упомню сейчас, но самое главное то, что добро делали людям. Сперва на нас, как на немцев, конечно, косились, не доверяли, но мы стиснули зубы и молча продолжали делать дело, а потом и нас разглядели, прониклись. Особенно хорошо это получалось у Любкиного мужа, за больными и слабыми ухаживать. Он прирождённый брат милосердия.
- Даже так? - поразилась Марианна.
- Да, он очень добрый, - нежно улыбнуласьЛюба. - Никого равного ему никогда не встречала.
- Простите, девушки, я очень плохо говорю по-русски, а столько всего хотелось бы рассказать, столько боли накопилось в душе...
- У тебя родители есть? - спросила Марианна.
- Я сирота... Есть дядя и тётя, папина сестра, и ещё одна тётя, сестра мамы, её сын Карл мой троюродный брат. Вот этот самый Карл, с которым мы неразлучны. Он мне больше, чем брат... Пригрел, когда мне было очень плохо. Двоюродные сёстры и брат заставили дядю Клауса и тётю Марту выгнать меня из дома, потому что красная сволочь, то есть я, им не ко двору, всю обедню порчу. Карл узнал об этом, тут же приехал, мы вдвоём собрали все мои вещи, хотя какие там у меня вещи, так, слёзы одни, и перевёз к ним. Тётя Луиз и сестрёнка Гундель так обрадовались. Ещё бы, двое мужчин в доме, это вам не шутки. А нам тогда по пятнадцать лет было, 1935 год... - Отто опустил голову, задумался, Марианна, не замечая, тихо плакала, а Люба протянула руку и нежно погладила светло-каштановые кудри друга. Отто поднял голову и благодарно посмотрел на неё, хотел что-то сказать, но тут закипел самовар, Марианна попросила юношу помочь, и вскоре уже все принялись за чай, раздобытый всё теми же Карлом и Отто.
Неожиданно на кухне, как из-под земли, вырос Карл и провозгласил громовым голосом:
- Это почему тут некоторые ещё не готовы к партизанам ехать? Любка, собирайся, подброшу.
- ты бы потише, заиками сделаешь! - проворчала Любка. - Сейчас бегу! Марьяш, можно попросить оладушек для Зигги? Он там раненый, надо же его побаловать.
- Какой разговор! Возьми, конечно, одевайся, я тут кое-чего соберу не только ему, но и всем раненым.
Любка убежала в прихожую и быстро собралась, тут же появилась Марианна с тяжёлым узелком. Карл озадаченно поскрёб затылок, хмыкнул и взял узелок у Марианны, потом боратился к Любке:
- Ну что, помочь бы тебе, да вот не с руки мне в таком виде, придётся Отто запрягать...
- А мне без разницы, ты мне поможешь или Отто, я сама такую тяжесть не утащу... - грустно вздохнула Люба. - Я пароль и отзыв знаю, так что не беспокойтесь.
Отто поднялся и сказал твёрдо:
- Я тоже знаю пароль и отзыв на сегодня. Я буду с вами, Люба, пока Зигги не поправится, сменять друг друга будем. И за другими ранеными смогу ухаживать, мне это не в новинку.
Отто быстро оделся, взял тяжёлый узелок, крякнул для порядка и направился к машине, Карл и Любка выкатились следом. Мороз стоял не очень сильный, но обещал стать к утру невыносимым, Карл предусмотрительно прогрел машину и теперь радовался, что Любка пожаловалась на жару. Отто только фыркнул в ответ.
Машина рванула с места и помчалась по дороге, которую когда-то Любка обозвала Кривой колеёй. Дорога действительно делала семь поворотов на километр, и у пассажиров вскоре закружились головы, но они мужественно терпели.
Наконец Карл остановил машину примерно в трёхстах метрах от передовых партизанских дозоров. Отто и Любка вылезли, Отто взял узелок, и оба, попрощавшись с Карлом, пошли в отряд. Их, конечно, остановил дозор, спросили пароль, Люба назвала, потом уточнила, что они пришли в лазарет. Им указали дорогу, и друзья, передавая иногда друг другу ношу, нашли нужный блиндаж и спустились вниз. Люба первым делом бросилась к мужу и с облегчением обнаружила, что тот, наконец, заснул. Отто передал дюжей Надежде узелок:
- Вот, квартирная хозяйка собрала для партизан.
- Тяжёлый, собака, - прокряхтела Надежда и отправилась на кухню.
Отто занялся олсмотром раненых и помощью им. Люба с удовольствием видела, что эта работа привычна ему. Многие раненые стонали, просили воды, Отто метался туда и сюда, стараясь всем помочь и всех обиходить, девушка присоединилась к нему, и вдвоём они сравнительно быстро сделали всё необходимое.
Когда двое друзей наработались до полного изнеможения и уселись за стол, располагавшийся прямо посередине блиндажа, проснулся Зигфрид и тихо позвал Любу. Она немедленно вскочила и склонилась над мужем. Он нежно взглянул на неё, улыбнулся. Она поцеловала его в щёку, стесняясь окружающих. Зигфрид вскинул руки, пригнул её голову к себе и крепко поцеловал в уста, промолвил ласково:
- Когда бы я ни проснылся, ты всегда рядом, радость моя...
А Карл быстро доехал до гаража, поставил на место машину и вернулся домой. Марианна не спала, писала листовки. Услышав шаги Карла, девушка тревожно вскочила,Э вопросительно посмотрела на вошедшего.
- Отто остался в отряде, поможет Любе ухаживать за Зигги, а кстати, и ранеными займётся. Ему бы только о ком-нибудь заботиться.
- Вот и хорошо, - просто ответила девушка. А я уж сипугалась, не случилось ли с ним чего...
Серенькая Зайка, словно чувствуя её настроение, подошла к хозяйке, и, громко мурлыча, принялась тереться об её ноги, потом подошла к Карлу и поделала то же самое с ним. Юноша взял кошку на руки и спрросил:
- А то не боишься, что начальство заругает меня за неопрятный вид, а, Зайка? Что, на начальство наплевать? Мне тоже наплевать, представь!
ошка одобрительно лизнула его в лицо, Карл хзасмеялся и зарылся носом в её густую шёрстку, причём кошка отчаянно замурлыкала от удовольствия.
Аполлинария Иннокентиевна не ложилась спаь, она всё думала о дочери и об её столь внезапно появившемся муже. Мальчик. безусловно, очень хороший, она не боится выдать за него Любку, но ведь увезёт девчонку в свою Германию, а матери что тогда делать?
Проснулась Прасковья Николаевна, мать тёти Поли, как называл её зять, прошлёпала на кухню и спросила ворчливо у дочери:
- Чего спать не идёшь, керосинку жжёшь до света? Поди достань сейчас керосин! Разоришь нас, одно слово, разоришь! Любка где? Чего её дома нет? Загуляла, что ли? То-то тот немец к нам повадился бегать что ни день! Ужо возьму я хворостину да надеру внучке задницу, перестанет хвостом перед погаными вертеть!
- Что ты несёшь, мама! Какая чушь! Люба у партизан, за ранеными ухаживает. А тот немец, как ты изволишь его величать, очень хороший парень, муж моей дочери и оскорблять их я никому не позволю, даже тебе.
- Что, и немчура поганая к партизанам подалась?
- Стыдись, мама! Кто тебе дал право так думать о совершенно незнакомом человеке?
Аполлинария Иннокентиевна резко поднялась и стремительно вышла из комнаты, оставив мать ворчать и ругаться в одиночестве. Мать и дочь не ладили с бабушкой, не любили её человеконенавистическую жизненную философию. А бабушка, видя, что ей противоречат, ещё упорнее старалась поставить на своём, особенно с тех пор, как зять, принявший тёщу в собственноручно построенный им дом, и внук, перечивший бабушке на каждом шагу и совершенно с ней не считавшийся, ушли на фронт.
_____________

 

Рут сидела в своём любимом кресле-качалке и проворно работала спицами. Она трудилась на прядильной фабрике, где зарплату частично выдавали нитками для вязанья, и молодая женщина, пользуясь этим, связала уже несколько тёплых свитеров для Карла и Отто, ведь в Донбассе, насколько она помнила из школьной программы, очень холодно. Она уже довязала очередную вещь, упаковала посыку и собралась одеваться и идти на почту, когда в дверь позвонили. Досадливо буркнув что-то про себя, Рут пошла открывать... и тут же кинулась на шею к дяде Вилли.
- А ты вся в трудах, малышка? - пробасил он, раздеваясь и проходя в дом. Рут жила всё в том же уютном домике, купленном на вырученные от продажи городской квартиры деньги. Домик был памятен ей. Сюда она перевезла из пыльного, душного Гамбурга ещё слабых, не оправившихся после истязаний в тюрьме Карла и Отто, здесь они с Карлом сыграли свадьбу, здесь прошли первые счастливые дни их супружества. А потом Карла всё-таки, вопреки всем стараниям многочисленной родни Рут, призвали в вермахт, он служил в концлагере, на самом севере страны. Рут понимала, чем будет заниматься в концлагере её любимый, она слишком хорошо знала Карла, обожавшего всё живое. Девушка до сих пор со смехом вспоминала случай, произошедший в третьем классе.
Их повезли тогда на прогулку в лес. Карл нашёл под маленькой ёлочкой лягушку и принялся горячо её целовать, уверяя, что это заколдованная принцесса. Но, разумеется, никакого превращения не было, и друзьям удалось уверить огорчённого мальчишку, что его принцесса ещё ему встретится.
"Иногда Золотые Рыбки тоже оказываются принцессами", - с улыбкой подумала Рут, а вслух сказала:
- Да, дядя, вот сижу, вяжу парням тёплую одежду, надеюсь, с размером я угадала. Партизаны же живут в лесах, чуть не на снегу, вот и стараюсь. А от них, поганцев эдаких, ни слуху, ни духу. Хоть бы открытку к 25-летию Великого Октября прислали, что ли... А то ведь и не догадаются!
- И впрямь, какие негодяи! - прогудел дядя Вилли таким тоном, что племянница озадаченно взглянула на него, потом расхохоталась:
- Дядя, а ведь я вправду балда! Как же они могут написать, если они партизаны? Но посылку в Красноград я отправлю! Если, конечно, не разворуют по дороге...
Получив извещение о посылке, Карл и Отто страшно изумились: кто мог отправить вещи в такую глухомань? И как вообще могла дойти посылка? Друзья посмотрели друг на друга круглыми глазами и дружно рассмеялись.
- Это Рут, больше некому! - хохотал Карл. Его лицо сияло, потому что он вообще не верил, что почта работает, и вдруг получил такой своевременный подарок!
- Тут ещё письмо, - протянул Отто, позвал Марианну, отдал письмо Карлу, а тот прочитал по-русски:
- "Достопочтенные мои мальчишки, посылаю вам немного тёплых вещей, чтобы не зябли в антакртическом климате. Хотя вы и не зяблики, но тёплые вещи лишними вообще-то не бывают. Хочу как следует выругать вас обоих за долгое молчание. С ума вы, что ли, оба посходили? Я понимаю, Карл, из него по неделям ни слова не вытянешь клещами, но ты-то, Отто! Уж от старого друга подобного безарбузия никак не ожидала! Кстати, никаких посылок огт вас не жду, потому что знаю, вы парни порядочные, последнее у людей отнимать не станете, лучше сами будете месяцами голодать, если чутьё мне не изменяет. Так вот, мой милый Карл, мне нужен нормальный живой здоровый муж, а не полудохлая вяленая селёдка, с которой не знаешь, что и делать. То ли собакам выбрасывать, хотя собак жалко, там же голая соль, то ли в морозильник прятать до лучших времён. Отто, ты-то за ним смотри, не давай превращаться в еле живой скелет, а то ходить мне с юных лет до самой смерти в глубоком трауре безутешной вдовой. Надеюсь на открытки с поздравлениями к 7 Ноября, если вы ещё помните, что это за дата. Прямого текста от вас, естественно, никто не ждёт, но есть ведь и эзопов язык. А кстати, кто-то из вас помнит, что это такое - эзопов язык?"
Карл и Отто долго смеялись, утирали слёзы, умолкали и снова хохотали, потом Отто, заикаясь от хохота, спросил:
- Ну что, Карл, съел? А твоя жена может подумать,что ты забыл её!
- Я просто не верил, что почта работает, - невозмутимо ответил тот.
- А твоя жена женщина с юмором! Мне особенно понравилось про полудохлую селёдку! - давясь смехом, поделилась Марианна.
- Соскучился я по Рут, а писать не имею права... Не ровён час, выследят и её, и меня...
- А кто тебя заставляет писать прямым текстом? Говори обиняками.
- Да ему легче застрелиться! - хмыкнул Отто.
- Ничего, мы все вместе посидим, покумекаем, глядишь, что и получится, - успокоила ребят девушка.
- Ну, если все вместе, то мы согласны! Правда, Карл? А я пока побегу в отряд, узнаю, как Зигги. Ему уже кажется, сегодня встать разрешат...
- Не рановато ли? Две недели, как операцию сделали, рана толком не зажила, - всполошился Карл.
- Ты знаешь, какой там врач Григорий Иванович? Хоть кого за месяц на ноги поставит! Так что не переживай, - улыбнулась Марианна.
- И всё же я побегу, а то душа не на месте.
И Карл поднялся, быстро оделся и ушёл.
А Зигфриду, между прочим, ещё никто не разрешал вставать, рана заживала медленно, причиняла сильную боль, но молодой человек уже настолько привык к ней, что почти не обращал внимания. Когда Карл вошёл в блиндаж, Зигфрид, обложенный подушками, тихо рассказывал собравшимся вокруг него выздоравливающим партизанам о коммунистах и комсомольцах Германии, о своей подпольной работе на воле и в концлагере, о том, какпотрясли его картины фашистских зверств. Голос его звучал то гневно, то печально, внутренняя душевная сила переполняла всё существо юноши, он не замечал, как увлёк товарищей своим рассказом. Зигфрид говорил больше с самим собой, вспоминал то одно, то другое, и от этого его речь была особенно яркой и впечатляющей. Потом на него со всех сторон посыпались вопросы. Юноша, уже хорошо говоривший по-русски, даже использовавший в речи типичные донбасские словечки, охотно отвечал, в ходе разговора вспоминал всё новые и новые детали.
- Вот ты сказал, у тебя вся семья коммунисты. А как же фашисты на них не вышли?
- За нами следят давно, мы привыкли, конспирация у нас уже в крови, само как-то получается следы путать. И ещё же есть множество правил, например, я с детства научился их выполнять, как-то уже и не замечаю. А родитли и бабушка вообще с детства подпольщики, тут и говорить не о чем. Маму несколько раз вызывали в гестапо, но не арестовали, не было на неё ни улик, ни доносов. Мы даже не знаем, почему вызывали, она никому ничего не объяснила. У нас весь квартал рабочий, большинство коммунисты, многие католики и социал-демократы, но народ дружный, все друг за друга горой, предателям у нас неуютно, шпики показываться боЯтся, знают, что им грозит, поэтому пока никого не схватили. Хорошо бы, и не схватили никого до конца войны. Но увы, это невозможно...
- У тебя ведь брат есть?
- Есть. И наверняка давно уже партизанит где-то в Белоруссии. Я его знаю. Или в Карсной Армии давно.
- А про бабушку расскажи, - попросил рыженький молодой боец на костылях.
- О, бабушка! Бабушка - это вообще отдельная история! Она соратница Клары Цеткин, Розы Люксембург и Карла Либкненхта. Но можно, о ней в другой раз? Я устал уже.
- Зигги, ты как? - подойдя вплотную, спросил Карл.
- Как видишь, ещё не встаю, пока плохо что-то заживает. Говорят, ещё полмесяца минимум мне тут лежать.
- Ты про своих рассказываешь?
- Что-то вроде того. Вот, комсомольское собрание провожу по заданию командира. Но как-то не получается.
- Да ты не мучайся, с человеком по душе прежде всего поговорить надо.
Карл присел на край нар, внимательно посмотрел на друга. Зигфрид осунулся, побледнел, выглядел утомлённым, но глаза его блестели, весь он был полон огня и энергии, былой комсомольский задор снова переполнял его. Юноша заразительно улыбался, улыбка скрадывала его усталость и нездоровый вид и делала прекрасным.
- А я на службе сказал, что у тебя воспаление лёгких дало осложнение на ноги, мол, бегал по морозу без шапки, вот и добегался. Они тебя там ждут, как манну небеснгую, новый сотрудник такой осёл оказался!
- Ага копирки партизанам относить некому, - усмехнулся Зигги. - ты любу видел? Что она?
- Ой, нехорошо! Её бабка грызёт на завтрак, обед и ужин без масла! Твердит всё, мол, куда бегаешь всё время, почему дома не сидишь, что за мужик у тебя появился? Ну и всё в таком духе. Но она же у нас зубастая, пальца в рот не клади, с рукой отхватит. Пока отбивается, если что, мы помогаем.
- Тревожно мне что-то очень, Карл. Вот на ноги бы встать...
- Встанешь, куда денешься, рана-то не тяжёлая. Не горячись, и без тебя у твоей Любки защитников хватает. Сегодня она к тебе прибежать собиралсь под вечер, так что отсыпайся и жди её.От Отто и Вальтера тебе привет, от Витька и Юрки Лисянских, от Марианны, от всех наших. Да, Вилли Клюге, оказывается, твой земляк! Он парень надёжный, предлагает тебе письмо родным написать, а Вилли в обход цензуры доставит, он мастер гитлеровцев за нос водить.
- Ой, хорошо как! Только вот как написать? У меня же ни ручки, ни бумаги...
- Сейчас всё добуду!

[Свет и Любовь]

Глава 24
- Матушка, а у нас радость! Письмо от Кнопки! - встретила свекровь донья Соледад, когда та вернулась из своей мастерской вязаных изделий.
- Что ты говоришь, дочка! показывай, показывай скорее!
Невестка подала ей зачитанное чуть не до дыр письмо, написанное по-испански, на любимом языке Зигфрида. Вот что прочла фрау Гертруда:
- "Милые мои бабусенька, мамочка и отец! Наконец-то у меня выдалась оказия. Один очень надёжный товарищ, наш земляк, отправился в отпуск и предложил передать вам письмо. минуя цензуру. Я, конечно, воспользовался предложением, и теперь пишу всё, что хочу, ради конспирации по-испански.
Я ещё в начале октября вышел на свяь с партизанами, чему немало помог одноклассник моей жены, Дмитрий Жданов, написавший своему другу. Благодаря письму проблем с установлением связей не возникло. Поместили нас с Вальтером к одним очень хорошим людям, принявшим нас, как родных. Карлу и Отто повезло меньше, их квартирная хозяйка, молодая девушка, просто чудо, а вот её сестра змея подколодная, постоянно таскает в дом фашистов и полицаев. Карл с Отто стонут от этой бабы. На беду, они оба очень хороши собой, и это всё осложняет.
Любка вернулась домой через три недели после нашего приезда, живая и невредимая, только похудела немного. Я сдружился с её мамой, замечательным человеком, умеющим всё понимать с полуслова. Но толком даже поговорить с моей девочкой не удалось. В день возвращения жены я должен был бежать к партизанам, предстояло уничтожить колонну с карателями. Карателей послали уничтожить всех славян, цыган и евреев в нашем Красноградском районе. Мы, конечно, не могли этого допустить. Я рассказал командиру партизанского отряда о своём тайнике с оружием. Мне казалось, что я сделал огромный запас, а получилось всего полмешка, правда, очень большого, пока до отряда дотащил, чуть не надорвался. Командир меня, само собой, выругал как следует, что такие тяжести таскаю, но оружию очень обрадовался. Ночью я участвовал в бою с карателями, в моём первом бою! Отто сделал пятнадцать бутылок с зажигательной смесью, совершенно необыкновенной. Спасения от ней нет ни машинам, ни людям, но всё же одному гаду удалось вырваться из стены огня. Он-то и подстрелил меня в ногу. Теперь лежу уже две недели в партизанском лазарете, рана заживает плохо, только вчера, 30 октября, мне позволили встать. Партизаны меня после того боя зауважали, а вскоре и полюбили. Не знаю, как у меня вышло, но я практически один ликвидировал пятнадцать машин с карателями, спасибо химическим опытам Отто.
Жена меня навещает, но постоянно сидеть около меня не может, у неё свои дела, вы, наверное, догадываетесь, что это за дела. Пишу подробно и на всякий случай прощаюсь, потому что следующей оказии может и не быть. Целую всех вас тысячи раз. Ваш внук, сын и брат Зигфрид". Вот и сбылась Кнопкина мечта, он дерётся, наконец, с фашистами.
- Матушка, он же ранен! - в ужасе воскликнула донья Соледад.
- Все раны когда-нибудь заживают, дочка. Помню, когда Пауль привёз его из тюрьмы, наш мальчик был похож на мертвеца, но ведь встал на ноги! И вырос вполне привлекательным парнем, оправился от удара. Всё когда-нибудь проходит, всё когда-нибудь заживает, Соледад. Я тебе повторяю, увидим мы ещё не раз своего Кнопку, да не одного, а с женой и детьми.
- Дай-то Бог... - задумчиво сказала донья Солдад. - Ты права, матушка... наверное... Но идёт война, нынешний режим жесток, мальчика ещё тысячи раз могут убить...
- Не убьют, девочка. Живы останутся наши мальчишки, поверь мне, я знаю. Ещё внуки тебя замучают, за голову хвататься станешь.
- Дай-то Бог... - повторила сноха.
____________

 

Жители Краснограда всем, чем могли, помогали партизанам. К городским подпольщикам присоединились немецкие антифашисты, комсомольцы и просто люди, ненавидевшие нацисткую идеологию и страшный режим. На удивление много оказалось среди немецких солдат и офицеров таких сильных и мужественных людей. Но никто не мог ожидать, что среди местного населения окажется столько мерзавцев и предателей...
______________

 

Зигфрид мог гордиться своей работой по праву. С тех пор, как он повёл комсомольскую работу, боеспособность партизан серьёзно возросла. Оккупанты и полицаи просто с ног сбились, отыскивая разрывы телефонных проводов, гася пожары на складах боерипасов, спасая от пожаров скирды сена. Да ещё рельеф местности был куда как удобен для партизанской работы. В общем, земля горела под ногами гитлеровских бандитов. И никому из врагов и в голову не приходило, что спасибо за все эти напасти нужно говорить седому красивому лейтенанту Зигфриду Тельману.
Он только начал вставать с постели, ходил с палочкой, с трудом, но уже налицо были все признаки выздоровления. Немалый вклад в эти благотворные изменения вносила сердобольная Надежда, обожавшая стряпать. Она словно задалась целью откормить Зигги на как убой и очень старалась. Теперь не могла Любка узнать в этом солидном, пополневшем, похорошевшем мужчине своего худенького, тоненького, глазастого мальчика.
А снабжение партизан наладил не кто иной, как тот самый Христиан, ещё в Галле пророчивший Зигфриду, давнему своему другу, героическое будущее. Христиан Вебер был прирождённым поваром и снабженцем, люто ненавидел нацизм и клику Гитлера и решил во что бы то ни стало помогать партизанам, буде представится такая возможность. Характер у Христиана был дружелюбный, общительный, весёлый, широкая натура, душа нараспашку, - настоящий русский типаж. Да и внешность самая что ни на есть русская, которая и не позволила Христиану отправиться на передовую. И ни одна живая душа не догадывалась, какая стальная выдержка, отвага и верность скрывались за этим открытым дружелюбием, какая несгибаемая воля понадобилась парню, чтобы вот так, шутя и балагуря, заговаривать солдатам и офицерам зубы, сдирать с них за паршивую еду втридорога, а львиную часть денег и продовольствия переправлять партизанам.
Установить связь с городскими подпольщиками было ой как сложно! Христиан мучился бесплодными раздумьями, не спал ночей, старался найти хоть какой-то выход, помогающий пробить глухую стену ненависти. Настроение у него было отвратительным ровно до тех пор, пока он не встретил на улице весёлого, подтянутого майора СС Вернера Зиберта. Он шёл по улице в расстёгнутой шинели, хотя погода к этому вовсе не располагала, в лихо заломленной на затылок фуражке, и что-то тихо насвистывал себе под нос. Христиан ещё подумал, что этот парень очень похож на матроса с броненосца Потёмкин. И тут майор остановился, прищурился и дружески улыбнулся Христиану:
- Привет! Как дела? Слушай, а ты мне нравишься. Прогуляемся?
- Я не гуляю с эсэслвцами! - резко оборвал его Христиан.
- А зря... Не все эсэсовцы подонки, - очень грустно и серьёзно ответил Вернер. - Я помочь тебе хотел... Ну, как знаешь, - и зашагал прочь. Вид у него при этом был настолько огорчённый, что Христиан поспешил догнать его и извиниться. Между ними произошёл очень странный разговор, который, кроме них самих, остался никому не извсетен.
В результате этого разговора в ресторан, открытый Христианом, нанялась прелестная официантка Таня Верховинина, единственная поммощница хозяина. Болагодаря Тане выручка ресторана достигала астрономических сумм, а по документам выходило, что заведение еле-еле держится на плаву. Начальство сотни раз вызывало владельца на ковёр, но каждый раз хитрый ресторатор выходил сухим из воды, - никто ничего не знал, не видел, не слышал, а доказать хоть что-то оказалось просто невозможно. Продукты, привозимые в ресторан, бесследно испарялись, и свидетелей никаких. Те, кто пытался копнуть это дело поглубже, писали в докладных записках вещи столь странные, что немедленно провозглашались сумасшедшими и вывозились из Краснограда в неизвестном направлении. Таким образом, решено было установить круглосуточную слежку. Из этой затеи, увы, ничего не вышло. Наконец начальство решило, что тут без нечистой силы не обошлось и лучше весёлое заведение оставить в покое. Надо ли говорить, что таинственная пелена вокруг ресторана создавалась отважными подпольщиками, особенно Фрицем Кесселем, неунывающим невысоким шустрым парнем, русым, голубоглазым, щуплым, похожим на мальчишку двадцатилетним мюнхенцем, прозванным друзьями в шутку Павкой Корчагиным. Это прозвище к нему удивительно подходило.
Но всё же начальник красноградского гарнизона полковник Риттлер нашёл десятерых ловких пройдох, которые взялись следить за патриотами абсолютно незаметно... До поры до времени. Среди этих десятерых выделялся Рудольф Кох, настолько поганый тип, что даже самые неразборчивые в связях и средствах достижения цели гестаповцы старались с ним не связываться. Был этот Кох насквозь лживым и испорченным субъектом, ненавидевшим всех и вся, но виртуозно маскировавшим свою ненависть под старомодной учтивостью.
Он-то и зачастил в "Кудрявую болонку", как незатейливо назвал свою лавочку Христиан. Хозяин ресторана далеко не сразу почувствовал неладное, не возникало никаких подорений и у обычно чуткого Павки Корчагина. Однажды в "Кудрявую болонку" зашли Любка и Зигги, уже оправившийся от болезни и ходивший с палочкой довольно уверенно. Все офицеры и солдаты знали: лейтенант Тельман подвержен бронхитам и воспалениям лёгких, они-то и дали осложения на ноги. Все этому верили, кроме Коха, но тот вообще никому и никогда не верил.
Люба предусмотрительно облюбовала столик, расположенный очень неудобно для всякого рода шпиков, а вскоре попросила отдельный кабинет. Муж недоумвающе посмотрел на неё, но жена только нахмурилась и не сочла нужным объяснять своё решение. Кох был раздосадован и хотел было уговорить начальство поставить прослушивающие устройства на каждом сантиметре ресторанчика, но решил, что хлопот много, а толку чуть, подпольщики могут догадаться. Но с другой стороны, разве они догадались об егоковарных планах? Хотя... вон та фрау с тёмно-каштановой причёской очень нехорошо на него посмотрела... Неужели... Но Кох считал женщин законченнными идиотками и в их разум не верил, поэтому успоколися, как оказалось, очень зря.
- Какая муха тебя укусила? Зачем тебе отдельный кабинет? - начал допытываться Зигфрид, как только остался наедине с женой.
- В зале нам больше нет места, вон тот обольстительный тип с серыми глазами - шпион. И вообще, надо предупредить всех наших, пусть сменят место для встреч. Будем собираться в пещерах оврагов, туда они не сунутся.
- Да вроде он совершенно безобидный парень, ничего такого в нём нет, - удивился Зигфрид.
- А ты заметил, как у него глазки так и шныряют? И потом, погань, она и под маской погань. От него враньём за сто вёрст разит. Поручи Павке Корчагину установить за ним слежку.
Привыкнув безоговорочно доверять жене, памятуя, что он и его друзья обязаны ей жизнью, парень решил не рисковать и послушаться. Таня принесла заказ, приготовленный из отборнейших продуктов да ещё по большому пирожному в подарок от хозяина.
- Танечка, милая, постарайся умаслить вон того типа, который сидит в углу и прошивает весь ресторан своими свиными глазками. Обещай хоть весь мир, кокетничай с ним, но вытяни из него инфоормацию! Кто он, откуда, какое задание получил от начальства. Не мне тебя учить, ты прирождённый следователь. Но без нажима, пусть ни о чём не догадывается. Прикинься непроходимой дурой, он эту нажитвку заглотит сходу. И действуй, действуй, пока ещё не поздно! Я навидалась таких типов в тюрьмах, от них ничего хорошего не жди... Скажи Христиану, пусть и близко не подпускает его к ресторанчику, ресторанчик нам очень нужен.
- Любаша, ты уверена? - с сомнением спросила одноклассницу Таня. - Он безобидный...
- Как тигр со втянутыми когтями! - отрезала Люба.
- Иди, Женя (под таким именем знали Таню подпольщики), и слушайся товарища Марту беспрекословно. Я ей жизнью обязан. Христиану скажи, пусть устроит второй, секретный выход из заведения.

 

Глава 25
А девятеро подельников Рудольфа Коха днём и ночью следили за подозрительными для фашистов лицами. Среди них были Люба и Зигфрид Тельман, Карл Шрёдер, Вальтер Халвардсон, Отто ланге и Вернер Зиберт. Изрядная хитрость и изворотливость помогали им в течениет длительного времени оставаться незамеченными.
По подсказке Любы и по наводке Тани, сумевшей разговорить Коха и выудить из него ценные признания, Павка Корчагин, невероятно общительный и умеющий расположить к себе кого угодно, нашёл себе верных друзей среди молодых красноградцев, таких же отчаянных голов, как и он сам.
__________________________

 

- А ведь завтра праздник, двадцатипятилетие Октября. Никто не забыл? - поинтересовалась Люба, испытующе глядя на друзей, всё-таки рискнувших забежать к ним с Зигги минут на десять, не снимая ненавистной формы. Странно было, что на этот раз никому не попало, мальчики даже шутили, что наконец-то товарищ Тельман одумалась и подобрела. Но Люба быстро их разочаровала.
- Только ради праздника не выгнала из дому, - вполне серьёзно заявила она. Но Отто уже успел заметить в Любкиных глазах сумасшедшие искорки.
- Не бойтесь, ребята, грозы не будет, - весело уверил он ребят. - Люба, а у нас для тебя подарок. А может, и не только для тебя. Смотри! - и Отто вынул из-за пазухи и развернул алое полотнище с серпом и молотом. - Поможешь укрепить где-нибудь на высоком здании?
Люба во все глаза смотрела на родной алый стяг.
- Откуда он у Вас?
- В школе был, в красном уголке. Наци хотели было его сжечь, но мы сказали, что подойдёт на простыни. Они и поверили. Идиоты!
- Только как нам укрепить? И где? В таком виде Вас точно полицаи заграбастают.
- Как раз наша форма - отличная маскировка! - воскликнул Вальтер. - Я уже знаю, как это сделать. Отправим нашу влюблённую парочку на задание - их-то точно никто не заподозрит, соседка напротив ещё и присмиреет. Полицаи же так выслуживаются перед нацистскими офицерами!
Люба и Зигфрид разом загорелись.
- А в парке водокачка старая есть, самая высокая точка в городе. Мы туда и пойдём. Только мины нужны, и побольше.
- Ага, дайте мне таблеток от жадности! И побольше, побольше! - пошутил Карл.
- А может, не мины, а гранаты? Их легче пронести, - предложил Зигфрид. - И прикрепить к ним бутылки с зажигательной смесью? У меня есть в тайнике.
- А гранаты сгодятся? Взорвутся? - усомнилась Люба. Вальтер фыркнул:
- Попробуй - узнаешь!
Люба оценила шутку по достоинству, несколько минут все тихо икали от смеха.
- Ой, а какая морда будет у нашего полковника, когда он увидит алые стяги на всех высоких точках города!!! А я скажу с самым невинным видом: наверное, партизаны, кому и быть? - фыркнул Карл. Мальчики сочли своим долгом проехаться по поводу дикого страха полковника Риттлера перед партизанами. Зигфрида уже было праздничное настроение, он так и светился насквозь порывистой радостью.
- Люба, а теперь приоденься, как если бы шла на Октябрьскую демонстрацию, и идите с Зигги в парк.Только будьте осторожны! сказал Отто.
- Не будем твой тайник трогать, у меня в парке около водокачки свой есть, - Люба весело оглядела ребят. - Ещё когда сюда возвращалась из кацет, пррипасы сделала. Вот и пригодилось для дела!
Ребята одобрили её решение и поторопили влюблённых.
Зигфрид надел шинель, а Люба взяла белый пуховый платок и укутала голову, надела самую нарядную свою шубку. Отто бережно сложил красный флаг и отдал Зигфриду. Ребята, каждый по очереди, благоговейно поцеловали знамя как великую святыню. Потом Зигфрид спрятал флаг за пазуху, взял палочку.
Выйдя в коридор, они нос к носу столкнулись с Любиной матерью. Она строго посмотрела на счастливую пару.
- Это что за маскарад? А ну-ка, оба разделись и остались дома!
И тут Карл проявил себя галантнейшим кавалером. Он сумел отвлечь Аполлинарию Иннокентиевну, рассказал ей кучу милых историй из детства, а тем временем отважные подпольщики выскочили из дому.
- Пойдём по оврагу, неохота светиться, - буркнул Зигфрид.
- Нет уж, мы прогуляемся открыто, пусть смотрят и завидуют все эти негодяи! - улыбнулась Люба. - Пещерный ты человек! Нам же на руку иметь как можно больше свидетелей, которые в один голос скажут, что я с тобой гуляла!
Зигфрид не стал спорить, уж слишком он волновался, слишком горячо и радостно было его отважному сердцу от прикосновения заветного алого полотнища. Он взял Любку под руку, и они, тихо смеясь и перешёптываясь, неторопливо пошли по улице.
Соседка Жаба, известная всему городу именно по прозвищу, а не по имени, которого уже давно никто не помнил, вместе со своим мордатым сынком тут же выскочила из дому. Горячее одобрение так и застряло на их туповатых рожах.
- Господину немецкому охвицеру наше нижайшее почтение, - угодливо сказали сынок с мамашей в один голос.
Зигфрид порадовался, что на таком расстоянии одна Люба могла видеть, как его всего передёрнуло. Но советские люди плевались, видя Любку, такую хорошую девчонку, под руку с фашистом.
И только несколько внимательных наблюдателей смогли рассмотреть белые, как снег, волосы молодого юноши и следы недавно перенесённого им тяжкого горя, обратили внимание на хромоту и на то, как тяжело он опирался на палку. Зигфрид был счастлив, что может открыто пройтись по улице вместе с любимой, но по привычке то и дело оглядывался по сторонам.
Вдруг Любка с замиранием сердца увидела, что им навстречу идёт её школьная подруга Лиза Соколова. Поравнявшись с ними, Лиза недобро спросила:
- Ну что? За шоколад и за чулки продалась фашисту? Тварь!
Любка не удостоила подругу ответом, она только смотрела на Зигги, съёжившегося и потемневшего от гнева. Лиза плюнула Любке под ноги и торопливо перешла на другую сторону улицы.
Зигфрид был бледен как полотно.
- Мне стыдно быть немцем, - глухо проговорил он через силу.
- Она же не знает! Успокойся, - Люба ласково погладила любимую сильную руку. Зигфрид потихньку успокоился, и они продолжили путь.
В парке Любка показала мужу свой тайник, в котором нашлись верёвка, гранаты, бутылки с зажигательной смесью и ещё много чего. Подойдя к заброшенной водокачке, Любка рещила, что она сама здорова, а вот боьную ногу Зигфрида необходимо поберечь. И она полезла наверх, быстро перебирая своими лёгкими стройными ножками в сапожках на каблучках, пряча за пазухой алый стяг.
Зигфрид страшно нервничал, вздрагивал от любого шороха, но всё обошлось благополучно - в эту часть парка никто никогда не заглядывал - местечко-то пользовалось ой какой дурной славой.
Юноша в нетерпении задрал голову, вглядываясь в высоту. Но Люба всё делала на редкость добросовестно и обстоятельно. Она не спеша привязала к облюбованному ею выступу древко, к древку прикрепила флаг, а сам выступ обвязала гранатми и бутылками.
Наконец Зигфрид сквозь счастливые слёзы увидел, как взвился, затрепетал флаг, алый, гордый, свободный.
Сразу вслед за этим он услышал быстрый топоток Любкиных сапожек.
- Порядочек! - довольно сказала она, прыгая в подставленные ей руки. - Лезут-лезут - не долезут! Я и скобы гранатами обвязала! Чтобы, в случае чего...
- Так им и надо! Смотри, как горит! - счастлиый, задыхающийся, шептал Зигфрид. Он снял фуражку, обнажив седую голову, и они оба долго ещё смотрели, как вьётся и трепещет на ветру алый стяг.
"Эх ты, Лиза... Лиза... Если бы ты знала, что за человек мой муж... И фамилия у него - Тельман... Эх..." - с горечью думала Люба. Потом повернулась к Зигги.
- Ну что? Домой? Надо о выполнении задания доложить.
- Домой, - радостно, не сводя восторженных глаз с красного флага, ответил он.
Они так же неторопливо направились к выходу из парка. Уже прочно установилась зима, снег крупными хлопьями падал на них, превращая в невиданные сказочные существа, и Люба тихо
молвила:
- Прямо как в сказке... Так хочется покататься на санках... У меня есть большие, Серёжкины...
- Вот переоденемся - и на горку! - заявил Зигфрид. - Сам обожаю! А не сунутся туда полицаи и эсэсовцы раньше времени?
Любка озорно посмотрела на него.
- Дорого бы я дала, чтобы посмотреть на шельмеца, добровольно сунувшегося на Колдуньину поляну! Тут же, по слухам, невесть чего по ночам творится! Да и днём тоже... Вот ближе к полуночи раскажу!
- А почему ближе к полуночи?
- Чтоб страшнее было!
Они заторопились, быстро зашагали по улице, а через некоторое время из Любкиного домика выскочили три парня и девушка - обычные донбасские ребята. Они со смехом, писком и визгом спихивали друг друга с больших санок, возились, толкались и выкрикивали что-то несусветное. Мальчики старались не просто покатать Любу, а при каждом удобном случае выкинуть из санок. И зря. Она в ответ подставляла всем подножку, и мальчишки, смешно сердясь, падали, вставали и сотый раз отряхивались.
Окрестная молодёжь решила, что и она ничем не хуже, и вскоре на склоне реки уже вовсю резвились парни и девушки.
Лиза тоже пришла на горку, однако, завидев Любу, отошла подальше. Но Люба даже внимания не обратила - она занята была выталкиванием Карла из санок. Они так толкались и возились, что разлетелись в разные стороны, а сверху донёсся дружный хохот.
Нагулявшись и накричавшись, Люба с друзьями засобирались домой. А дома мама тут же устроила разбор полётов всем четверым.
- А если Вас всех в полицию заберут?
- Не заберут, тётя Поля! Нипочём не заберут! - с набитым ртом заявил Отто. И тут же получил от тёти Поли подзатыльник.
- Ешь нормально, не болтай с полным ртом!
Люба засмеялась,Отто погрозил ей кулаком, и снова все, кроме Отто засмеялись. Но Зигфрид, быстрее всех съевший свою порцию картошки, зевнул:
- Поздно как! Пора спать, ребята. Вы как хотите, а я как хочу.
Люба промолчала - ей хотелось посидеть с друзьями. Когда Зигфрид ушёл, Карл попросил:
- Люба, а может, споёшь нам ради праздника? Помнишь, как тогда?
- Конечно, спою! Тогда пойдём в Серёжкину комнату! Там ковры мянгкие, тихо, и Зигги спать не помашаем. Мамо, иди с нами!
- Смотря что ты будешь петь, доню.
- Ты же знаешь, мамочка, я всякую дрянь не пою!
- Тогда добре, идемо.
Все прошли в Серёжкину комнату, Люба сняла со стены гитару брата, настроила и тихо запела. Карл улыбался - об очень многом напомнил ему "Орлёнок". Вальтер и Отто приосанились, переглянулись, погасшие было глаза их просияли. Ну а Зигфрида пение жены могло выманить откуда угодно. Он, уже забравшийся в тёплую уютную постель, каким-то шестым чувством понял, кто поёт его любимую песню. Выскочил из-под одеяла, торопливо оделся и прошёл в комнату ещё незнакомого ему шурина. Остановился у дверей, восхищённо глядя на Любку, и под:нул.

 

Орлёнок, орлёнок, гремучей гранатой
От сопки бойцов отмело.
Меня называли орлёнком в отряде,
Враги называют орлом.

 

Люба просветлела и повторила ещё воодушевлённее:

 

Меня называли орлёнком в отряде,
Враги называют орлом...

 

Когда закончилась песнря, Аполлинария Иннокентиевна попросила:
- А спой-ка нам мою любимую, дорню.
- Да хоть сто разх подряд! - улыбнулась Любка и затянула:

 

Там, вдали, за рекой засверкали огни...

 

- В небе ясном заря догорала, - подхватил Отто и обратился к Карлу:
- А помнишь наш подпольный комсомольский спектакль Как закалялась сталь? Я был Павкой Корчагиным, а ты Жухраем? Через год после того, как нас Рут из тюрьмы вытащила?
- Да... особенно во второй части, когда Павка уже болен, слеп, и я прихожу к тебе, и мы вместе поём как раз эту песню...
- А ну, мальчики, тряхните стариной! - оживилась Люба и стала уламывать ребят, чтобы сыграли. Карл и Отто не заставили себя долго упрашивать, Отто положил подушку повыше и устроился на кровати в полулежачем положении, закрыл глаза. Карл приставил стул к его изголовью, и они точь-в-точь повторили ту памятную сцену. Люба, Зигфрид и Аполлинария Иннокентиевна, выяучившая немецкий язык под руководством мужа, утирали слёзы. Карл и Отто не играли, они жили жизнью своих героев. А когда ребята запели очень тихо и дружно, Любка расплакалась, закрыла руками лицо и выбежала из комнаты, но скоро успокоилась и вернулась, промолвила тихо:
- Мальчики, вы так талантливы, так... у меня просто слов нет...

 

Глава 26
...Утром Лиза проснулась и подошла к окну. Она вздрогнула, не поверила своим глазам... Но всё было верно, на старой водокачке, на проклятом месте гордо реял алый стяг. Даже отсюда был хорошо виден вышитый на нём советский герб.
Кроме Любки Шмидт, ясное дело, никто не мог и подумать забраться туда. И вдруг Лиза вспомнила, что вчера плюнула под ноги той самой Любке, которая одна могла укрепить знамя на старой водокачке. Может, и были ещё такие храбрецы, но только не в их городе.
Колдуньиной поляны, как звали это место в народе, боялись даже самые отчаянные смельчаки. Только дряхлые старики сказывали, почему поляна Колдуньина и что там такого страшного, но боялись решительно все. Одна только Любка Шмидт вечно крутилась около той поляны, словно там для неё мёдом намазали.
А как посмотрел вчера на неё, Лизу, тот парень, шедший под руку с Любкой! Словно она его смертельно оскорбила... Нет, тут явно что-то не так. А вдруг этот красавец офицер - подпольщик?
И Лиза решила пойти к Любке просить прощения, а кстати, и разведать, чем в воздухе пахнет.
А у Любки во дворе играли в снежки. Вот Любка слепила огромный снежок и удачно попала прямо в шапку высокого, стройного, гибкого парня. Шапка слетела в снег, а Любка расхохоталась. Другой парень, высокий, синеглазый, сидел на лавочке около дома рядом с другим, с васильковыми глазами в золотых искорках, и с улыбкой наблюдал за ходом игры.. Стоял такой писк и визг, что понять что-то было решительно нельзя.
- Любаня! - позвала Лиза. Люба обернулась к ней, потеряв на миг бдительность, и тут же Карл залепил снежок прямо ей в нос.
- Ах, ты вот как! Ну держись! - и снежок со снайперской меткостью полетел Карлу прямо в лоб. - Ну всё, играйте без меня, я скоро буду.
Люба выскочила из калитки, взяла Лизу под руку и потащила с собой. Отведя её на достаточное расстояние, она сердито спросила:
- Ну, чего тебе, Лизка?
- Любань, прости меня за вчерашнее...
- Хорошо хоть, не после моей смерти одумалась! - съязвила Люба. - Да знаешь ли ты, балда, что это за ребята? Хотя... Не буду я тебе о них рассказывать, ещё засмеёшь... - Люба зло оглянулась по сторонам, но ничего криминального и подозрительного, как ни старалась, не высмотрела, потому спокойно продолжала едва слышным голосом:
- Да я им всем жизнью обязана, особенно моему мужу! Тому, с которым ты меня вчера видела. Присмотрись получше, он весь седой, хромает! За чулки, за шоколад! Много тьы понимаешь!
Люба заплакала, отвернулась от подруги и медленно побрела к дому.
Лиза догнала Любу, обняла за плечи и стала просить прощения. Люба долго всхлипывала, но всё же простила незадачливую Лизу.
- Познакомь меня хоть с такими чудесными ребятами, - попросила Лиза.
- Не буду, - тут же окрысилась Любка. - Они и так столько горя в жизни хлебнули...
- А при чём тут их горе? - не поняла Лиза.
- А при том! Ты на обзывушки щедра!
- Ну так то в школе было, Любань!
- Ага... в школе... Какая была, такая и осталась!
- Люба, ну стыдно уже! Ну я же прощения попросила!
- А я не знаю, чем ты сейчас дышишь! - Люба сердито посмотрела на подругу и вдруг притихла... На заборе прямо перед ней была приклеена листовка, написанная до боли знакомым круглым аккуратным Лизиным почерком и начинавшаяся: Смерть фашистским оккупантам!
- Ну, пойдём уж, - неохотно сказала она, беря Лизу под руку.
Когда они вошли во двор, прилегавший к Любиному низенькому просторному дому, игра в снежки была уже в самом разгаре. Карл ловко метнул снежок под ноги зазевавшемуся Вальтеру, тот кубарем покатился в сугроб, выбрался оттуда и сердито крикнул по-русски:
- А полегче не можешь? Больно же падать! Не только у тебя спина болит!
Люба тут же поняла, что случилось, и накинулась на Карла:
- Ты бы и правда полегче, слон! Ему же больно! И падать ему нельзя, снова голова заболит! А если тебя так? И вообще, давайте закругляйтсь, Зигфриду нельзя долго быть на улице.
- Слушай, Любка, ещё хоть раз назовёшь меня Зигфридом - убью! - Зигги сердито сверкнул глазами на жену.
- Тоже мне выискался... наследный принц из династии Валуа! Смотрите-ка, какие мы капризули!
- Так ты ещё и дразнишься? Вот я тебя!
- Ну подойди-подойди! Попробуй-попробуй! - и наглая Любка высунула язык и отвернулась. Вальтер сразу же воспользовался ситуацией, Любкина белая шубка стала ещё белее от налипшего снега.
Отто, сидевший около крыльца на скамейке рядом с Зигфридом и просто наблюдавший за игрой друзей, пожаловался:
- Ну что вы разорались, как воробьи на дождь? Голова уже от вас раскалывается! У меня дома пять попугаев было, пока родители были живы, так они все вместе впятеро тише орали, чем вы трое!
Он действительно был смертельно бледен, и никто даже не посмел проехаться в его адрес.
Карл пытался было отбрыкиваться:
- А чего втроём на одного меня? Так нечестно!
- А человеку больно делать честно? - спросил Зигфрид.
- У меня и правда голова болит, - вздохнул Вальтер. - Ты хоть послабее кидай снежки! Знаешь ведь, с моей головой падать никак нельзя!
- Хочешь, я ему тумака дам, не обрадуется? - предложила серддобольная Люба.
- Его тоже нельзя тумаками угощать... все мы тут битые-перебитые... - печально покачал головой Зигфрид. Лиза захохотала:
- Да тут у вас бедлам настоящий! Хоть вон беги!
- Не, это только сегодня, ради праздника, а так мы тихие, как мыши... - объяснила развеселившаяся Люба.
- Ага-ага... прям такие тихие... тётя Поля, твоя мама, тут же с веником бежит - успокаивать! - рассмеялся Отто.
...7 ноября Любка вскочила на рассвете, чем вызвала сонное негодование Зигфрида. Не обращая внимания на его сетования, она в одной ночной рубашке прошлёпала по полу босыми ногами, накинула шубку, сунула ноги в мамины валенки и выбежала во двор. Повертелась во все стороны и наконец увидела на старой водокачке алый флаг.
Сердце её забилось и запело - это их с Зигги работа! Она бы прямо сейчас побежала на Колдуньину поляну, но мама или Зигги уж точно завернут назад - не бегай по морозу голая!
А вот интересно, эсэсовцы решатся на Колдуньину сунуться? Любка с подружками ещё в детстве наслушались про эту зловещую поляну многочисленных историй от стариков, да и девчонки-соседки пугали друг друга той самой Колдуньей, которая придёт и утащит к себе под землю, если маму не будешь слушаться. В Краснограде даже бытовало проклятие: "Чтоб тебе ночью на Колдуньину поляну забрести!"
Старики сказывали, будто жили давно-давно на хуторке возле поляны два брата. Оба богатыри, оба красавцы писаные. И влюбились они в одну девку. А та всё боле к младшему благоволила, веселее он был, добрее. А старшего зависть взяла, и пошёл он в лес к Колдунье, просил дать ему приворотного зелья, а брата младшего извести. Колдунья согласилась, но предупредила: младший брат умрёт через полгода, а жена приворожённая - через год.
Дурень старший брат возьми и скажи, мол, ничего не знаю и знать не хочу, моя она, не отдам брату. Вздохнула Колдунья и молвила, дескать, говорила я тебе, не послушался, теперь пеняй на себя, великую беду на всю округу накличешь. А тот ни в какую.
Колдунья и сделала, как дурень просил. У жениха с невестой ссора пошла, свара, разругались вдрызг, и девка вышла за старшего брата. А младший брат от тоски занемог да и помер. А дурню-то что? На то он и дурень, что век живёт и ничему не научится.
А ещё через три месяца возьми и заболей молодуха. Горячка, жар, никто ничего понять не может - баба отродясь здорова как корова была... Только одна бабуся древняя услышала и сказала, что ж вы, глупые, не видите, что ли, болезнь-то непростая! Надо ведьму из нашего лесу гнать, молодуху в бане парить, а мужа-пентюха в реке топить, чтоб другим неповадно было. Известное дело, мать с отцом завыли, заголосили: не дадим дитя родное в речке топить!
Ну и не топите, говорит бабуся, только не накликать бы вам неминучую великую беду! Делать нечего, скрутили горе-мужа, повели к речке и утопили. А молодуху каждый день в баньке парили, хлестали берёзовым веничком. Оклемалась баба через две недели, на ноги встала.
И осталось только сельчанам Колдунью выгнать из лесу. Та бабуся, что мужа велела утопить, и сейчас надоумила: позовите, говорит, попа из соседнего села, отца Андрона, святой жизни поп, умолит Бога, Господь беду и отведёт. Освятит батюшка лес, поле, луг и всю округу, и пойдёт жизнь краше прежнего. Только дорого показалось сельчанам отца Андрона звать, его ведь и встречать, и угощать надо. А вот пойдём к бабке-шептухе, она пошепчет, и пройдёт беда.
Бабуся-то и загорюнилась, что ж вы, окаянные, творите! Бабка-шептуха и Колдунья одному хозяину служат, известно, каков тот хозяин. Много на их совести тёмных да лихих дел. А сельчане упёрлись, не хотим к отцу Андрону, жадюга он! Сами вы жадюги, говорит бабуся. За жадность вашу сгинут наши леса дремучие и урожаи невиданные!
Не послушались, однако, дураки, пошли по шептуху. Пошептала шептуха чего-то, Колдунья и пропала, как её и не было. Только, уходя, промолвила: "За слепоту и жадность вашу проклинаю ваш лес дремучий и урожай невиданный, теперь будет у вас ровно столько снеди, чтоб не оголодали. А на том месте, где моя изба стояла, беды как из ведра посыплются".
Старики сказывают, девки-невесты пошли кукушку кстить на Семик и видели, как бабка-шептуха шептала чего-то на Колдунью. Только зря бабка-то шептала: по уходе Колдуньи весь лес возьми да и выгори дотла. Дождя не стало, еле урожай спасли, да ровнёхонько столько, чтоб зимой не оголодать. А на том месте, где Колдуньина изба стояла, что ни день, то драка, брат брата зарезал, сестра сестру задушила...
А вместо лесу дремучего добрые люди нашли в донецкой земле уголь, со всех сторон потянулся рабочий люд в Красноград. А на том месте, где Колдунья жила, стоит теперь старая водокачка...
...Конечно же, встретив мальчиков, Люба сразу рассказала им про Колдуньину поляну. Сметливый Вальтер оценил:
- Вот она-то, голубушка полянка, нам и пригодится!
- Да, место хорошее, тем более если народ так боится. Вот ещё пустить бы слушок среди полицаев, что творятся там такие дела... И среди гитлероцев недурно бы поработать... - Люба лукаво улыбалась. - сама сто раз была на той поляне, ничего особого там нет, только филины разплодились не хуже свиней. По ночам ухают и пугают.

Изменено 13 декабря, 2009 пользователем Любанечка

[Свет и Любовь]

Глава 27
А Лиза шла домой в глубокой задумчивости. Запал ей в душу высокий зеленоглазый красавец Вальтер. "Это же надо... Ему падать нельзя... Голова у него болит... Как сказал тот синеглазый, Зигфрид, кажется? Все мы тут битые-перебитые? Это что же получается, их фашисты пытали? А у Вальтера шрам глубокий на шее... Или рубец? Я в этом совсем не разбираюсь... Ах, какие чудесные ребята! Хоть бы этого... как его... Баумгартена не было дома! Надоел, зараза! Ещё ухаживать за мной повадился! Мало я ему сковородкой по башке двинула, надо ещё..."
С этими мыслями Лиза подошла к дворику родного дома и остолбенела... Постоялец, старший лейтенант СС Баумгартен, совершенно голый, весело плескался у колонки. Видимо, он уже не раз проделывал такую процедуру, но девушка стала свидетельницей подобной наглости впервые. Она резко развернулась и бросилась бежать. Бежала она к своей тёте Марии, жившей совсем рядом. Хатка у Марии была такая маленькая и бедная, что никто из фашистов и не подумал там остановиться. Лиза взбежала на крыльцо и тихонько постучалась. Тётя Мария отворила и обняла племянницу:
- Лизочка, гарная моя, ой, як добре, шо зашла! Соскучилась я за тобою!
- Тёть Маш, я домой не пойду, у тебя останусь. Можно?
- Як неможно, доню моя! Можно-можно, ходь до хаты! Чого прибежала?
- Ой, тёть Маш, там такое... постоялец наш вшивый... выскочил во двор голый и у колонки плещется! Небось и вшей тряс, только я не видела. Надеюсь, пошлют его под Сталинград, он и околеет там...
- А як же ж, доню моя, околеет, як не околеть! А де доня моя була?
- У Любки Шмидт, вернее, она теперь Тельман.
- Як Тельман?
- Так. Её мужа фамилия Тельман. Он комсомолец. Я его вчера так обидела... теперь стыдно...
- Ой, Лизочка, яка ж ты в мене горяча! Перше кажешь, а там думаешь. Ты в мене вже большая, перш думаты надо!
- Я и буду думать сперва, тёть Маш. Ой, прости, спать пойду, нагулялась...
Лиза пробежала в хату и, не раздеваясь, нырнула под одеяло в кровать двоюродного брата Женьки, воевавшего на фронте.
Вскоре пришла Галина Матвеевна, мать Лизы, спросила, тут ли её дочка. Тётя Мария утвердительно кивнула.
- Ты, Маруся, как проснётся, передай, чтобы домой не ходила. Постоялец как увидел, что её нет, как пошёл, как пошёл бушевать! Он-то её и повесит, и расстреляет, и утопит! Страх какой грозный был!
- Та ни, Галю, не пущу дивку до дому, не лякайся. А вин тебе не бачив?
- Нет, подхватился и поехал куда-то.
- Ось и добре. А Лизочке скажу, нехай до партизанов бежить.
- Не до партизанов, а пускай идёт к бабушке Лиле. У меня с ней уговор - если Лизе что грозить будет, пусть к бабушке Лиле бежит немедля.
- Оце дило! Бабушка Лиля вже не дивка, усе ий допомога!
А Лиза уже видела десятый сон, разговор матери и тёти прошёл мимо её сознания, тем более, что привиделся ей милый зеленоглазый Вальтер. Лицо у него было бледное и скорбное, глаза печальны. Он осунулся, в углах рта горькие складки. Он молчит и только изредка вздыхает, видно, что каждый вздох вырывается из его груди с болью, с натугой. Лизе нестерпимо хочется его утешить, помочь ему. Она поднимает руку и осторожно гладит его светло-русые волосы. Скорбь понемногу сходит с его лица, глаза светлеют... Лиза, не помня себя, вся прижимается к юноше, он вздрагивает и бережно отстраняет её. Неужели стесняется? Девушка радостно улыбнулась и открыла глаза. Никакого Вальтера рядом, конечно, не было, но зато были рушники, вышитые тётей Марией и украшавшие все окна в хате. "Я у тёти Марии!" - подумала счастливая Лиза и снова закрыла глаза. И снова приснился ей Вальтер, но она уже не удивилась, как в первый раз, когда даже выругала себя: с ума сошла, немца во сне видишь! И Вальтер запомнил смуглую, востроглазую, похожую на цыганку Лизу. Как-то очень тепло припала ему к сердцу эта хмурая, неприветливая девушка.
У Вальтера, как и у Зигфрида, таилась в груди незаживающая рана сердца. Напомнила ему Лиза Рахиль, соседку, дочку местного раввина Гольдберга. Внешность у Рахили была нетипична для еврейки, она скорее напоминала истинную арийку и очень походила на свою красавицу мать. Квартиры Халвардсонов и Гольдбергов располагались на одной лестничной клетке, дети (у Рахили были ещё две сестры и брат) вечно бегали друг к другу в гости, до 1935 года Вальтер и Авраам учились в одном классе и всегда сидели вместе, их было водой не разлить. Подрастая, Вальтер всё чаще устремлял задумчивый взор на красавицу Рахиль, да и она не спускала глаз с расцветшего к четырнадцати годам Вальтера. Ребе Гольдберг усмехался в усы, частенько зазывал к себе соседского парнишку, усаживал напротив себя, потчевал лакомствами и рассказывал об иудаизме, о еврейских традициях, об истории Израиля. Ничего интереснее для Вальтера в ту пору не существовало, он бы сутками не вылезал из кабинета ребе, если бы не уроки и подпольная работа. Однажды ребе Гольдберг позвал к себе в кабинет Рахиль, когда там находился и Вальтер, лакомившийся сушёными финиками, невесть откуда добытыми. Когда Рахиль вошла, ребе попросил Вальтера встать.
- Рахиль, дочка, полагаю, тебе не нужно представлять этого сорванца. Шебутной парень, но очень хороший. Как посмотришь, если мы тебя за него замуж выдадим?
- Ребе, но я же не еврей! И не религиозный! И... вы знаете мою тайну!
- Твою тайну, видимо, знаю не только я, - усмехнулся в усы ребе Гольдберг. - Моя красавица дочка, видишь ли, тоже комсомолка, только вчера я об этом узнал. Кто там разберёт, как у вас, комсомольцев, свататься принято, но я решил, раз Рахиль в синагогу на аркане на затащишь и ни о каком кошерном браке она и слышать не хочет, почему бы не сделать ребёнку приятное и не выдать замуж за кого её душа пожелает? А ты у нас на глазах вырос, твоих родителей мы всю жизнь знаем, так чего бы лучше? Я своих детей неволить не стану, ты ж меня знаешь.
- Ой-вэй! - воскликнула в восторге Рахиль. - Тотэ, вы не представляете себе, как я счастлива! Я-то думала, вы станете сватать меня за кузена Биньомина и приготовилась уже топиться!
- Если бы тебе не разрешили выйти за меня замуж, я бы тебя украл! - лукаво сказал Вальтер. - Нипочём не позволил бы тебе погибнуть!
- Ох, недаром я видел огоньки в твоих колдовских глазах, - улыбнулся ребе Гольдберг, - вот и решил опередить кражу дитя из родного дома, а то ты у нас шустрый, украл бы невесту, а на дом позор бы лёг... Ладно, дети, давайте от болтовни к делу переходить. - Ребе высунулся в коридор. - Мать, а мать! Дети! Подите все ко мне, у меня таки есть что вам сообщить!
Жена ребе Иосифа Гольдберга Мариам, дочери Саломея и Эстер и сын Авраам прибежали в кабинет. Ребе сиял, как медный самовар, с улыбкой смотрел то на дочь, то на её наречённого и радовался, что опередил возможные разногласия и скандалы в семье.
- Ну-с, паства моя, - обратился к домочадцам почтенный раввин, - все вы знаете отроковицу сию и отрока сего как облупленных, а потому без долгих предисловий спрашиваю моё досточтимое семейство: а примем ли мы отрока сего в лоно семьи нашей? Согласны ли мы все отдать за него замуж дщерь нашу Рахиль?
- Старик, да слыханное ли это дело! У неё двоюродный брат есть! Даже три!
- Момэ, я комсомолка и не желаю жить по устаревшим законам! - возмутилась Рахиль. - Вальтер тоже комсомолец, так что ничто не мешает нам пожениться! Есть люди, которые нас поймут и примут!
- Нашу Рахиль выдавать за этого недоумка Биньомина? - негодующе воскликнул Авраам. - Нет уж, увольте! Я бы тогда сам помог ей выйти заимуж за Вальтера! Я тоже комсомолец и поддерживаю сестру!
- Биньомин дурак, Мойше тупица, а Арон драчун! - высказалась Саломея. - Я бы никого из них в зятьях не потерпела!
- Я тоже! - крикнула Эстер. - Никого лучше нашего Вальтера для Рахили не придумаешь! А Биньомин, Мойше и Арон ещё себя покажут, вот увидите!
- Уже показали, вчера только видел их троих в форме гитлерюгенда, - поведал Авраам. - Сестрёнки, вы от них подальше... неровён час... И самое смешное, выглядели они... Ну просто истинные арийцы! И знаете, как они себя теперь величают? Бертольд, Макс и Абель Краузе! От семьи, видимо, уже отреклись.
- Вот сволочи! - откликнулся Вальтер. - Чую, натворят они бед... Скажу ребятам, пусть присмотрят за ними. Видел я эту троицу не раз. Рожи самые шпионские, уж поверь.
- Не сомневаюсь. Ты тоже от них того... подальше. Они тебе женитьбу на Рахили не простят.
- Пусть не прощают! Комсомольцы ничего не боятся, правда, Рахиль?
- Авраам прав, от них лучше подаьльше. И дома не принимать. Объяснять ничего не нужно. Не ко двору, и всё.
Ребе Гольберг и фрау Гольдберг потрясённо смотрели на детей. Саломея и Эстер прижались друг к дружке, Авраам подошёл к Вальтеру и крепко сжал его руку, а Рахиль вся приникла к отцу. Молчание длилось долго и грозило испортить весь праздник, но в эту минуту раздался звонок в дверь. Авраам кинулся открывать, из прихожей раздался его голос:
- Проходите, проходите, тётя Эрна! Вальтер у нас! А дядя Нурдаль дома? Он обещал помочь мне с задачками по алгебре и геометрии.
- Дядя Нурдаль придёт часа через два, а с задачками я сама тебе помогу, хочешь?
- А у нас такое событие! Такое! Жалко, дяди Нурдаля нет...
- А в чём дело, сынок?
- Пойдёмте в кабинет к тотэ, там всё узнаете! - и Авраам потащил смеющуюся тётю Эрну к отцу.
- Добрый вечер, ребе, - почтительно поздоровалась фррау Халвардсон.
- И вам доброго вечера, фрау Халвардсон. А мне бы с вами посоветоваться... Речь идёт о наших Вальтере и Рахили. Мариам, тебе бы бы остаться... Дети, а вы бегите поиграйте. Все, кроме Вальтера и Рахили.
Фрау Эрна пришла в замешательство и недоумевающе смотрела на соседей. Саломея, Авраам и Эстер удалились, и только тогда раввин Гольдберг обратился к соседке:
- Фрау Халвардсон, мы с вами соседи и старинные друзья. Наше молодое поколение уже подрастает, и мы с матерью давно подумываем скрепить нашу дружбу родственными узами. Мне кажется, наша Рахиль и ваш Вальтер - просто идеальная пара. Сегодня, кроме всего прочего, выяснились любопытные и довольно прискорбные детали. Мои племянники, за одного из которых полагается выдать мою старшую дочь, стали членами гитлерюгенда, а Рахиль комсомолка и не намерена соблюдать дедовские традиции. Вам самой ведомо, что мне как раввину тяжело это слышать. Но пять минут назад Авраам тоже заявил, что он комсомолец и не допустит, чтобы Рахиль выходила за Биньомина. Ну, раз Биньомин в гитлерюгенде, об этом и речи быть не может. А вот наши с вами дети не насмотрятся друг на друга. Так чем плодить семейные скандалы, не лучше ли сделать детям приятное? Как вы смотрите на их семейный союз?
- Ребе, в четырнадцать лет не рановато ли? - в замешательстве спросила фрау Эрна.
- В четырнадцать лет никто не позволит детям сыграть свадьбу! Но в четырнадцать лет детям позволят обручиться. Они подождут до восемнадцати, и уж тогда ни один раввин не станет возражать против их свадьбы!
- Ну что ж... А как смотрит на такую авантюру мама невесты?
- Я как смотрю? Я никак не смотрю. Я смотрю на детей и думаю, что и обручать их ещё рано. Но раз ребе считает так, почему я должна считать эдак?
- Что-то я вас не понимаю, фрау Гольдберг... - растерялась фрау Халвардсон.
- А если ещё яснее, то лучше Вальтера никого для моей девочки не найдёшь. Ни дурак Биньомин, ни другие мои сумасшедшие племянники не годятся даже на то, чтобы наш драгоценный Вальтер вытирал о них ноги.
- Ну что ж, лучшей партии, чем Рахиль, я для Вальтера никогда не желала. Мы с отцм тоже давно говорим об их совместном будущем, но ведь и самих жениха и невесту надо спросить. Сынок, как ты?
- Мама, я... я согласен! Я люблю Рахиль и хочу жениться на ней! - горячо воскликнул Вальтер. Рахиль подхватила:
- А если бы меня выдали за кого-то другого, я бы в тот же день утопилась!
- Ну что ж, раз все согласны, зачем тянуть? Померить детям кольца и отпраздновать обручение, - считаю, это самое разумное из всего, что можно придумать. Мариам, где у нас кольца для детей?
Фрау Гольдберг подошла к внушительному старинному шкфу с книгами, открыла дверцу и достала небольшой ларец дивной старинной работы, извлекла оттуда несколько золотых обручальных колец.
- Дети, подойдите, померьте кольца, чтобы не были тесны и не сваливались. Всё равно через четыре года поменяем, вы же ещё подрастёте.
Рахиль и Вальтер подошли, примерили кольца, оказавшиеся как раз впору. Ребе велел им снять кольца и подойти. Обе матери взволнованно смотрели на жзениха с невестой. Раввин Гольдберг с соответствующими молитвами, невзирая на кислые физиономии обручающихся, надел кольца на руки дочери и будущего зятя, потом позвал детей, велел всем поздравить жениха и невесту.
Целый год прошёл для влюблённых почти безоблачно, а потом Вальтера арестовали по доносу того самого Биньомина, следившего за юношей днём и ночью очень скрытно, почтии профессионально. Протомился Вальтер в тюрьме полгода, и все эти полгода его старался вызволить из застенков егго родной дядя, брат матери, высокооставленный чиновник Оскар Ромберг. Он был коммунистом, выполнявшим невероятно опасные задания партии настолько блестяще, что никому из врагов и в голову не приходило заподозрить его хоть в чём-то. Кроме того, Оскар Ромберг был советским разведчиком.
Добившись, наконец, освобождения горячо любимого племянника, дядя Оскар, как называл его Вальтер, приехал за юношей на личном автомобиле, - невиданная для простых рабочих роскошь.
Когда к нему вышел высокий, измождённый, едва живой белокурый с заметной проседью человек, дядя Оскар ужаснулся. Он подбежал к недавнему узнику, бережно обнял его за плечи и повёл к машине. На свежем воздухе Вальтеру стало легче, он поросил отпустить его, - больно. Не заежая домой, Ромберг отвёз юношу к врачу, товарищу детства, заслуживавшему всемерного доверия. Когда в кабинете врача Вальтер снял рубашку, дядя Оскар содрогнулся, - всё тело юноши было сплошной кровоточащей раной. Доктор Шефер придирчиво осмотрел пациента и сказал, что мальчика придётся оставить в клинике.
- На лечение может понадобиться несколько месяцев, если картина будет благоприятна, а если нет... В общем, я ни за что не ручаюсь, слишком уж досталось парню.
Завидев машину Ромберга, Рахиль с братом и сёстрами кинулись к нему.
- Дядя Оскар, ну что? Как Вальтер?
- Плохо, ребятки. Он в клинике Святой Марии, ему можно только лежать, так его измучили.
- Дядя Оскар к нему можно? - чуть не плача, спросила Рахиль. - Всё-таки я его невеста!
- Ну, раз невеста, то поехали. И вы все, полезайте!
Остановив машину около клиники, дядя Оскар отправился узнать, можно ли навестить племянника. Доктор Шефер сурово посмотрел на него:
- Господин Ромберг, вы же знаете, больной очень ослаблен, истощён, измучен дурным обращением, его нельзя беспокоить!
- Господин доктор, к нему приехала невеста, - значительно и очень серьёзно возразил Оскар Ромберг. По его лицу врач понял: приход друзей не только не помешает, но благотворным образом повлияет на мальчишку.
- Ну что мне с вами делать... Только тихо! И никакой крамолы я в моей больнице не потерплю!
- Крамолы не будет, господин доктор, это я вам ручаюсь! - торжественно изрёк дядя Оскар и вскоре вернулся с ребятами. Посетители переобулись, накинули белые халаты и прошли к больному. Вальтер лежал, обложенный подушками, бледный, с закрытыми глазами. Кровотечение насилу удалось остановить, теперь юноша отдыхал, постепенно освобождаясь от гнёта тяжких переживаний и невыносимой тюремной жизни. Топот нескольких пар ног разбудил его, он открыл глаза и ласково посмотрел на вошедших. У него не было сил даже удыбнуться, но взор его был более чем красноречив. Рахиль склонилась над ним и нежно коснулась губами зардевшейся щеки Вальтера.

[Свет и Любовь]

Глава 28
Несколько месяцев пролежал Вальтер в клинике Святой Марии, терпеливо перенося многочисленные уколы, вливания, бесконечные приёмы лекарств. Его навещали родители, друзья, и, конечно, Гольдберги. Рахиль вообще почти не отходила от любимого, выполняла всю работу по уходу за ним и при этом оставалась такой же весёлой и беспечной, как всегда.
Выйдя из больницы, Вальтер ещё долго приходил в себя, навёрстывал школьную программу, но в школу не ходил, учился дома, - силы его были очень подорваны тюрьмой. Очень часто он лежал в постели, глядя в окно своими загадочными зелёными глазами, мечтая о времени, когда сможет выйти на улицу, закончить школу, пойти работать... Учителя ходили к нему на дом, занимались с юношей и друзья отца. Раввин Гольдберг преподавал ему алгебру, геометрию и тригонометрию, которые никак Вальтеру не давались. Ребе терпеливо объяснял в двадцатый или тридцатый раз одну и ту же задачу, пока наконец, не убеждался, что ученик всё понял. Вальтеру пришлось год догонять одноклассников, но в конце концов он справился и смог последние три месяца перед выпускными экзаменами ходить в школу. Товарищи заметили, что он стал печальнее, серьёзнее, держался особняком, никогда не участвовал в проделках школьников.
Курт Фогель, Эрих Фогель и Зигфрид Тельман не отходили от него ни на шаг, готовые тут же пустить в ход кулаки, буде кто вздумает обидеть Вальтера. К экзаменам Вальтер начал готовиться заранее, вспоминал всю школьную программу, одноклассники приходили и часами занимались с ним, потом вытаскивали во двор погулять. Строгий распорядок дня помогал юноше не переутомляться. Доктор Шефер приезжал каждую неделю, тщательно осматривал Вальтера, изменял лечение по мере необходимости.
Накануне выпускных экзаменов у молодого человека началиь головные боли, не очень сильные, даже не мешавшие заниматься. Когда оказалось, что Вальтер закончил школу с золотой медалью, радости его самого, его родных, друзей и знакомых не было предела. На выпускном балу он был самым красивым и весёлым юношей, без устали кружился в вальсе с пришедшими на праздник гимназистками, выбирая то одну, то другую. И только чуткий Эрих видел, какая бледность покрывала юное прекрасное лицо его друга. В перерыв между танцами он уговорил Вальтера выйти на улицу, потом тревожно спросил:
- Что с тобой? Голова?
- Да, болит, сейчас лекарство не мешало бы, а оно у мамы...
- Сиди тут, на лавочке, сейчас принесу.
Эрих вернулся быстро, дал другу лекарство, они немного посидели и вернулись в актовый зал. Вальтер снова стал танцевать, веселиться, ухаживать за девушками, и один только Эрих видел, каких усилий ему это стоило. От прогулки Вальтер отказался, сразу после выпускного бала вернулся домой и тут же лёг спать. Наутро голова болела так, что юноша даже не смог встать к завтраку.
Мать всполошилась и вызвала доктора Шефера. На вопросы Вальтер отвечал, что даже не прикасался к вину, просто в зале было душно.
- Смотри парень, если введёшь меня в заблуждение, тебе же хуже будет, - предупредил доктор. И юноша сдался, рассказал, как его в тюрьме били головой о стену, как издевались... Взрослые содрогнулись от ужаса, а он был совершенно спокоен, только глаза горели недобрым огнём.
- Ну что я могу сказать, фрау Халвардсон... Тяжёлая работа ему противопоказана, лучше всего, если мальчик выберет профессию садовника или художника - оформителя парков. Он мечтает стать металлургом, но такая работа его убьёт через год-два. Берегите сына, таких, как он, во всей Германии раз, два - и обчёлся. А если захочешь, можешь стать регистратором в моей больнице.
- Я подумаю, господин доктор. Ваше предложение очень заманчиво, кажется, я приму его.
Так Вальтер стал работать регистратором в больнице Святой Марии, через год после окончания школы поступил в медицинское училище. А во время первых его рождественских студенческих каникул стряслась беда...
В первый же выходной день Вальтер с двоюродной сестрой поехали на три дня к бабушке в ближайшую деревню. Вернувшись, молодой человек поужинал и прежде всего бросился к Рахили. Но ему никто не открывал... Озадаченный, он вернулся домой, пристал с расспросами к родителям и узнал, что на рассвете всю семью Гольдбергов увезли в гетто. Поездку в гетто юноша отложил до утра, а утром, часов в одиннадцать, уже ситдел в комнате Гольдбергов, большой, тридцатиметровой.
- Это нам соотечественники помогли, не ютиться же семье раввина в комнатёнке в двадцать метров с тремя соседями! - грустно пошутил Авраам. Вальтер молча, порывисто обнял друга, и так они немного постояли, потом Авраам шутливо оттолкнул от себя Вальтера, мол, что ты как девчонка! Зато Рахиль Вальтер долго обнимал и целовал, никого не стыдясь, - время было уже не то. Все каникулы он дневал у друзей, а в самый последний свободный день случилось новое несчастье...
Вальтер, как обычно, приехал в гетто к одиннадцати утра, постучался в дверь, но никто не отворил ему. Он прислушался и понял, что в комнате мёртвая тишина. Постояв немного, он решил подождать, когда придёт кто-то из соседей, и расспросить их. Сел на корточки, уткнулся головой в колени.
- Эй, парень, чего ты расселся тут? Уходи, уходи, и без тебя тесно! - раздался угрюмый женский голос.
- Простите, вы не в курсе, куда уехала семья раввина Гольдберга? Я жених их дочери Рахили, - встав, вежливо сказал Вальтер.
- Постой-ка, парень. Так ты жених Рахили? А ну-ка, пойдём ко мне.
Женщина ввела юношу в убогую тесную комнатушку, усадила на единственный мало-мальски целый табурет.
- А теперь слушай и не перебивай. И никому не обмолвись ни словом о том, что я тебе скажу. Сегодня, часов в девять, понаехали штурмовики и гитлерюгенды, выгнали половину моих соседей, запихнули в грузовик и увезли. Говорили, что в неизвестном направлении. Да я сразу поняла, что там за неизвестное направление. В концлагерь их увезли, в Бухенвальд. Я поняла по их намёкам.
- Как в концлагерь? Они же ни в чём не виноваты! - воскликнул, бледнея, юноша.
- Ты что, с луны свалился? Забыл, на каком свете живёшь? Сейчас быть евреем в Германии - государственное преступление! Или погоди, ты что, тоже еврей? Тогда понятно.
- Нет, я немец, - краснея до корней волос, возразил Вальтер.
- А раз ты немец, не должен вроде быть таким наивным, - покачала головой соседка.
- Я не наивный, знаю, что эти звери с людьми творят. На своей шкуре испытал. Но я другое дело, а вот семья ребе ни в чём не виновата!
- Гольдберги виноваты в том, что они евреи, сынок, - уже гораздо ласковее пояснила женщина и поставила чайник кипятиться. - Если хочешь добрый совет, скажу тебе: не ввязывайся ты в это дело, и сам пропадёшь, и родных погубишь.
- Тому кто уже всё потерял, уже ничего не страшно, моя госпожа, - твёрдо сказал парень и поднялся. - Простите, я не останусь на чай, надо идти.
У Вальтера ещё хватило сил выбежать на улицу и дождаться трамвая останавливавшегося прямо около родного подъезда. Но вот выйти ему помогали пассажиры. Он не помнил, как поднялся домой, на третий этаж, как открыл дверь, как разделся и лёг в постель. Он то приходил в себя, то снова терял сознание. Уже не помнил, сколько это продолжалось, а открывая глаза, неизменно видел рядом мать, отца, дядю Оскара, Эриха или Зигфрида. Прошёл месяц после того страшного разговора, Вальтер потихоньку поправлялся, а, оставаясь один на один с дядей Оскаром, упрашивал помочь Гольдбергам и освободить их из концлагеря. Он не понимал, почему дядя то и дело отворачивается и подозрительно долго смотрит в окно. Оскар Ромберг не мог сказать племяннику, что уже наводил справки о семействе раввина и выяснил их дальнейшую судьбу, приведшую любимую Вальтера и её родных в печи Бухенвальда... О новом горе Вальтер узнал только перед отъездом на военную службу, в небольшой концлагерь на самом севере Германии, рядом с польской границей...
У него уже не было сил горевать, теперь его переполняла лютая ненависть к нацистам и острое желание сделать для заключённых хоть что-то, эта трагедия повлияла и на всю его дальнейшую жизнь.
___________________

 

- Ты чего не спишь? Всю комнату продымил, даже я дышать не могу, - сердито проворчал Зигфрид, приподнимаясь на локте.
- Да не спится что-то... Снова Рахиль вспомнил...
- Я понимаю тебя, сам всё время вспоминаю Гретхен. Кажется, наполовину остался в прошлом, а ведь так нельзя... Правда? - Зигфрид встал, подошёл к Вальтеру, обнял его за плечи. - Я знаю, каково тебе, от меня можешь на таиться.
- Спасибо, друг. Прости. Иногда тяжело. А тут ещё Любкина подруга Лиза так живо напомнила мою любимую... Только волосы у Рахили не светло-русые, а бронзовые, и глаза не голубые, а карие, а так точно Рахиль...
- Вальтер, не мучай себя. Подойди к Лизе, познакомься, постарайся убедить её, что не все немцы сволочи. Да, по всей видимости, она девушка своенравная, упрямая, нужно найти ключик к её сердцу, но ты будешь стараться не напрасно, поверь.
- Спасибо, что понимаешь, Зигги.
- Я понимаю больше, чем ты думаешь. А ведь наша с Любой судьба решилась даже без моего на то согласия! Просто решилась, и всё. И ещё... пойми, ведь у нас украли нашу юность! Не дали спокойно расти, взрослеть, первый раз влюбиться, создать семью, растить детей, работать для своей семьи, для своей Родины... и даже Родину у нас украли! Что может быть чудовищнее? А ведь каждый человек на свете родился, чтобы построить дом, посадить дерево, создать семью, вырастить достойных детей. Это самое главное, самое святое на земле. И неужели мы сами у себя украдём право любить? Ведь любовь - это всё для человека. Без любви вся Вселенная тут же развалится! А сколько сейчас в мире ненависти, злобы, жестокости! Это останавливается только любовью, только любовь побеждает ненависть. Так что не отнимай у себя право любить, ты достоин любви, как никто другой. Кажется, мне можно верить...
- Я верю тебе больше, чем самому себе. Но о делах тоже нельзя забывать.
Вальтер принялся одеваться. Зигфрид подозрительно посмотрел на него.
- Ты далеко собрался?
- Листовок много скопилось, надо расклеить.
- Одного не пущу! - решительно воскликнул Зигги и тоже стал одеваться. Вальтер грустно улыбнулся:
- Тоже не спится?
- Да... всё думаю, как с Любкиной бабушкой примириться... Она меня всё никак не может принять, относится так, словно быть немцем - преступление...
- Может быть, она и права... может быть... Видимо, действительно преступление...
- Но ведь это же глупость!
- Да, глупость. Но человеку, у которого нацисты сожгли родной дом и расстреляли или повесили всю семью, этого не объяснишь...
Зигфрид поправил мундир, посмотрел на друга.
- Что ж, идём. Только тихо, а то баба Настя услышит, вовсе из дому не выпустит.
- Ага, она такая!
Ребята прокрались в прихожую, полностью оделись и уже взялись за ручку двери, чтобы прошмыгнуть на улицу, когда преед ними, как из-под земли, выросла баба Настя.
- И куда же это вы ночью намылились, а, соколики мои разлюбезные? Ась? Ответа не слышу!
- Баба Настя, нам по службе идти надо, - кротко ответил Вальтер.
- А... раз по службе, идите, что с вами делать...
Выйдя на улицу, мальчики переглягнулись и рассмеялись.
- Мёд взял? А то без него трудновато, - заметил Вальтер.
- Как же без него, родимого! Тут, в кармане!
Уже оказавшись на улице, ребята огляделись. Ночь на восьмое ноября была лунная, звездистая, морозная, но ни Вальтер, ни Зигфрид холода не чувствовали. Потолковав, они решили неторопливо пройтись, а листовки клеить подальше друг от друга, чтобы не заподозрили, - если поймают за расклейкой листовок прямо в форме, - сразу пуля или петля.
Они не спеша шли по Краснограду, любусь окутанным морозом и сном городом, изредка отвечая на приветствия сослуживцев и подобострастные уверения в преданности - полицаев. Время от времени там, где проходили мальчики, появлялись на заборах и на стенах домов небольшие листочки бумаги с написанными по-немецки воззваниями. Зигфрид лукаво улыбался, предвкушая эффект разорвавшейся бомбы и ералаш, который, разумеется, воцарится после доклада пратрульных.
- А как завтра будет орать на нас полковник Риттлер, выясняя, кто же те ротозеи, проворонившие партизан!
- Уж это как пить дать, - усмехнулся Вальтер. - И посулит всех немедленно перевешать. Только ничего у него не выйдет, надо ведь пушечное мясо под Сталинград посылать.
- А мы сделаем так, чтобы они не доехали, - прошептал Зигги и посмотрел на звёзды. - Как думаешь, будет когда-нибудь Германия социалистической республикой?
- Конечно, будет! Зря, что ли, мы боремся? Ты вернёшься в Германию после войны?
- Нет, останусь здесь. Здесь родилась и выросла моя жена, здесь родится наш ребёнок. Да и мама моей жены любит меня как родного. А потом, люблю я Красноград, Донбасс... Не могу тебе сказать, как люблю... Эта степь, холмы, овраги... Всё родное, будто всегда тут жил... И ветер... Какой тут вольный ветер! Шахтёрский... Не смогу я жить в городе, где потерял любимую, где погибли лучшие друзья... Ты ведь всё знаешь...
- Да... Мы с тобой дружим с детства, с перерывом на твою жизнь в Китае. Я так тосковал по тебе...
- Я тоже, хотя тебе было всего пять лет, а мне четыре... Но я тебя всегда помнил.
- Ладно, хватит лирики. Завтра через Красноград пройдёт состав с зерном для фронта. Ты вместе с нашими?
- Конечно! Даже вопрос такой не возникал.
- Я тоже. Тогда вместе. Ладно, идём, поздно уже, баба Настя домой не пустит.
- Вот видишь, ты уже тоже говоришь - домой! У бабы Насти мы с тобой нашли дом, друг мой.
- Я сейчас только заметил. Да, баба Настя и дед Прокофий чудесные. А помнишь, как он на нас в первый день смотрел? Ужас! Я думал, дед возьмёт дубину и выгонит к свиньям собачьим на мороз!
- Я тоже так подумал. Подожди, у меня последняя листовка осталась. Никак не решу, куда её прикрепить.
- Может, на дверь комендатуры?
- Зигги, ты с ума сошёл!
- Нет. Просто хочу, чтобы наци знали: есть те, кто не смирился.
Взор Зигфрида стал суровым, непреклонным, в нём снова оживал великий бунтарский дух рабочего класса. Вальтер с благоговением смотрелт на друга, вспоминая все рассказы дяди Оскара и от Гамбургском восстании, и о Баварской Советской республике, и о Тельмане, и о Карле Либкнехте и Розе Люксембург, о Кларе Цеткин... Фрак Эрна сердилась на брата, нечего, мол, мальчишке с малых лет политикой голову забивать, ещё успееьт понюхать пороху и стать подпольщиколм, вон времена какие настали. Оскар не соглашался с сестрой: посмотри, сколько штурмовиков на улицах и гитлеровских молодчиков! Ты хочешь, чтобы и Вальтер был срежи них? Как ни странно, Нурдаль Халвардсон был солидарен с шурином. "Эрна, - говорил он, упустим мальчика, потом поздно будет". А в семье Зигфрида не было таких разногласий, отец и мать одинаково стремились передать сыновьям свои идеалы и убеждения, очень помогала бабушка. Франц и Зигфрид с детства знали, что их родители - трудовые люди, зарабатывающие кусок хлеба с великим трудом, но ведь есть и солидарность рабочего класса! Вспомнив семью, Зигфрид невольно улыбнулся, но тут же тоска снова сжала сердце. Он так давно ничего не слышал о брате! Жив он или погиб? Где он теперь? У партизан? В Красмной Армии? Он никогда не станет воевать за Гитлера. А если Франца Тельмана расстреляли за большевистскую агитацию? И отец, мать и бабушка давно не пишут... Хоть волком вой от досады, хорошо , ты не один, Зигфрид Тельман, рядом с тобой товарищи, жена, её мать. А баба Настя и дед Прокофий? Они тоже приняли тебя в своё сердце. Вальтер пытливо посмотрел на товарища и промолвил:
- Раз так, пошли к комендатуре.
На обратном пути они, не сговариваясь, разошлись. Зигфрид направился к Любен, а Вальтер вернулся к старикам.

[МиА]

Частично прочла сама, частично прослушала в исполнении автора (Люба, спасибо за самоотверженность и потраченное на меня время ). Все на одном дыхании. Живо, не избито и захватывающе. Не лишено романтизма, присущего Любанечке.
С любимым героем уже определилась - Карл.

 

Любанечка, жду продолжения и надеюсь на автограф.

[Свет и Любовь]

Карл тоже хороший. Умный и выдержанный, это понятно. А Зигфрид что, совсем уже дурачок?

Изменено 20 января, 2010 пользователем Любанечка

[МиА]

Любанечка, сердцу не прикажешь ))

[Свет и Любовь]

Ну ладно... Но Зигги тоже хороший... обидно за него, что он тебе не приглянулся... ((((((((

[Свет и Любовь]

Глава 29

 

Любка готовилась ко сну. Волосы уже были причёсаны, лицо вымыто, ночная сорочка надета, поверх неё накинута бабушкина одёжка, называемая капот. Девушка неторопливо подошла к окну, чтобы закрыть занавеску... И вдруг взвизгнула от неожиданности - ручка окна сама собой плавно повернулась. Дело в том, что при строительстве дома хозяин, Генрих Августович, сделал ручки с двух сторон. Итак, Любка завизжала от неожиданности, а в окно между тем залез настоящий снеговик, отряхнулся и стал её любимым Зигфридом.
- С ума сошёл, что ли? Дверей для тебя нет? И почему в таком виде? Я же сказала, увижу в этих тряпках - убью! - затараторила она.
- В этих тряпках листовки расклеивать удобнее. Мы с Вальтером вообще ещё не ложились. Может, ты всё же меня поцелуешь и спать уложишь? Рассвет скоро, а мы только что почти весь город обегали. То-то полковник Риттлер будет завтра орать, что пришли партизаны!
Говоря это, Зигфрид снял шинель, кинул на стул, стянул одежду, побросав всё кое-как на шинель, и забрался под одеяло, не преминув при этом притянуть Любку к себе. Та, брезгливо воротя нос, высвободилась и принялась приводить в порядок одежду мужа, ворча, что завтра он пошёл бы на службу мятым, если бы не его жена.
- Подумаешь! Многие в комендатуру мятыми приходят, и ничего. Правда, от них перегаром винным несёт, я уже нос затыкаю...
- Ну так и не будь на них похож!
- Любка, ну хоть на минутку перестань всё надраивать до блеска! Раздражает уже! Иди лучше ко мне, посидим, поболтаем. Знаешь, как я по тебе соскучился!
- А потом сам же ругаться будешь, что я у тебя неряха!
- Я сам неряха, так что не буду. Давай лучше поговорим, а то так редко видеться доводится...
Люба села на кровать рядом с любимым, они разговорились и не заметили, как очутились в объятиях друг друга.
А Вальтер вернулся домой, отворил дверь своим ключом, полученным от самого деда через неделю после приезда в Красноград, и, поуютнее устроившись в постели, тут же уснул. А наутро старики устроили ему форменный допрос: а где Зинулька?
- У Любки, где же ещё, - усмехнулся Вальтер, грызя корку сухого чёрного хлеба. - Баб Насть, а больше поесть ничего нет? Я зайду в Кудрявую болонку, куплю еды.
- У бабки в подполе запасы, да она и от меня прячет, не тольки от вас. Насть, а Насть, ну уж покорми хлопца, а? Вот он какой тощой стал, а ему ещё расти надоть!
- И то, сейчас полезу в подпол, покормлю ужо мальчишку, вон какой бледный.
Вальтер поднялся и заявил, что сам всё достанет. Под руководством бабы Насти наверх последовательно передавались картошка в котелке, копчёная свиная нога, солёное сало и ещё много всякой всячины. Последним появился глечик с квашеной капустой. Баба Настя тут же засуетилась и принялась потчевать парня, которому и в самом деле было голодно. Поев,Вальтер вытаращился на сердобольную бабусю:
- Баб Насть, а как же те каты у вас все припасы не забрали?
- Это у кого тут припасы могут забрать? У Насти? Та ни в жисть никто из них не догадалси бы, где енто добро шукать!
- Шукать? - не понял Вальтер.
- Ну, так в народе говорено. Искать, значит.
- Ну я же нашёл!
- Ну, нашёл и нашёл. Если б бабка тебе не говорила, хде шукать, ничего бы у тебе не вышло! Так-то, милок. Моя Настя мастерица прятать и перепрятывать. Генка наш когда малой был, лет до осьми, всё в рот тягал, тольки отвернись. Вот мать и научилась прятать от мальца. Эти припасы, примерно сказать, нам подмога великая, не один год собирались. Там у бабки ледник, вот всё и свежее.
- Понятно, дедушка. Однако я пойду, на службу пора, а так не хочется...
Глядя вслед неторопливо направлявшемуся в горницу парню, дед Прокофий, по обыкновению, почухал голову и протянул раздумчиво:
- Ишь ты, парнишка-то какой непростой... И улыбается, весь светится, а на сердце у него ровно туча... Ты, Настя, давай не жмись, пусть хоть поест в кои веки раз, как у матери родной...
Вальтер ушёл к себе в горницу и переоделся в форму, подошёл к зеркалу. На него смотрел подтянутый немецкий офицер с загадочными зелёными глазами невероятной красоты. Лицо у офицера было тонкое, благородное, со светлым и грустным выражением. Юноша невольно залюбовался собой и вдруг увидел, что одежда стала велика. Вздохнув, он затянул ремень потуже и вышел, нехотя натянул шинель, шарф, фуражку и вышел из дома. Хлёсткий донбасский ветер полоснул по лицу, но Вальтеру он был уже привычен, юноша даже полюбил эти бешеные порывы ветра, созвучные с его кипучей натурой.
Мела такая метель, что в пяти шагах уже ничего не было видно, красноградцы даже удивлялись и про себя злорадствовали: нам-то плохо, а уж немчура и вовсе захиреет! Странно, но именно такая погода успокаивала Вальтера, хоть немного разгоняла тучи, окружавшие его душу. Вальтер даже засмеялся от радости и торопливо пошёл в комендатуру, и так уже опоздал на полчаса. Какая там, к лешему, немецкая пунктуальность! Впрочем, никто не обращал внимания на такие безделицы. Все знали, что добрая половина гарнизона по ночам пропадает у Жабы и веселится с её девочками, а вторая дрогнет, патрулируя город. Немудрено и опоздать...
Вальтер шёл вперёд, чувствуя, как горят щёки, как весело становится на душе. Вдруг совсем рядом раздался женский голос:
- Вы мне на ногу наступили!
- Извините... такая метель... не видно ничего...
- Ладно уж... прощаю, - нехотя снизошла она. Голос собеседницы показался Вальтеру до боли знакомым, он, не помня себя, воскликнул:
- Рахиль! Моя Рахиль, родная, любимая, какое счастье, что ты жива! Ты пришла меня утешить? Рахиль, как я тосковал по тебе все эти годы!
- Мне очень жаль... Но я не твоя Рахиль... Я просто Лиза...
- Извините... сам не знаю, почему так сказал... ваш голос разительно похож на голос моей покойной невесты...
- Покойной? - в ужасе спросила Лиза. - А что с ней случилось?
- Она погибла...
- Простите...
- Это давно было... несколько лет назад... теперь уже легче...
- Хорошо, что легче. Вам, наверное, очень одиноко?
- Очень... Иногда даже просто поговорить не с кем...
- Печально... Хотите, я с вами буду иногда разговаривать? Всё вам веселее будет! Кстати, у вас акцент какой-то странный... Не наш, не донбасский...
- Ну я же не в Донбассе вырос... Хотя очень люблю Донбасс. Эти овраги, балки, холмы... и ветер... Какой тут ветер... Свободный, вольный... Душа отдыхает...
- А от чего она отдыхает?
- От горя...
- Вы же такой молодой, неужели у вас горе?
- А у кого его сейчас нет... И потом... Я видел, как шестнадцатилетние мальчишки седели за одну ночь. Не просто так ведь...
- Это действительно горе...
- Не знаю, почему, но с вами так легко... Не откажите в милости прогуляться со мной, если это удобно...
- Ну, раз человек просит о милости, грех отказывать! - засмеялась Лиза. Они пошли рядом. Метель улеглась, немного посветлело, и Лиза Шумская с изумлением увидела, что... идёт рядом с немецким офицером! Возмущённая девушка хотела было отвернуться и уйти, но Вальтер понял её состояние и только скорбно посмотрел на неё.
- Очень жаль... вы меня не поняли... Мою покойную невесту звали Рахиль. Рахиль - еврейское имя.
Больше он ничего не сказал и ускорил шаги, направляясь к комендатуре. Сердце заледенело от боли, дышать было тяжело. Тоска по любимой снова глодала сердце, снова вставало в памяти лицо дяди Оскара, говорившего о смерти Рахили и её семьи. Нет, лучше умереть, чем жить без надежды!
А Лиза в глубокой задумчивости смотрела вслед уходившему офицеру. Сколько печали было в его взгляде, когда он смотрел на неё, прежде чем уйти! Какое страстное желание, чтобы она поняла! Его зелёные глаза были такими же усталыми и старыми, как во сне. И девушка опрометью бросилась за ним, схватила за рукав и прошептала, задыхаясь:
- Вальтер, не уходи! Постой!
- Ты знаешь моё имя? - он остановился, как вкопанный, и от изумления обратился к ней на ты, хотя никогда и ни с кем себе такого не позволял.
- Знаю. Ты же с Любкой Шмидт дружишь, да? Я тебя сегодня во сне видела.
- И что же я делал в твоё м сне?
- Ничего. Ты просто на меня смотрел. Такой же печальный, как сейчас. А я тебя утешала.
- Спасибо, что хоть кто-то меня утешил... пусть даже во сне...
- Ты так говоришь, словно у тебя никого на всём свете нет!
- Пожалуй, ты права...
- У тебя что, нет ни отца, ни матери? И друзей нет?
- Почему же? Есть и отец, и мама, и друзья... Но я не могу никому даже написать...
Лиза в изумлении воззрилась на него, но юноша только горестно вздохнул и огляделся по сторонам. Вдруг он подошёл к забору и бережно смахнул снег с какого-то листка.
- Цела всё-таки... а мы боялись... - с облегчением произнёс молодой офицер и уже веселее посмотрел на Лизу. Девушка приблизилась и увидела, что Вальтер устремил взор на листовку на немецком языке. Вверху листовки горела алая звезда. Юноша быстро повернулся спиной к листовке и загородил её собой, внимательно озираясь по сторонам. Но ни поблизости, ни вдали ни души не было. Тогда он снова обернулся к листовке, стащил перчатку и бережно смахнул с бумаги снег. На его тонком пальце сверкнуло золотое старинное кольцо. Лиза заметила, что рука вся была покрыта страшными порезами и рубцами. Когда Вальтер собирался уже надеть перчатку снова, она схватила его ладонь и принялась пристально рассматривать, потом спросила:
- Кто тебя так?
- Фашисты, кто. Я же весь покалечен.
- Значит, ты...
- Я не гитлеровец. Я враг фюрера и рейха.
- Тогда переходи на нашу сторону.
- Давно уже перешёл. Но давай пойдём, и так уже невозможно опоздали. Нас за это по головке не погладят.
- Ну что ж, пошли. А вообще-то я к тебе по делу шла. Меня товарищ Ганс к тебе направил.
- И ты только сейчас сказала? Ну, хороша! Постой-простой, кто, ты говоришь, тебя направил?
Вальтер зорко огляделся вокруг, но нигде по-прежнему не было ни души.
- Подозрительно как-то. Никого на улицах. Как в лесу затишье перед бурей. Так кто тебя ко мне направил?
- Товарищ Ганс. И пароль дал. Прости, что сразу не сказала, как ты мне на ногу наступил, так всё из головы вылетело...
- Никудышный из тебя подпольщик, Лиза. Подпольщик никогда не забывает самые важные вещи. Прежде всего пароль и передача задания, а потом уже болтовня.
- Ты точно это знаешь? - с сомнением спросила девушка, недоверчиво глядя на статного подтянутого офицера.
- Я с тринадцати лет в подполье и только один раз попался. Думаю, это о чём-то говорит.
- Ты меня научишь быть подпольщиком? Ой, виновата! - Лиза смущённо покраснела и смело посмотрела прямо в глаза юноше. - Мне говорили, вы продаёте старый патефон, - назвала она пароль.
- Старый патефон продан на прошлой неделе, но есть новая гитара.
- Новая гитара меня вполне устроит.
- Ну вот, теперь молодец. Так ты повтори, пожалуйста, кто тебя ко мне направил.
- Товарищ Ганс, - ответила, улыбаясь, Лиза. - Он велел передать тебе, что завтра, в 17.30, через центральную площадь Краснограда проедет полковник Шульц.
- Шульц? - бледнея, переспросил Вальтер.
- Да, - Лиза удивилась внезапному волнению юноши. - Ты его знаешь?
- Знаю ли я его? Да он сам, своими руками, вырезал у меня на груди пятиконечную звезду! Это лютый палач и убийца! Он орудовал армейским ножом. Как-нибудь я тебе покажу эту штуковину. Он пытал и меня, и Зигфрида Тельмана. Такого палача не забудешь. Он просто проедет через Красноград или остановится в городе?
- Об этом товарищ Ганс не сообщал, но приказал доставить Шульца к партизанам целого и невредимого. Будет сопротивляться - ранить, но ни в коем случае не смертельно. Прежде всего вывести из строя руки.
- Задачка... Он хотя бы представляет, что это за фрукт? Хотя, если передал такое задание мне, значит, верит, что в моих силах его выполнить.
- Он велел тебе связаться с Павкой Корчагиным и его группой, в одиночку не действовать.
- Это уже хоть что-то. Они надёжные ребята. Лиза, я правильно понял, что ты партизанская связная?
- Правильно.
- Тогда переоденься и зайди в мой кабинет. Я больше не могу пробираться в отряд, слишком опасно. Да, забыл сказать самое главное. Я из Красной Пятёрки.
Лиза остановилась и во все глаза глядела на него, потом выдохнула:
- Ты Вальтер Халвардсон? Угадала?
- Ну, наконец-то! Больше не будешь от меня шарахаться?
- Ну что ты! Конечно, не буду!
- Вот и ладно. А то ты меня так расстроила своим недоверием... Нет, я, конечно, всё понимаю, ты права, но так обидно... до дрожи в коленках...
- Ну прости меня, прости... Ладно? Я больше так, чесслово, не буду!
- Прощаю, конечно, - улыбнулся Вальтер. - Но ты сначала думай, а уже потом говори, хорошо?
Пока происходил этот разговор, Любка и Зигфрид неторопливо поднялись, умылись и принялись завтракать гречневой кашей с чёрным хлебом. Эту роскошь притащили домой Отто, Вальтер и Зигфрид, купили, конечно, в Кудрявой болонке по бросовой цене, очень уж захотелось Христиану помочь товарищам. Влюблённые ели молча, иногда лишь переглядываясь и пересмеиваясь,улыбались друг другу. Но эта идиллия была нарушена выходом на кухню Любкиной бабушки, воспользовавшейся отсутствием дочери и на радостях воспитывавшей внучку с "её бандитом". Бабушка Любки говорила, недовольно зыркая на молодёжь:
- Любка, это твой ночью к тебе в окошко лазил? А двери на свете что, перевелись? Всю хату выстудил, козёл собачий, вот пусть теперь дров на год вперёд наколет! И заметь, тварюгу гитлеровскую я кормить не собираюсь! Залез в семью, так пусть теперь сам нас всех и кормит, а лучше пусть убирается отселева на все четыре стороны! Чтоб я его больше тут не видела!
- Хорошо, бабушка, он уберётся немедленно. Но только вместе со мной и с мамой. Ты никого из нас больше в жизни не увидишь. Подавись своей злостью.
- Люба, ну зачем ты так с бабушкой? Она же старше всё-таки!
- Она иначе не понимает, Зигги. Одеваемся и идём.
Аполлинария Иннокентиевна вошла с мороза и как раз услышала слова матери:
- Вот и хорошо, убирайся со своим полюбовником куда подальше!
- Мы не любовники! Люба моя жена! - тихо и гневно возразил Зигфрид. - А за оскорбления вы будете отвечать перед партизанским судом!
- А вот когда принесёшь мне бумажку от попа, что он вас повенчал, тогда и будешь моей внучки мужем! А пока не принёс, буду считать тебя кобелём поблудным, понял, ты?
Любка рассвирепела, подошла к бабушке и хорошенько потрясла её за плечи:
- А вот свой поганый язык придержи. Отныне ты нам с мамой никто, чужая, поняла? Больше ты нас не увидишь, так и знай. Придут наши, я папе с Серёжкой напишу, чтобы они про тебя забыли, что была такая на свете, ясно тебе? Ни меня, ни мужа моего оскорблять никому не позволено!
- Мама, моя дочь права. Отныне тебя для нас для всех не существует. Сыночек, дочка, одевайтесь, собирайте все вещи и идём к бабе Насте с дедом Прокофием, они никого ещё из дому не выгоняли.

Изменено 7 марта, 2010 пользователем Любанечка

[Свет и Любовь]

Прошу удалить тему совсем как никому не нужную

[Свет и Любовь]

Так нужна повесть или нет? Ну хоть кто-то читает?

[manasmult]

Читаем.

[Свет и Любовь]

manasmult, вы читаете? Да? Ну хоть немного от сердца отлегло...

[manasmult]

Любанечка, конечно, читаю. Уезжаем, как буду в инете - неизвестно, обещайте мне, что все у вас будет хорошо!

[Свет и Любовь]

manasmult, этого никто обещать не может...

 

Ну вот... как попросишь тему удалить, сразу все набегают... А просто так взять и написать хотя бы, что мне не интересно, не читаю... даже этого не дождёшься... Злые вы, уйду я от вас...

[manasmult]

как попросишь тему удалить, сразу все набегают...

839446[/snapback]

ну если бы я не читала, например, я бы эту тему и не смотрела бы, логично?) Любанечка, вы кокетничаете

[Свет и Любовь]

какое там кокетство... просто не хочется писать то, что никому не интересно... просто я так устроена... не вижу откликов на работу - не могу ничего дальше делать...

[Тэсс]

Ой, не надо удалять! Просто сложное, так сразу же и не выскажешь...Ну, и продолжения ждется

 

Интересно было бы узнать, как появилась идея книги, персонажей, как пишется?

Изменено 25 апреля, 2010 пользователем Тэсс

[Свет и Любовь]

Тэсс, спасибо за комментарий по существу! Началось так. На форуме, посвящённом Молодогвардейцам Краснодона, мы затеяли игру в подпольщиков, каждый придумывал себе биографию. И я придумала, что возвращалась домой из концлагеря, где встретила мужа, немецкого комсомольца, подпольщика, работавшего для прикрытия охранником в том же лагере. По ходу дела много чего придумывалось, а потом вылилось в повесть. Но скорее всего, будет роман, потому что рамки повести малы. Пишется трудно, вот сейчас застряла на несколько месяцев из-за одной сцены...

 

Тэсс, а скажите. легко читается? Интересно?

[Кузьминки]

Любаш, перестань обижаться! Я вот на этом сайте уже больше года, но твою повесть только сегодня прочитала и не потому, что она мне не интересна, а потому что меня здесь в первую очередь птичьи темы интересуют, а на творческий полёт вообще внимание не обращала. Так же, как и большинство. Зашла, не скрою, чтобы именно твоё творение прочитать. Зато теперь могу сказать, что это интересно. Сюжетная линия хорошо выстроена, характеры героев видны, как живые и язык хороший - так что действительно легко читается. Если бы мне не понравилось, то я бы просто ничего писать не стала, так что это не лесть. Для полной честности и ложку дёгтя подкину: по моему в некоторых местах слишком много прилагательных в превосходной степени и из-за них эти отрывки слишком патетично выглядят. Хотя я не литературный критик и вообще субстанция приземлённая: технарь по образованию и слишком реалист по сути, так что на эту мою плохую ложку не обращай внимание
P.S. Между прочим тебе можно в этом направлении и подработку найти. Ты же сама говорила про написание статей, а ещё можно на литературных сайтах свои силы попробовать. Правда, скорее всего для коммерческого успеха жанр придётся сменить

Изменено 26 апреля, 2010 пользователем Кузьминки

[Манька]

Люб, лично я жду, когда повесть будет уже целиком, по частям читать не умею. а потом, хочу заметить, что только ширпотреб читают все и дружно хвалят... правда, потом забывают, что там было, кто герои, и кто автор тоже... у тебя же тема достаточно серьезная, не всем она будет понятна... но истинные любители и ценители найдутся!

[Свет и Любовь]

Кузьминки, а вот про прилагательные в превосходной степени верно замечено, есть такой грех. Кстати! Есть у меня товарищ, внук немецкого антифашиста, живёт мой товарищ в Астрахани, отец его поволжский немец. О как! Так мы с ним однажды целый вечер выясняли, в какой тональности писать про героя-комсомольца и про простого немецкого парня, очутившегося на войне. Так вот, оказывается, у героя-комсомольца попка или ягодицы, а у простого немецкого парня задница! Как говорится, почувствуйте разницу. Пардон за откровенность. Но действительно, персонажи, имевшиеся нами в виду, совершенно разные. Мой герой очень молод, 23 года, но по характеру, по сердцу очень зрелый, много выстрадавший человек, потерявший лучших товарищей, горячо любимую невесту, к семье которой вообще очень привязан, убеждённый коммунист, прошедший в 15 лет тюрьму, унижения, пытки, допросы, голод, страшную болезнь. А его герой - простой немецкий мальчишка, так следует оболваненный в гитлерюгенде, ещё совсем щеночек, неисправимый романтик, по уши влюблённый в советскую комсомолку, в доме которой его группа остановилась. Потому даже словарь разный в данных случаях.

 

Манька, ну, счастливого ожидания... Дело очень туго движется, а сейчас вообще четыре месяца из-за одной сцены застопорилась...

[Свет и Любовь]

Глава 29, исправленная
Любка готовилась ко сну. Волосы уже были причёсаны, лицо вымыто, ночная сорочка надета, поверх неё накинута бабушкина одёжка, называемая капот. Девушка неторопливо подошла к окну, чтобы закрыть занавеску... И вдруг взвизгнула от неожиданности - ручка окна сама собой плавно повернулась. Дело в том, что при строительстве дома хозяин, Генрих Августович, сделал ручки с двух сторон. Итак, Любка завизжала от неожиданности, а в окно между тем залез настоящий снеговик, отряхнулся и стал её любимым Зигфридом.
- С ума сошёл, что ли? Дверей для тебя нет? И почему в таком виде? Я же сказала, увижу в этих тряпках - убью! - затараторила она.
- В этих тряпках листовки расклеивать удобнее. Мы с Вальтером вообще ещё не ложились. Может, ты всё же меня поцелуешь и спать уложишь? Рассвет скоро, а мы только что почти весь город обегали. То-то полковник Риттлер будет завтра орать, что пришли партизаны!
Говоря это, Зигфрид снял шинель, кинул на стул, стянул одежду, побросав всё кое-как на шинель, и забрался под одеяло, не преминув при этом притянуть Любку к себе. Та, брезгливо воротя нос, высвободилась и принялась приводить в порядок одежду мужа, ворча, что завтра он пошёл бы на службу мятым, если бы не его жена.
- Подумаешь! Многие в комендатуру мятыми приходят, и ничего. Правда, от них перегаром винным несёт, я уже нос затыкаю...
- Ну так и не будь на них похож!
- Любка, ну хоть на минутку перестань всё надраивать до блеска! Раздражает уже! Иди лучше ко мне, посидим, поболтаем. Знаешь, как я по тебе соскучился!
- А потом сам же ругаться будешь, что я у тебя неряха!
- Я сам неряха, так что не буду. Давай лучше поговорим, а то так редко видеться доводится...
Люба села на кровать рядом с любимым, они разговорились и не заметили, как очутились в объятиях друг друга.
А Вальтер вернулся домой, отворил дверь своим ключом, полученным от самого деда через неделю после приезда в Красноград, и, поуютнее устроившись в постели, тут же уснул. А наутро старики устроили ему форменный допрос: а где Зинулька?
- У Любки, где же ещё, - усмехнулся Вальтер, грызя корку сухого чёрного хлеба. - Баб Насть, а больше поесть ничего нет? Я зайду в Кудрявую болонку, куплю еды.
- У бабки в подполе запасы, да она и от меня прячет, не тольки от вас. Насть, а Насть, ну уж покорми хлопца, а? Вот он какой тощой стал, а ему ещё расти надоть!
- И то, сейчас полезу в подпол, покормлю ужо мальчишку, вон какой бледный.
Вальтер поднялся и заявил, что сам всё достанет. Под руководством бабы Насти наверх последовательно передавались картошка в котелке, копчёная свиная нога, солёное сало и ещё много всякой всячины. Последним появился глечик с квашеной капустой. Баба Настя тут же засуетилась и принялась потчевать парня, которому и в самом деле было голодно. Поев,Вальтер вытаращился на сердобольную бабусю:
- Баб Насть, а как же те каты у вас все припасы не забрали?
- Это у кого тут припасы могут забрать? У Насти? Та ни в жисть никто из них не догадалси бы, где енто добро шукать!
- Шукать? - не понял Вальтер.
- Ну, так в народе говорено. Искать, значит.
- Ну я же нашёл!
- Ну, нашёл и нашёл. Если б бабка тебе не говорила, хде шукать, ничего бы у тебе не вышло! Так-то, милок. Моя Настя мастерица прятать и перепрятывать. Генка наш когда малой был, лет до осьми, всё в рот тягал, тольки отвернись. Вот мать и научилась прятать от мальца. Эти припасы, примерно сказать, нам подмога великая, не один год собирались. Там у бабки ледник, вот всё и свежее.
- Понятно, дедушка. Однако я пойду, на службу пора, а так не хочется...
Глядя вслед неторопливо направлявшемуся в горницу парню, дед Прокофий, по обыкновению, почухал голову и протянул раздумчиво:
- Ишь ты, парнишка-то какой непростой... И улыбается, весь светится, а на сердце у него ровно туча... Ты, Настя, давай не жмись, пусть хоть поест в кои веки раз, как у матери родной...
Вальтер ушёл к себе в горницу и переоделся в форму, подошёл к зеркалу. На него смотрел подтянутый немецкий офицер с загадочными зелёными глазами невероятной красоты. Лицо у офицера было тонкое, благородное, со светлым и грустным выражением. Юноша невольно залюбовался собой и вдруг увидел, что одежда стала велика. Вздохнув, он затянул ремень потуже и вышел, нехотя натянул шинель, шарф, фуражку и вышел из дома. Хлёсткий донбасский ветер полоснул по лицу, но Вальтеру он был уже привычен, юноша даже полюбил эти бешеные порывы ветра, созвучные с его кипучей натурой.
Мела такая метель, что в пяти шагах уже ничего не было видно, красноградцы даже удивлялись и про себя злорадствовали: нам-то плохо, а уж немчура и вовсе захиреет! Странно, но именно такая погода успокаивала Вальтера, хоть немного разгоняла тучи, окружавшие его душу. Вальтер даже засмеялся от радости и торопливо пошёл в комендатуру, и так уже опоздал на полчаса. Какая там, к лешему, немецкая пунктуальность! Впрочем, никто не обращал внимания на такие безделицы. Все знали, что добрая половина гарнизона по ночам пропадает у Жабы и веселится с её девочками, а вторая дрогнет, патрулируя город. Немудрено и опоздать...
Вальтер шёл вперёд, чувствуя, как горят щёки, как весело становится на душе. Вдруг совсем рядом раздался женский голос:
- Вы мне на ногу наступили!
- Извините... такая метель... не видно ничего...
- Ладно уж... прощаю, - нехотя снизошла она. Голос собеседницы показался Вальтеру до боли знакомым, он тихо промолвил:
- Надо же, какие бывают в жизни совпадения..
- А что такое?
- Ваш голос удивительно похож на голос моей покойной невесты.
- Покойной? - в ужасе спросила она. - А что с ней случилось?
- Она погибла...
- Простите...
- Это давно было... несколько лет назад... теперь уже легче...
- Хорошо, что легче. Вам, наверное, очень одиноко?
- Очень... Иногда даже просто поговорить не с кем...
- Печально... Хотите, я с вами буду иногда разговаривать? Всё вам веселее будет! Кстати, у вас акцент какой-то странный... Не наш, не донбасский...
- Ну я же не в Донбассе вырос... Хотя очень люблю Донбасс. Эти овраги, балки, холмы... и ветер... Какой тут ветер... Свободный, вольный... Душа отдыхает...
- А от чего она отдыхает?
- От горя...
- Вы же такой молодой, неужели у вас горе?
- А у кого его сейчас нет... И потом... Я видел, как шестнадцатилетние мальчишки седели за одну ночь. Не просто так ведь...
- Это действительно горе...
- Не знаю, почему, но с вами так легко... Не откажите в милости прогуляться со мной, если это удобно... Простите. не представился. Валентин.
- Ну, раз человек просит о милости, грех отказывать! Очень приятно. А я Лиза. - засмеялась Лиза. Они пошли рядом. Метель улеглась, немного посветлело, и Лиза Шумская с изумлением увидела, что... идёт рядом с немецким офицером! Возмущённая девушка хотела было отвернуться и уйти, но Вальтер понял её состояние и только скорбно посмотрел на неё.
- Очень жаль... вы меня не поняли... Мою покойную невесту звали Рахиль. Рахиль - еврейское имя.
Больше он ничего не сказал и ускорил шаги, направляясь к комендатуре. Сердце заледенело от боли, дышать было тяжело. Тоска по любимой снова глодала сердце, снова вставало в памяти лицо дяди Оскара, говорившего о смерти Рахили и её семьи. Нет, лучше умереть, чем жить без надежды!
А Лиза в глубокой задумчивости смотрела вслед уходившему офицеру. Сколько печали было в его взгляде, когда он смотрел на неё, прежде чем уйти! Какое страстное желание, чтобы она поняла! Его зелёные глаза были такими же усталыми и старыми, как во сне. И девушка опрометью бросилась за ним, схватила за рукав и прошептала, задыхаясь:
- Вальтер, не уходи! Постой!
- Ты знаешь моё имя? - он остановился, как вкопанный, и от изумления обратился к ней на ты, хотя никогда и ни с кем себе такого не позволял.
- Знаю. Ты же с Любкой Шмидт дружишь, да? Я тебя сегодня во сне видела.
- И что же я делал в твоё м сне?
- Ничего. Ты просто на меня смотрел. Такой же печальный, как сейчас. А я тебя утешала.
- Спасибо, что хоть кто-то меня утешил... пусть даже во сне...
- Ты так говоришь, словно у тебя никого на всём свете нет!
- Пожалуй, ты права...
- У тебя что, нет ни отца, ни матери? И друзей нет?
- Почему же? Есть и отец, и мама, и друзья... Но я не могу никому даже написать...
Лиза в изумлении воззрилась на него, но юноша только горестно вздохнул и огляделся по сторонам. Вдруг он подошёл к забору и бережно смахнул снег с какого-то листка.
- Цела всё-таки... а мы боялись... - с облегчением произнёс молодой офицер и уже веселее посмотрел на Лизу. Девушка приблизилась и увидела, что Вальтер устремил взор на листовку на немецком языке. Вверху листовки горела алая звезда. Юноша быстро повернулся спиной к листовке и загородил её собой, внимательно озираясь по сторонам. Но ни поблизости, ни вдали ни души не было. Тогда он снова обернулся к листовке, стащил перчатку и бережно смахнул с бумаги снег. На его тонком пальце сверкнуло золотое старинное кольцо. Лиза заметила, что рука вся была покрыта страшными порезами и рубцами. Когда Вальтер собирался уже надеть перчатку снова, она схватила его ладонь и принялась пристально рассматривать, потом спросила:
- Кто тебя так?
- Фашисты, кто. Я же весь покалечен.
- Значит, ты...
- Я не гитлеровец. Я враг фюрера и рейха.
- Тогда переходи на нашу сторону.
- Давно уже перешёл. Но давай пойдём, и так уже невозможно опоздали. Нас за это по головке не погладят.
- Ну что ж, пошли. А вообще-то я к тебе по делу шла. Меня товарищ Ганс к тебе направил.
- И ты только сейчас сказала? Ну, хороша! Постой-простой, кто, ты говоришь, тебя направил?
Вальтер зорко огляделся вокруг, но нигде по-прежнему не было ни души.
- Подозрительно как-то. Никого на улицах. Как в лесу затишье перед бурей. Так кто тебя ко мне направил?
- Товарищ Ганс. И пароль дал. Прости, что сразу не сказала, как ты мне на ногу наступил, так всё из головы вылетело...
- Никудышный из тебя подпольщик, Лиза. Подпольщик никогда не забывает самые важные вещи. Прежде всего пароль и передача задания, а потом уже болтовня.
- Ты точно это знаешь? - с сомнением спросила девушка, недоверчиво глядя на статного подтянутого офицера.
- Я с тринадцати лет в подполье и только один раз попался. Думаю, это о чём-то говорит.
- Ты меня научишь быть подпольщиком? Ой, виновата! - Лиза смущённо покраснела и смело посмотрела прямо в глаза юноше. - Мне говорили, вы продаёте старый патефон, - назвала она пароль.
- Старый патефон продан на прошлой неделе, но есть новая гитара.
- Новая гитара меня вполне устроит.
- Ну вот, теперь молодец. Так ты повтори, пожалуйста, кто тебя ко мне направил.
- Товарищ Ганс, - ответила, улыбаясь, Лиза. - Он велел передать тебе, что завтра, в 17.30, через центральную площадь Краснограда проедет полковник Шульц.
- Шульц? - бледнея, переспросил Вальтер.
- Да, - Лиза удивилась внезапному волнению юноши. - Ты его знаешь?
- Знаю ли я его? Да он сам, своими руками, вырезал у меня на груди пятиконечную звезду! Это лютый палач и убийца! Он орудовал армейским ножом. Как-нибудь я тебе покажу эту штуковину. Он пытал и меня, и Зигфрида Тельмана. Такого палача не забудешь. Он просто проедет через Красноград или остановится в городе?
- Об этом товарищ Ганс не сообщал, но приказал доставить Шульца к партизанам целого и невредимого. Будет сопротивляться - ранить, но ни в коем случае не смертельно. Прежде всего вывести из строя руки.
- Задачка... Он хотя бы представляет, что это за фрукт? Хотя, если передал такое задание мне, значит, верит, что в моих силах его выполнить.
- Он велел тебе связаться с Павкой Корчагиным и его группой, в одиночку не действовать.
- Это уже хоть что-то. Они надёжные ребята. Лиза, я правильно понял, что ты партизанская связная?
- Правильно.
- Тогда переоденься и зайди в мой кабинет. Я больше не могу пробираться в отряд, слишком опасно. Да, забыл сказать самое главное. Я из Красной Пятёрки.
Лиза остановилась и во все глаза глядела на него, потом выдохнула:
- Ты Вальтер Халвардсон? Угадала?
- Ну, наконец-то! Больше не будешь от меня шарахаться?
- Ну что ты! Конечно, не буду!
- Вот и ладно. А то ты меня так расстроила своим недоверием... Нет, я, конечно, всё понимаю, ты права, но так обидно... до дрожи в коленках...
- Ну прости меня, прости... Ладно? Я больше так, чесслово, не буду!
- Прощаю, конечно, - улыбнулся Вальтер. - Но ты сначала думай, а уже потом говори, хорошо?
Пока происходил этот разговор, Любка и Зигфрид неторопливо поднялись, умылись и принялись завтракать гречневой кашей с чёрным хлебом. Эту роскошь притащили домой Отто, Вальтер и Зигфрид, купили, конечно, в Кудрявой болонке по бросовой цене, очень уж захотелось Христиану помочь товарищам. Влюблённые ели молча, иногда лишь переглядываясь и пересмеиваясь,улыбались друг другу. Но эта идиллия была нарушена выходом на кухню Любкиной бабушки, воспользовавшейся отсутствием дочери и на радостях воспитывавшей внучку с "её бандитом". Бабушка Любки говорила, недовольно зыркая на молодёжь:
- Любка, это твой ночью к тебе в окошко лазил? А двери на свете что, перевелись? Всю хату выстудил, козёл собачий, вот пусть теперь дров на год вперёд наколет! И заметь, тварюгу гитлеровскую я кормить не собираюсь! Залез в семью, так пусть теперь сам нас всех и кормит, а лучше пусть убирается отселева на все четыре стороны! Чтоб я его больше тут не видела!
- Хорошо, бабушка, он уберётся немедленно. Но только вместе со мной и с мамой. Ты никого из нас больше в жизни не увидишь. Подавись своей злостью.
- Люба, ну зачем ты так с бабушкой? Она же старше всё-таки!
- Она иначе не понимает, Зигги. Одеваемся и идём.
Аполлинария Иннокентиевна вошла с мороза и как раз услышала слова матери:
- Вот и хорошо, убирайся со своим полюбовником куда подальше!
- Мы не любовники! Люба моя жена! - тихо и гневно возразил Зигфрид. - А за оскорбления вы будете отвечать перед партизанским судом!
- А вот когда принесёшь мне бумажку от попа, что он вас повенчал, тогда и будешь моей внучки мужем! А пока не принёс, буду считать тебя кобелём поблудным, понял, ты?
Любка рассвирепела, подошла к бабушке и хорошенько потрясла её за плечи:
- А вот свой поганый язык придержи. Отныне ты нам с мамой никто, чужая, поняла? Больше ты нас не увидишь, так и знай. Придут наши, я папе с Серёжкой напишу, чтобы они про тебя забыли, что была такая на свете, ясно тебе? Ни меня, ни мужа моего оскорблять никому не позволено!
- Мама, моя дочь права. Отныне тебя для нас для всех не существует. Сыночек, дочка, одевайтесь, собирайте все вещи и идём к бабе Насте с дедом Прокофием, они никого ещё из дому не выгоняли.

Изменено 31 мая, 2010 пользователем Fizaliss

[Свет и Любовь]

Глава 30
Баба Настя переполошилась, выскочила во двор.
- Господи, Полька, что стряслось-то? Опять твоя маманька отличилась? - Отличилась, вместе с детьми на улицу выгнала. Подай ей, вишь,бумажку от попа, что детки мои обвенчаны... А они ж неверующие у меня...
- Ой, ну и дура Палашка, ну и дура... Проходьте, будьте ласковы, да не мнитесь, не студите избу.
Нежданные гости прошли в избу, разделись, сняли обувь и босиком вошли в горницу. Не успели они расположиться, как вошёл Вальтер,весёлый, разрумянившийся с мороза, и сел рядом с другом, шутливо толкнул его в плечо. Люба примостилась рядом с друзьями, а Аполлинария Иннокентиевна села напротив ребят. Вальтер беспокойно смотрел на товарищей, но никто ничего ему не объяснил, пришлось ждать, пока Люба и Зигфрид опомнятся.
Вошла баба Настя, державшая громадную тарелку жареных семечек. Семечки пользовались и у взрослых, и у ребят оглушительным успехом,поэтому достаточно было бабе Насте сказать: "Налетай", как все немедленно очутились около тарелки. За семечками и языки незаметно развязались,Любка сразу всё выложила, про бабушку рассказала, не жалея красок. Зигги же смотрел на всех букой. Баба Настя жалостливо вздохнула:
- Ничего, Зинулька, всё проходит, и это пройдёт. А вы с Валюшкой растопите-ка печку в пристройке, пока суд да дело. Там четыре комнаты просторные, светлые, уютные, как раз для такого случая, и там все и располагайтесь.
Мальчики встали и послушно пошли в пристройку. Провозились часа два, но зато растопили печку докрасна. Сразу стало заметно теплее не только в пристройке, но и во всём доме. Вальтер сел на стул, стоявший у окна, испросил тихо:
- Янек... как же вы теперь? Положение не сахар...
- Думаю, обвенчаемся.
- Как обвенчаетесь? Вы комсомольцы!
- Збышку... для меня такая святыня... и наша любовь, и эта девушка... Я и так сам не свой от того, что творят наши"соотечественники"... А теперь ещё эта баба заклеймила меня полюбовником... Оскорбительно, ты не находишь? Но я давно чувствую, что не могу вот так... Я должен, понимаешь, должен защитить и её, и нашу с ней любовь. Они обе такие хрупкие... Ты не смотри, что наша Марта отважнее многих мужчин... Я ведь знаю, какая она впечатлительная и хрупкая... И потом, мы с ней оба были в раннем детстве верующими. Я думаю, это не будет таким великим грехом...
- Ну что ж... Не могу советовать...
Ребята грустно переглянулись и прошли в гостиную. Увидев,что Люба сидит, прижавшись к матери, Зигфрид уселся по другую сторону отАполлинарии Иннокентиевны и тоже прильнул к ней. Баба Настя улыбнулась.
- Какие у тебя детки ласковые, прямо котята!
- Да уж, мои котята такие большие, а всё без мамки никуда! -и мать ласково погладила седую и тёмно-каштановую головы, прильнувшие к ней сдвух сторон. Сидели долго, молча, каждый думал о своём. Наконец трое друзей встали и переглянулись. Зигфрид потянулся и сказал:
- Пойдём, ребята, а то дел много, не успеем.
И они ушли в пристройку. Дед Прокофий спросил у АполлинарииИннокентиевны:
- Слышь... Полька... Шо за дела в них?
- Такие, диду, дела, что фашисты по головке не погладят.
Дед Прокофий долго чухал голову и соображал.
- Стало, хорошие дела у ребяток. А мне с тобой побаить надобно.
Дед Прокофий придвинулся ближе к Аполлинарии Иннокентиевне,и они зашептались. Прошло довольно много времени, мать решила проверить, чем заняты её дети, и обнаружила, что все трое прилежно что-то пишут. Ничего, кроме листовок, они, конечно, писать, по представлениям матери, не могли. И разумеется, она оказалась права: при её появлении все дружно сунули тетрадные листочки в стол и вытащили карты. Аполлинария Иннокентиевна засмеялась и погладила по головам всех троих:
- Эх, вы... великие конспираторы... Ваша конспирация шита белыми нитками! От матери скрытничаете? Никакие из вас хитрюги... Ладно вам,будто не знаю, чем вы заняты! Фашисты вас, может, и не раскусят, а мать всё видит!
Все трое страшно смутились, но и вздохнули с облегчением, а мать упрекнула:
- Что при таком слабом свете работаете? Глаза испортите, на складе запасных нету! Любка, а ну-ка, помоги керосинки три засветить!
Люба вскочила и стала возиться с керосинками. Мальчики тоже включились в дело. Вскоре комната ярко осветилась. Аполлинария Иннокентиевна посмотрела на часы и погнала всех ужинать, пообещав помочь с листовками.
За ужином Зигфрид был молчалив, печален, не реагировал ни на дружеское подмигивание Вальтера, ни на нежные улыбки Любы. Аполлинария Иннокентиевна поняла его состояние и встала, приглашая зятя за собой. Он послушно поднялся.Мать Любы увела юношу в пристройку, в самую дальнюю комнату, и, выбрав удобную минуту, спросила:
- Что с тобой, сынок? На тебе лица нет!
- Не спрашивайте, тётя Поля... тошно мне...
- Не таись от матери, сыночек. Материнское сердце всё понимает.
Зигфрид весь вспыхнул, потупил голову, потом с усилием сказал:
- Заклеймить нас любовниками - это слишком... Разве неправда?
- Да ты бабку-то не слушай, она давно из ума выжила, с тех пор, как за моего отца замуж вышла. Была б в своём уме - спустила бы Мироеда с крыльца, тем бы дело и кончилось.
Юноша доверчиво взглянул на тётю Полю:
- Тёть Поль, вот я вам как на духу скажу... Когда мы с Любкой полюбили друг друга, я ведь ещё дитё дитём был. Как же можно вот так, совсем меня не зная?
- Я всё вижу и понимаю. сыночек, - нежно улыбнулась Аполлинария Иннокентиевна и погладила его седые волосы. - Не горюй. Пойдём-ка ужинать, я попрошу деда, пусть поведает, как я за своего мужика пошла. Была там целая история!
- Тёть Поль, а вы сами-то не против меня? Не против того,что мы... с Любой... просто так?
- Глупостей не болтай! Я же вижу, какой ты хороший парень.Почему я буду против?
- Я же нерусский... болею... упрямый... и вообще у меня куча недостатков... В конце концов, я матерюсь много!
Тётя Поля со смехом смотрела в наивные глаза юноши. А он покраснели совсем смешался от её взгляда.
- Это ещё не самые большие недостатки, сыночек. Ты ведь не увезёшь мою дочку к себе на Родину?
- Не Родина мне та страна, где хозяйничают фашисты, тётя Поля. Я здесь после войны останусь. Конечно, Красная Армия побьёт фашистов, ноя всё равно не смогу жить в городе, где потерял самых лучших товарищей... свою невесту... Мы с ней даже не целовались... а в тюрьме... прямо на первом же допросе…её подвергли насилию эти гады... Я сто раз пожалел, что не был с ней... как…как мужчина… Но что я понимал в пятнадцать лет?
- Такие, значит, дела... Вижу, ты прошлым живёшь... Этого нельзя делать, сыночек, ты обедняешь свою жизнь здесь и теперь. Я уверена, вас с Любкой много ещё ждёт радостей и печалей. Вы оба неуёмные натуры и тихое житьё не любите, так что готовьтесь к приключениям. Не грусти, всё хорошо будет.
- Война, тётя Поля. В любую секунду кто-то из нас может погибнуть... Сердце горит, земля горит под ногами! Жалко, что так мало врагов убили...
- Вы и так много делаете, ребятки. А листовки ваши?
- Капля в море. Тётя Поля, а я ведь решил всё же обвенчаться с Любой.
- А она согласна? С тех пор, как её Димка Жданов высмеял,она в церковь ни ногой. Я вам другую мысль подкину. У нас теперь партизаны Советская власть, так? Вот и поговори со связными, мол, так и так, нужда пришла. Ну должны же они понять! А кстати, и сыграете партизанскую свадьбу.
- Партизанская свадьба - это просто чудо! Так мы и сделаем.
- Ну что ж... я вас всегда благословлю, детки мои родные.
- Ой, тётя Поля, какая же вы хорошая! - и Зигфрид расцеловал тётиполино лицо.
- Тише, тише, не путай меня с моей дочкой, а то ходить тебе битым! - мать легонько оттолкнула от себя юношу. Зигфрид лукаво улыбнулся:
- Она меня не побьёт, она знает, что я её люблю!
- Конечно, любишь, сыночек, конечно, любишь, - с нежной улыбкой глядя вслед убегавшему Зигфриду, грустно вздохнула Аполлинария Иннокентиевна. - Ах, старость не радость... Вот и дочка замуж вышла, какой парень чудесный... А Серёжку, паразита, не уженишь... То ему не так, это не этак...Вот вернётся с войны, возьму хворостину да выпорю, пусть выберет хорошую девушку,утешит мать...
За ужином Зигфрид пристально наблюдал за другом. Вальтер явно что-то скрывал, хотя внешне казался радостным и беспечным. Когда трое друзей остались одни, Зигги прямо спросил, что происходит.
- Майора Шульца помнишь?
Зигфрид вздрогнул и побледнел, ответил хрипло:
- Этого гада не забудешь, даже если захочешь...
- Мальчики, в чём дело? Какой майор Шульц? - не поняла Любка.
- Ты мои раны видела? Так вот они появились от руки того самого Шульца! И Вальтер тоже весь изранен...
- Гитлеровский палач! - содрогаясь всем телом, воскликнула девушка. - Вот что значит беременность, я его совсем не помню, другое на уме. Я тоже сталкивалась с этим негодяем до того, как попала в лагерь, где вы меня выручили. Он тогда меня чуть не изнасиловал. Это его я кочергой по башке двинула.
- Так вот завтра он проедет через центральную площадь Краснограда ровно в 17.30, при нём будут важные документы. И Шульца, и документы нам с тобой товарищ Ганс приказал доставить к партизанам в целости и сохранности. Нам поможет группа Павки Корчагина.
- Товарищ Ганс объяснил, почему выбор пал именно на нас? - Зигфрид даже отодвинул листовку и пристально посмотрел на Вальтера. - Лично я не смогу быть выдержанным и любезным, как полагается, обязательно что-нибудь выкину, я же себя знаю.
- Зигги, ну пожалуйста, сдержи себя! Ради меня, ради будущего малыша!
- Ради вас, любимая, всё, что угодно, - улыбнулся Зигфрид. Глаза его, однако, была суровы, беспощадны, Люба не узнавала мужа. Стоявший сейчас перед ней человек был способен на всё. Таким Зигги она ещё не знала и невольно поёжилась.
Вальтер по-дружески обнял Любку за плечи и добродушно упрекнул друга:
- Ну, ты полегче всё-таки. Напугал ребёнка, а ей ещё твоё дитя неведомо сколько носить.
Зигфрид опомнился не сразу, снова перед его внутренним взором вставали картины страшного прошлого.
- Да мы понимаем, что с тобой, не мучайся ты так, - улыбнулась Люба и тут же засмеялась. - Ой, мальчики, малыш сейчас шевельнулся! Право слово, мне не показалось!
- Дай послушать! Это же с ума сойти - моё дитя шевельнулось! - Зигфрид мгновенно забыл обо всём на свете, опустился на колени и приложил ухо к животу жены. - Точно, шевелится! Побегу, твою маму обрадую!
- А чем ты меня обрадуешь, сынок? И почему на полу сидишь? Ах, ты, непоседа! - ласково улыбнулась Аполлинария Иннокентиевна.
- Мамочка, у меня под сердцем дитя сейчас только шевельнулось! Так хорошо! - Люба блаженно улыбалась. - Ни о чём, кроме малыша, думать не могу... Мальчики смеются, что я даже листовки с ошибками писать стала... Ну вот, мы опять гимнастику делаем! Мой хороший, маленький! Сплошные у нас шевелюшки! Мы такие же непоседы, как наш папа, да, малыш?
- Боже, какие вы с Зигги счастливые! - мечтательно вздохнул Вальтер. - Вот уже и малыша ждёте... Нам с Рахилью не довелось дожить до такого счастья... Ат знаете, что? У меня для вас подарок есть!
- Что за подарок? - спросил заинтересованно Зигги. Вальтер не ответил, он сосредоточенно копался в своих вещах, потом выпрямился с торжествующим видом:
- Вот, держи, молодая мамаша, уверен, ты оценишь.
- Вальтер, ты с ума сошёл? ты хочешь отдать нам эти вещи? Они же тебе очень дороги!
- Да, мы вместе с Рахилью выбирали их. Кому другому не смог бы, а вы с Любкой - другое дело. Вы так любите друг друга, и я подумал, вам пригодится вскоре, - Вальтер не смог скрыть смущённо-нежную улыбку.
- Нет, Вальтер, мы не можем принять твой дар, пожалуйста, не настаивай, тебе самому пригодится, - ласково возразила Люба и вернула товарищу объёмистый свёрток. Парень грустно покачал головой:
- Возьмите, правда. Это сейчас большое подспорье. Не могу больше смотреть на эти вещи... Устал уже себя изводить... Пусть сегодня начнётся у меня новая жизнь, не буду больше себя мучить.
- А зарумянился как! - улыбнулась Аполлинария Иннокентиевна. - Наверно, с кем-нибудь познакомился...
- Да что вы, тётя Поля! Разве можно познакомиться вот так, сразу?
- Ой, милый, не лукавь со мной, со старухой. Я вас, молодых парней, насквозь вижу, знаю, что у вас на уме.
- Тётя Поля, что же вы такое говорите! Нет у меня ничего на уме! И быть не может! Моя невеста в концлагере погибла! - воскликнул вконец смутившийся Вальтер. Он весь покрылся румянцем, укоризненно посмотрел на тётю Полю и вышел из комнаты.
- Мамо, ну зачем же так... - мягко сказала Любка. Зигфрид поддержал жену:
- Тёть Поль, не надо так с ним шутить. У него не душа, а сплошная рваная рана... Я понимаю его...
- Да... бедные наши мальчики... столько всего пережили...
- А что же наши мальчики пережили, дочка?
- Мамочка, они не разрешали мне говорить об этом, если найдут возможным, сами расскажут.
- Да... бедные наши мальчики... столько всего пережили...
- А что же наши мальчики пережили, дочка?
- Мамочка, они не разрешали мне говорить об этом, если найдут возможным, сами расскажут.

Изменено 31 мая, 2010 пользователем Fizaliss

[Fizalis]

Любанечка, в тексте двух последних глав идут дубли. Перечитайте, чтобы их поудалять

[Свет и Любовь]

Fizaliss, перечитала и дублей не увидела. Позже посмотрю внимательнее.

 

Fizaliss, я поняла, почему продублировано. Просто если всё вмещать в одну главу, как задумано изначально, банально не хватит места, да и исправлено многое.

[Fizalis]

Глава 29, исправленная
Любка готовилась ко сну. Волосы уже были причёсаны, лицо вымыто, ночная сорочка надета, поверх неё накинута бабушкина одёжка, называемая капот. Девушка неторопливо подошла к окну, чтобы закрыть занавеску... И вдруг взвизгнула от неожиданности - ручка окна сама собой плавно повернулась. Дело в том, что при строительстве дома хозяин, Генрих Августович, сделал ручки с двух сторон. Итак, Любка завизжала от неожиданности, а в окно между тем залез настоящий снеговик, отряхнулся и стал её любимым Зигфридом.
- С ума сошёл, что ли? Дверей для тебя нет? И почему в таком виде? Я же сказала, увижу в этих тряпках - убью! - затараторила она.
- В этих тряпках листовки расклеивать удобнее. Мы с Вальтером вообще ещё не ложились. Может, ты всё же меня поцелуешь и спать уложишь? Рассвет скоро, а мы только что почти весь город обегали. То-то полковник Риттлер будет завтра орать, что пришли партизаны!
Говоря это, Зигфрид снял шинель, кинул на стул, стянул одежду, побросав всё кое-как на шинель, и забрался под одеяло, не преминув при этом притянуть Любку к себе. Та, брезгливо воротя нос, высвободилась и принялась приводить в порядок одежду мужа, ворча, что завтра он пошёл бы на службу мятым, если бы не его жена.
- Подумаешь! Многие в комендатуру мятыми приходят, и ничего. Правда, от них перегаром винным несёт, я уже нос затыкаю...
- Ну так и не будь на них похож!
- Любка, ну хоть на минутку перестань всё надраивать до блеска! Раздражает уже! Иди лучше ко мне, посидим, поболтаем. Знаешь, как я по тебе соскучился!
- А потом сам же ругаться будешь, что я у тебя неряха!
- Я сам неряха, так что не буду. Давай лучше поговорим, а то так редко видеться доводится...
Люба села на кровать рядом с любимым, они разговорились и не заметили, как очутились в объятиях друг друга.
А Вальтер вернулся домой, отворил дверь своим ключом, полученным от самого деда через неделю после приезда в Красноград, и, поуютнее устроившись в постели, тут же уснул. А наутро старики устроили ему форменный допрос: а где Зинулька?
- У Любки, где же ещё, - усмехнулся Вальтер, грызя корку сухого чёрного хлеба. - Баб Насть, а больше поесть ничего нет? Я зайду в Кудрявую болонку, куплю еды.
- У бабки в подполе запасы, да она и от меня прячет, не тольки от вас. Насть, а Насть, ну уж покорми хлопца, а? Вот он какой тощой стал, а ему ещё расти надоть!
- И то, сейчас полезу в подпол, покормлю ужо мальчишку, вон какой бледный.
Вальтер поднялся и заявил, что сам всё достанет. Под руководством бабы Насти наверх последовательно передавались картошка в котелке, копчёная свиная нога, солёное сало и ещё много всякой всячины. Последним появился глечик с квашеной капустой. Баба Настя тут же засуетилась и принялась потчевать парня, которому и в самом деле было голодно. Поев,Вальтер вытаращился на сердобольную бабусю:
- Баб Насть, а как же те каты у вас все припасы не забрали?
- Это у кого тут припасы могут забрать? У Насти? Та ни в жисть никто из них не догадалси бы, где енто добро шукать!
- Шукать? - не понял Вальтер.
- Ну, так в народе говорено. Искать, значит.
- Ну я же нашёл!
- Ну, нашёл и нашёл. Если б бабка тебе не говорила, хде шукать, ничего бы у тебе не вышло! Так-то, милок. Моя Настя мастерица прятать и перепрятывать. Генка наш когда малой был, лет до осьми, всё в рот тягал, тольки отвернись. Вот мать и научилась прятать от мальца. Эти припасы, примерно сказать, нам подмога великая, не один год собирались. Там у бабки ледник, вот всё и свежее.
- Понятно, дедушка. Однако я пойду, на службу пора, а так не хочется...
Глядя вслед неторопливо направлявшемуся в горницу парню, дед Прокофий, по обыкновению, почухал голову и протянул раздумчиво:
- Ишь ты, парнишка-то какой непростой... И улыбается, весь светится, а на сердце у него ровно туча... Ты, Настя, давай не жмись, пусть хоть поест в кои веки раз, как у матери родной...
Вальтер ушёл к себе в горницу и переоделся в форму, подошёл к зеркалу. На него смотрел подтянутый немецкий офицер с загадочными зелёными глазами невероятной красоты. Лицо у офицера было тонкое, благородное, со светлым и грустным выражением. Юноша невольно залюбовался собой и вдруг увидел, что одежда стала велика. Вздохнув, он затянул ремень потуже и вышел, нехотя натянул шинель, шарф, фуражку и вышел из дома. Хлёсткий донбасский ветер полоснул по лицу, но Вальтеру он был уже привычен, юноша даже полюбил эти бешеные порывы ветра, созвучные с его кипучей натурой.
Мела такая метель, что в пяти шагах уже ничего не было видно, красноградцы даже удивлялись и про себя злорадствовали: нам-то плохо, а уж немчура и вовсе захиреет! Странно, но именно такая погода успокаивала Вальтера, хоть немного разгоняла тучи, окружавшие его душу. Вальтер даже засмеялся от радости и торопливо пошёл в комендатуру, и так уже опоздал на полчаса. Какая там, к лешему, немецкая пунктуальность! Впрочем, никто не обращал внимания на такие безделицы. Все знали, что добрая половина гарнизона по ночам пропадает у Жабы и веселится с её девочками, а вторая дрогнет, патрулируя город. Немудрено и опоздать...
Вальтер шёл вперёд, чувствуя, как горят щёки, как весело становится на душе. Вдруг совсем рядом раздался женский голос:
- Вы мне на ногу наступили!
- Извините... такая метель... не видно ничего...
- Ладно уж... прощаю, - нехотя снизошла она. Голос собеседницы показался Вальтеру до боли знакомым, он тихо промолвил:
- Надо же, какие бывают в жизни совпадения..
- А что такое?
- Ваш голос удивительно похож на голос моей покойной невесты.
- Покойной? - в ужасе спросила она. - А что с ней случилось?
- Она погибла...
- Простите...
- Это давно было... несколько лет назад... теперь уже легче...
- Хорошо, что легче. Вам, наверное, очень одиноко?
- Очень... Иногда даже просто поговорить не с кем...
- Печально... Хотите, я с вами буду иногда разговаривать? Всё вам веселее будет! Кстати, у вас акцент какой-то странный... Не наш, не донбасский...
- Ну я же не в Донбассе вырос... Хотя очень люблю Донбасс. Эти овраги, балки, холмы... и ветер... Какой тут ветер... Свободный, вольный... Душа отдыхает...
- А от чего она отдыхает?
- От горя...
- Вы же такой молодой, неужели у вас горе?
- А у кого его сейчас нет... И потом... Я видел, как шестнадцатилетние мальчишки седели за одну ночь. Не просто так ведь...
- Это действительно горе...
- Не знаю, почему, но с вами так легко... Не откажите в милости прогуляться со мной, если это удобно... Простите. не представился. Валентин.
- Ну, раз человек просит о милости, грех отказывать! Очень приятно. А я Лиза. - засмеялась Лиза. Они пошли рядом. Метель улеглась, немного посветлело, и Лиза Шумская с изумлением увидела, что... идёт рядом с немецким офицером! Возмущённая девушка хотела было отвернуться и уйти, но Вальтер понял её состояние и только скорбно посмотрел на неё.
- Очень жаль... вы меня не поняли... Мою покойную невесту звали Рахиль. Рахиль - еврейское имя.
Больше он ничего не сказал и ускорил шаги, направляясь к комендатуре. Сердце заледенело от боли, дышать было тяжело. Тоска по любимой снова глодала сердце, снова вставало в памяти лицо дяди Оскара, говорившего о смерти Рахили и её семьи. Нет, лучше умереть, чем жить без надежды!
А Лиза в глубокой задумчивости смотрела вслед уходившему офицеру. Сколько печали было в его взгляде, когда он смотрел на неё, прежде чем уйти! Какое страстное желание, чтобы она поняла! Его зелёные глаза были такими же усталыми и старыми, как во сне. И девушка опрометью бросилась за ним, схватила за рукав и прошептала, задыхаясь:
- Вальтер, не уходи! Постой!
- Ты знаешь моё имя? - он остановился, как вкопанный, и от изумления обратился к ней на ты, хотя никогда и ни с кем себе такого не позволял.
- Знаю. Ты же с Любкой Шмидт дружишь, да? Я тебя сегодня во сне видела.
- И что же я делал в твоё м сне?
- Ничего. Ты просто на меня смотрел. Такой же печальный, как сейчас. А я тебя утешала.
- Спасибо, что хоть кто-то меня утешил... пусть даже во сне...
- Ты так говоришь, словно у тебя никого на всём свете нет!
- Пожалуй, ты права...
- У тебя что, нет ни отца, ни матери? И друзей нет?
- Почему же? Есть и отец, и мама, и друзья... Но я не могу никому даже написать...
Лиза в изумлении воззрилась на него, но юноша только горестно вздохнул и огляделся по сторонам. Вдруг он подошёл к забору и бережно смахнул снег с какого-то листка.
- Цела всё-таки... а мы боялись... - с облегчением произнёс молодой офицер и уже веселее посмотрел на Лизу. Девушка приблизилась и увидела, что Вальтер устремил взор на листовку на немецком языке. Вверху листовки горела алая звезда. Юноша быстро повернулся спиной к листовке и загородил её собой, внимательно озираясь по сторонам. Но ни поблизости, ни вдали ни души не было. Тогда он снова обернулся к листовке, стащил перчатку и бережно смахнул с бумаги снег. На его тонком пальце сверкнуло золотое старинное кольцо. Лиза заметила, что рука вся была покрыта страшными порезами и рубцами. Когда Вальтер собирался уже надеть перчатку снова, она схватила его ладонь и принялась пристально рассматривать, потом спросила:
- Кто тебя так?
- Фашисты, кто. Я же весь покалечен.
- Значит, ты...
- Я не гитлеровец. Я враг фюрера и рейха.
- Тогда переходи на нашу сторону.
- Давно уже перешёл. Но давай пойдём, и так уже невозможно опоздали. Нас за это по головке не погладят.
- Ну что ж, пошли. А вообще-то я к тебе по делу шла. Меня товарищ Ганс к тебе направил.
- И ты только сейчас сказала? Ну, хороша! Постой-простой, кто, ты говоришь, тебя направил?
Вальтер зорко огляделся вокруг, но нигде по-прежнему не было ни души.
- Подозрительно как-то. Никого на улицах. Как в лесу затишье перед бурей. Так кто тебя ко мне направил?
- Товарищ Ганс. И пароль дал. Прости, что сразу не сказала, как ты мне на ногу наступил, так всё из головы вылетело...
- Никудышный из тебя подпольщик, Лиза. Подпольщик никогда не забывает самые важные вещи. Прежде всего пароль и передача задания, а потом уже болтовня.
- Ты точно это знаешь? - с сомнением спросила девушка, недоверчиво глядя на статного подтянутого офицера.
- Я с тринадцати лет в подполье и только один раз попался. Думаю, это о чём-то говорит.
- Ты меня научишь быть подпольщиком? Ой, виновата! - Лиза смущённо покраснела и смело посмотрела прямо в глаза юноше. - Мне говорили, вы продаёте старый патефон, - назвала она пароль.
- Старый патефон продан на прошлой неделе, но есть новая гитара.
- Новая гитара меня вполне устроит.
- Ну вот, теперь молодец. Так ты повтори, пожалуйста, кто тебя ко мне направил.
- Товарищ Ганс, - ответила, улыбаясь, Лиза. - Он велел передать тебе, что завтра, в 17.30, через центральную площадь Краснограда проедет полковник Шульц.
- Шульц? - бледнея, переспросил Вальтер.
- Да, - Лиза удивилась внезапному волнению юноши. - Ты его знаешь?
- Знаю ли я его? Да он сам, своими руками, вырезал у меня на груди пятиконечную звезду! Это лютый палач и убийца! Он орудовал армейским ножом. Как-нибудь я тебе покажу эту штуковину. Он пытал и меня, и Зигфрида Тельмана. Такого палача не забудешь. Он просто проедет через Красноград или остановится в городе?
- Об этом товарищ Ганс не сообщал, но приказал доставить Шульца к партизанам целого и невредимого. Будет сопротивляться - ранить, но ни в коем случае не смертельно. Прежде всего вывести из строя руки.
- Задачка... Он хотя бы представляет, что это за фрукт? Хотя, если передал такое задание мне, значит, верит, что в моих силах его выполнить.
- Он велел тебе связаться с Павкой Корчагиным и его группой, в одиночку не действовать.
- Это уже хоть что-то. Они надёжные ребята. Лиза, я правильно понял, что ты партизанская связная?
- Правильно.
- Тогда переоденься и зайди в мой кабинет. Я больше не могу пробираться в отряд, слишком опасно. Да, забыл сказать самое главное. Я из Красной Пятёрки.
Лиза остановилась и во все глаза глядела на него, потом выдохнула:
- Ты Вальтер Халвардсон? Угадала?
- Ну, наконец-то! Больше не будешь от меня шарахаться?
- Ну что ты! Конечно, не буду!
- Вот и ладно. А то ты меня так расстроила своим недоверием... Нет, я, конечно, всё понимаю, ты права, но так обидно... до дрожи в коленках...
- Ну прости меня, прости... Ладно? Я больше так, чесслово, не буду!
- Прощаю, конечно, - улыбнулся Вальтер. - Но ты сначала думай, а уже потом говори, хорошо?
Пока происходил этот разговор, Любка и Зигфрид неторопливо поднялись, умылись и принялись завтракать гречневой кашей с чёрным хлебом. Эту роскошь притащили домой Отто, Вальтер и Зигфрид, купили, конечно, в Кудрявой болонке по бросовой цене, очень уж захотелось Христиану помочь товарищам. Влюблённые ели молча, иногда лишь переглядываясь и пересмеиваясь,улыбались друг другу. Но эта идиллия была нарушена выходом на кухню Любкиной бабушки, воспользовавшейся отсутствием дочери и на радостях воспитывавшей внучку с "её бандитом". Бабушка Любки говорила, недовольно зыркая на молодёжь:
- Любка, это твой ночью к тебе в окошко лазил? А двери на свете что, перевелись? Всю хату выстудил, козёл собачий, вот пусть теперь дров на год вперёд наколет! И заметь, тварюгу гитлеровскую я кормить не собираюсь! Залез в семью, так пусть теперь сам нас всех и кормит, а лучше пусть убирается отселева на все четыре стороны! Чтоб я его больше тут не видела!
- Хорошо, бабушка, он уберётся немедленно. Но только вместе со мной и с мамой. Ты никого из нас больше в жизни не увидишь. Подавись своей злостью.
- Люба, ну зачем ты так с бабушкой? Она же старше всё-таки!
- Она иначе не понимает, Зигги. Одеваемся и идём.
Аполлинария Иннокентиевна вошла с мороза и как раз услышала слова матери:
- Вот и хорошо, убирайся со своим полюбовником куда подальше!
- Мы не любовники! Люба моя жена! - тихо и гневно возразил Зигфрид. - А за оскорбления вы будете отвечать перед партизанским судом!
- А вот когда принесёшь мне бумажку от попа, что он вас повенчал, тогда и будешь моей внучки мужем! А пока не принёс, буду считать тебя кобелём поблудным, понял, ты?
Любка рассвирепела, подошла к бабушке и хорошенько потрясла её за плечи:
- А вот свой поганый язык придержи. Отныне ты нам с мамой никто, чужая, поняла? Больше ты нас не увидишь, так и знай. Придут наши, я папе с Серёжкой напишу, чтобы они про тебя забыли, что была такая на свете, ясно тебе? Ни меня, ни мужа моего оскорблять никому не позволено!
- Мама, моя дочь права. Отныне тебя для нас для всех не существует. Сыночек, дочка, одевайтесь, собирайте все вещи и идём к бабе Насте с дедом Прокофием, они никого ещё из дому не выгоняли.
Любка рассвирепела, подошла к бабушке и хорошенько потрясла её за плечи:
- А вот свой поганый язык придержи. Отныне ты нам с мамой никто, чужая, поняла? Больше ты нас не увидишь, так и знай. Придут наши, я папе с Серёжкой напишу, чтобы они про тебя забыли, что была такая на свете, ясно тебе? Ни меня, ни мужа моего оскорблять никому не позволено!
- Мама, моя дочь права. Отныне тебя для нас для всех не существует. Сыночек, дочка, одевайтесь, собирайте все вещи и идём к бабе Насте с дедом Прокофием, они никого ещё из дому не выгоняли.

[Fizalis]

Глава 30
Баба Настя переполошилась, выскочила во двор.
- Господи, Полька, что стряслось-то? Опять твоя маманька отличилась? - Отличилась, вместе с детьми на улицу выгнала. Подай ей, вишь,бумажку от попа, что детки мои обвенчаны... А они ж неверующие у меня...
- Ой, ну и дура Палашка, ну и дура... Проходьте, будьте ласковы, да не мнитесь, не студите избу.
Нежданные гости прошли в избу, разделись, сняли обувь и босиком вошли в горницу. Не успели они расположиться, как вошёл Вальтер,весёлый, разрумянившийся с мороза, и сел рядом с другом, шутливо толкнул его в плечо. Люба примостилась рядом с друзьями, а Аполлинария Иннокентиевна села напротив ребят. Вальтер беспокойно смотрел на товарищей, но никто ничего ему не объяснил, пришлось ждать, пока Люба и Зигфрид опомнятся.
Вошла баба Настя, державшая громадную тарелку жареных семечек. Семечки пользовались и у взрослых, и у ребят оглушительным успехом,поэтому достаточно было бабе Насте сказать: "Налетай", как все немедленно очутились около тарелки. За семечками и языки незаметно развязались,Любка сразу всё выложила, про бабушку рассказала, не жалея красок. Зигги же смотрел на всех букой. Баба Настя жалостливо вздохнула:
- Ничего, Зинулька, всё проходит, и это пройдёт. А вы с Валюшкой растопите-ка печку в пристройке, пока суд да дело. Там четыре комнаты просторные, светлые, уютные, как раз для такого случая, и там все и располагайтесь.
Мальчики встали и послушно пошли в пристройку. Провозились часа два, но зато растопили печку докрасна. Сразу стало заметно теплее не только в пристройке, но и во всём доме. Вальтер сел на стул, стоявший у окна, испросил тихо:
- Янек... как же вы теперь? Положение не сахар...
- Думаю, обвенчаемся.
- Как обвенчаетесь? Вы комсомольцы!
- Збышку... для меня такая святыня... и наша любовь, и эта девушка... Я и так сам не свой от того, что творят наши"соотечественники"... А теперь ещё эта баба заклеймила меня полюбовником... Оскорбительно, ты не находишь? Но я давно чувствую, что не могу вот так... Я должен, понимаешь, должен защитить и её, и нашу с ней любовь. Они обе такие хрупкие... Ты не смотри, что наша Марта отважнее многих мужчин... Я ведь знаю, какая она впечатлительная и хрупкая... И потом, мы с ней оба были в раннем детстве верующими. Я думаю, это не будет таким великим грехом...
- Ну что ж... Не могу советовать...
Ребята грустно переглянулись и прошли в гостиную. Увидев,что Люба сидит, прижавшись к матери, Зигфрид уселся по другую сторону отАполлинарии Иннокентиевны и тоже прильнул к ней. Баба Настя улыбнулась.
- Какие у тебя детки ласковые, прямо котята!
- Да уж, мои котята такие большие, а всё без мамки никуда! - и мать ласково погладила седую и тёмно-каштановую головы, прильнувшие к ней с двух сторон. Сидели долго, молча, каждый думал о своём. Наконец трое друзей встали и переглянулись. Зигфрид потянулся и сказал:
- Пойдём, ребята, а то дел много, не успеем.
И они ушли в пристройку. Дед Прокофий спросил у Аполлинарии Баба Настя переполошилась, выскочила во двор.
- Господи, Полька, что стряслось-то? Опять твоя маманька отличилась? - Отличилась, вместе с детьми на улицу выгнала. Подай ей, вишь,бумажку от попа, что детки мои обвенчаны... А они ж неверующие у меня...
- Ой, ну и дура Палашка, ну и дура... Проходьте, будьте ласковы, да не мнитесь, не студите избу.
Нежданные гости прошли в избу, разделись, сняли обувь и босиком вошли в горницу. Не успели они расположиться, как вошёл Вальтер,весёлый, разрумянившийся с мороза, и сел рядом с другом, шутливо толкнул его в плечо. Люба примостилась рядом с друзьями, а Аполлинария Иннокентиевна села напротив ребят. Вальтер беспокойно смотрел на товарищей, но никто ничего ему не объяснил, пришлось ждать, пока Люба и Зигфрид опомнятся.
Вошла баба Настя, державшая громадную тарелку жареных семечек. Семечки пользовались и у взрослых, и у ребят оглушительным успехом,поэтому достаточно было бабе Насте сказать: "Налетай", как все немедленно очутились около тарелки. За семечками и языки незаметно развязались,Любка сразу всё выложила, про бабушку рассказала, не жалея красок. Зигги же смотрел на всех букой. Баба Настя жалостливо вздохнула:
- Ничего, Зинулька, всё проходит, и это пройдёт. А вы с Валюшкой растопите-ка печку в пристройке, пока суд да дело. Там четыре комнаты просторные, светлые, уютные, как раз для такого случая, и там все и располагайтесь.
Мальчики встали и послушно пошли в пристройку. Провозились часа два, но зато растопили печку докрасна. Сразу стало заметно теплее не только в пристройке, но и во всём доме. Вальтер сел на стул, стоявший у окна, испросил тихо:
- Янек... как же вы теперь? Положение не сахар...
- Думаю, обвенчаемся.
- Как обвенчаетесь? Вы комсомольцы! - Збышку... для меня такая святыня... и наша любовь, и эта девушка... Я и так сам не свой от того, что творят наши"соотечественники"... А теперь ещё эта баба заклеймила меня полюбовником... Оскорбительно, ты не находишь? Но я давно чувствую, что не могу вот так... Я должен, понимаешь, должен защитить и её, и нашу с ней любовь. Они обе такие хрупкие... Ты не смотри, что наша Марта отважнее многих мужчин... Я ведь знаю, какая она впечатлительная и хрупкая... И потом, мы с ней оба были в раннем детстве верующими. Я думаю, это не будет таким великим грехом...
- Ну что ж... Не могу советовать...
Ребята грустно переглянулись и прошли в гостиную. Увидев,что Люба сидит, прижавшись к матери, Зигфрид уселся по другую сторону отАполлинарии Иннокентиевны и тоже прильнул к ней. Баба Настя улыбнулась.
- Какие у тебя детки ласковые, прямо котята!
- Да уж, мои котята такие большие, а всё без мамки никуда! -и мать ласково погладила седую и тёмно-каштановую головы, прильнувшие к ней сдвух сторон. Сидели долго, молча, каждый думал о своём. Наконец трое друзей встали и переглянулись. Зигфрид потянулся и сказал:
- Пойдём, ребята, а то дел много, не успеем.
И они ушли в пристройку. Дед Прокофий спросил у АполлинарииИннокентиевны:
- Слышь... Полька... Шо за дела в них?
- Такие, диду, дела, что фашисты по головке не погладят.
Дед Прокофий долго чухал голову и соображал.
- Стало, хорошие дела у ребяток. А мне с тобой побаить надобно.
Дед Прокофий придвинулся ближе к Аполлинарии Иннокентиевне,и они зашептались. Прошло довольно много времени, мать решила проверить, чем заняты её дети, и обнаружила, что все трое прилежно что-то пишут. Ничего, кроме листовок, они, конечно, писать, по представлениям матери, не могли. И разумеется, она оказалась права: при её появлении все дружно сунули тетрадные листочки в стол и вытащили карты. Аполлинария Иннокентиевна засмеялась и погладила по головам всех троих:
- Эх, вы... великие конспираторы... Ваша конспирация шита белыми нитками! От матери скрытничаете? Никакие из вас хитрюги... Ладно вам,будто не знаю, чем вы заняты! Фашисты вас, может, и не раскусят, а мать всё видит!
Все трое страшно смутились, но и вздохнули с облегчением, а мать упрекнула:
- Что при таком слабом свете работаете? Глаза испортите, на складе запасных нету! Любка, а ну-ка, помоги керосинки три засветить!
Люба вскочила и стала возиться с керосинками. Мальчики тоже включились в дело. Вскоре комната ярко осветилась. Аполлинария Иннокентиевна посмотрела на часы и погнала всех ужинать, пообещав помочь с листовками.
За ужином Зигфрид был молчалив, печален, не реагировал ни на дружеское подмигивание Вальтера, ни на нежные улыбки Любы. Аполлинария Иннокентиевна поняла его состояние и встала, приглашая зятя за собой. Он послушно поднялся.Мать Любы увела юношу в пристройку, в самую дальнюю комнату, и, выбрав удобную минуту, спросила:
- Что с тобой, сынок? На тебе лица нет!
- Не спрашивайте, тётя Поля... тошно мне...
- Не таись от матери, сыночек. Материнское сердце всё понимает.
Зигфрид весь вспыхнул, потупил голову, потом с усилием сказал:
- Заклеймить нас любовниками - это слишком... Разве неправда?
- Да ты бабку-то не слушай, она давно из ума выжила, с тех пор, как за моего отца замуж вышла. Была б в своём уме - спустила бы Мироеда с крыльца, тем бы дело и кончилось.
Юноша доверчиво взглянул на тётю Полю:
- Тёть Поль, вот я вам как на духу скажу... Когда мы с Любкой полюбили друг друга, я ведь ещё дитё дитём был. Как же можно вот так, совсем меня не зная?
- Я всё вижу и понимаю. сыночек, - нежно улыбнулась Аполлинария Иннокентиевна и погладила его седые волосы. - Не горюй. Пойдём-ка ужинать, я попрошу деда, пусть поведает, как я за своего мужика пошла. Была там целая история!
- Тёть Поль, а вы сами-то не против меня? Не против того,что мы... с Любой... просто так?
- Глупостей не болтай! Я же вижу, какой ты хороший парень.Почему я буду против?
- Я же нерусский... болею... упрямый... и вообще у меня куча недостатков... В конце концов, я матерюсь много!
Тётя Поля со смехом смотрела в наивные глаза юноши. А он покраснели совсем смешался от её взгляда.
- Это ещё не самые большие недостатки, сыночек. Ты ведь не увезёшь мою дочку к себе на Родину?
- Не Родина мне та страна, где хозяйничают фашисты, тётя Поля. Я здесь после войны останусь. Конечно, Красная Армия побьёт фашистов, ноя всё равно не смогу жить в городе, где потерял самых лучших товарищей... свою невесту... Мы с ней даже не целовались... а в тюрьме... прямо на первом же допросе…её подвергли насилию эти гады... Я сто раз пожалел, что не был с ней... как…как мужчина… Но что я понимал в пятнадцать лет?
- Такие, значит, дела... Вижу, ты прошлым живёшь... Этого нельзя делать, сыночек, ты обедняешь свою жизнь здесь и теперь. Я уверена, вас с Любкой много ещё ждёт радостей и печалей. Вы оба неуёмные натуры и тихое житьё не любите, так что готовьтесь к приключениям. Не грусти, всё хорошо будет.
- Война, тётя Поля. В любую секунду кто-то из нас может погибнуть... Сердце горит, земля горит под ногами! Жалко, что так мало врагов убили...
- Вы и так много делаете, ребятки. А листовки ваши?
- Капля в море. Тётя Поля, а я ведь решил всё же обвенчаться с Любой.
- А она согласна? С тех пор, как её Димка Жданов высмеял,она в церковь ни ногой. Я вам другую мысль подкину. У нас теперь партизаны Советская власть, так? Вот и поговори со связными, мол, так и так, нужда пришла. Ну должны же они понять! А кстати, и сыграете партизанскую свадьбу.
- Партизанская свадьба - это просто чудо! Так мы и сделаем.
- Ну что ж... я вас всегда благословлю, детки мои родные.
- Ой, тётя Поля, какая же вы хорошая! - и Зигфрид расцеловал тётиполино лицо.
- Тише, тише, не путай меня с моей дочкой, а то ходить тебе битым! - мать легонько оттолкнула от себя юношу. Зигфрид лукаво улыбнулся:
- Она меня не побьёт, она знает, что я её люблю!
- Конечно, любишь, сыночек, конечно, любишь, - с нежной улыбкой глядя вслед убегавшему Зигфриду, грустно вздохнула Аполлинария Иннокентиевна. - Ах, старость не радость... Вот и дочка замуж вышла, какой парень чудесный... А Серёжку, паразита, не уженишь... То ему не так, это не этак...Вот вернётся с войны, возьму хворостину да выпорю, пусть выберет хорошую девушку,утешит мать...
За ужином Зигфрид пристально наблюдал за другом. Вальтер явно что-то скрывал, хотя внешне казался радостным и беспечным. Когда трое друзей остались одни, Зигги прямо спросил, что происходит.
- Майора Шульца помнишь?
Зигфрид вздрогнул и побледнел, ответил хрипло:
- Этого гада не забудешь, даже если захочешь...
- Мальчики, в чём дело? Какой майор Шульц? - не поняла Любка.
- Ты мои раны видела? Так вот они появились от руки того самого Шульца! И Вальтер тоже весь изранен...
- Гитлеровский палач! - содрогаясь всем телом, воскликнула девушка. - Вот что значит беременность, я его совсем не помню, другое на уме. Я тоже сталкивалась с этим негодяем до того, как попала в лагерь, где вы меня выручили. Он тогда меня чуть не изнасиловал. Это его я кочергой по башке двинула.
- Так вот завтра он проедет через центральную площадь Краснограда ровно в 17.30, при нём будут важные документы. И Шульца, и документы нам с тобой товарищ Ганс приказал доставить к партизанам в целости и сохранности. Нам поможет группа Павки Корчагина.
- Товарищ Ганс объяснил, почему выбор пал именно на нас? - Зигфрид даже отодвинул листовку и пристально посмотрел на Вальтера. - Лично я не смогу быть выдержанным и любезным, как полагается, обязательно что-нибудь выкину, я же себя знаю.
- Зигги, ну пожалуйста, сдержи себя! Ради меня, ради будущего малыша!
- Ради вас, любимая, всё, что угодно, - улыбнулся Зигфрид. Глаза его, однако, была суровы, беспощадны, Люба не узнавала мужа. Стоявший сейчас перед ней человек был способен на всё. Таким Зигги она ещё не знала и невольно поёжилась.
Вальтер по-дружески обнял Любку за плечи и добродушно упрекнул друга:
- Ну, ты полегче всё-таки. Напугал ребёнка, а ей ещё твоё дитя неведомо сколько носить.
Зигфрид опомнился не сразу, снова перед его внутренним взором вставали картины страшного прошлого.
- Да мы понимаем, что с тобой, не мучайся ты так, - улыбнулась Люба и тут же засмеялась. - Ой, мальчики, малыш сейчас шевельнулся! Право слово, мне не показалось!
- Дай послушать! Это же с ума сойти - моё дитя шевельнулось! - Зигфрид мгновенно забыл обо всём на свете, опустился на колени и приложил ухо к животу жены. - Точно, шевелится! Побегу, твою маму обрадую!
- А чем ты меня обрадуешь, сынок? И почему на полу сидишь? Ах, ты, непоседа! - ласково улыбнулась Аполлинария Иннокентиевна.
- Мамочка, у меня под сердцем дитя сейчас только шевельнулось! Так хорошо! - Люба блаженно улыбалась. - Ни о чём, кроме малыша, думать не могу... Мальчики смеются, что я даже листовки с ошибками писать стала... Ну вот, мы опять гимнастику делаем! Мой хороший, маленький! Сплошные у нас шевелюшки! Мы такие же непоседы, как наш папа, да, малыш?
- Боже, какие вы с Зигги счастливые! - мечтательно вздохнул Вальтер. - Вот уже и малыша ждёте... Нам с Рахилью не довелось дожить до такого счастья... Ат знаете, что? У меня для вас подарок есть!
- Что за подарок? - спросил заинтересованно Зигги. Вальтер не ответил, он сосредоточенно копался в своих вещах, потом выпрямился с торжествующим видом:
- Вот, держи, молодая мамаша, уверен, ты оценишь.
- Вальтер, ты с ума сошёл? ты хочешь отдать нам эти вещи? Они же тебе очень дороги!
- Да, мы вместе с Рахилью выбирали их. Кому другому не смог бы, а вы с Любкой - другое дело. Вы так любите друг друга, и я подумал, вам пригодится вскоре, - Вальтер не смог скрыть смущённо-нежную улыбку.
- Нет, Вальтер, мы не можем принять твой дар, пожалуйста, не настаивай, тебе самому пригодится, - ласково возразила Люба и вернула товарищу объёмистый свёрток. Парень грустно покачал головой:
- Возьмите, правда. Это сейчас большое подспорье. Не могу больше смотреть на эти вещи... Устал уже себя изводить... Пусть сегодня начнётся у меня новая жизнь, не буду больше себя мучить.
- А зарумянился как! - улыбнулась Аполлинария Иннокентиевна. - Наверно, с кем-нибудь познакомился...
- Да что вы, тётя Поля! Разве можно познакомиться вот так, сразу?
- Ой, милый, не лукавь со мной, со старухой. Я вас, молодых парней, насквозь вижу, знаю, что у вас на уме.
- Тётя Поля, что же вы такое говорите! Нет у меня ничего на уме! И быть не может! Моя невеста в концлагере погибла! - воскликнул вконец смутившийся Вальтер. Он весь покрылся румянцем, укоризненно посмотрел на тётю Полю и вышел из комнаты.
- Мамо, ну зачем же так... - мягко сказала Любка. Зигфрид поддержал жену:
- Тёть Поль, не надо так с ним шутить. У него не душа, а сплошная рваная рана... Я понимаю его...
- Да... бедные наши мальчики... столько всего пережили...
- А что же наши мальчики пережили, дочка?
- Мамочка, они не разрешали мне говорить об этом, если найдут возможным, сами расскажут.
- Да... бедные наши мальчики... столько всего пережили...
- А что же наши мальчики пережили, дочка?
- Мамочка, они не разрешали мне говорить об этом, если найдут возможным, сами расскажут.

[Fizalis]

Любанечка, почему дубли, оно и понятно - там рука соскочила с бумажки писать, там копирование-вставка 2 раза сработала. Я выделила то, что заметила. Выделеные куски можно со спокойной душой выкидывать

[Свет и Любовь]

Fizaliss, вся беда в том, что по прошествии определённого времени посты редактировать невозможно... я бы рада...

[Fizalis]

Любанечка, я сделаю. Убедитесь, что в других главах дублей нет, а потом напишите тут. Я отредактирую

[Свет и Любовь]

Спасибо! Прошу прощения, прочитала только сейчас. Может, там, где дубли, просто удалить?

[Fizalis]

Любанечка, отредактировала те две главы, убрала дубли. Если вдруг еще найдете, пишите сюда, я потом удалю

[Свет и Любовь]

Fizaliss, спасибо! А саму повесть читаете?

[Свет и Любовь]

Прошу читателей хоть иногда высказывать мнение о повести (тех, кто благоволил читать онлайн)

[Свет и Любовь]

Глава 8
И только теперь, высказав вслух свои предположения, Люба поняла их страшный смысл. Лицо её побелело, глаза расширились от ужаса. Она вцепилась в плечи Зигфрида и заглянула ему в глаза.
- Ты представляешь, что начнётся утром, когда обнаружат опустевшую лабораторию? Ребят схватят, бросят в гестапо, будут пытать!
Он усмехнулся мягко и сказал:
- А почему до сих пор никого не схватили? Люба, я третий год тут небо копчу и здешние порядки знаю. Знаю начальство, работников лагеря. Редкостные тупицы. Талантливые, умные люди нужны на фронте. Ведь Красная Армия, нам на радость, побеждает! На радость нам, нормальным, честным немцам. А тут у нас такая дыра... - Последовало непечатное выражение. - Сюда садистов присылают. Они только и умеют, что над людьми издеваться, а думать не научены. И потом, ребята наши не дураки. Им не впервой такие операции выполнять. Знаешь, сколько они за три года узников освободили? Вальтер у нас гений, он всё предусматривает даже в такой ситуации, когда срочно что-то сделать надо. Не сомневайся, отпечатки пальцев стёрты носовым платком, а пол посыпан красным перцем, чтоб у овчарок нюх отбить.
- Интересно... красный перец... Впервые слышу... И это так действенно?
- Не то слово! После этого можно на неделю о собаках забыть. Ни на что не годятся.
Люба нахмурилась, помотала отрицательно головой.
- У нас дома говорят: не ставь врага овцой, ставь его волком. Ну ведь в абвере не все идиоты!
- Это ты кому говоришь? Мне? Да тут абвером и не пахло! Первый раз слышу, что в наших диких местах абвер! Да кто его сюда пустит, хотел бы я знать! Ты всего ведь не знаешь, а я не имею права рассказывать. Могу сказать только одно: ни одного абверовца мы тут не потерпим!
- Кто это мы? - ядовито поинтересовалась Люба.
- Ну слушай, ты постоянно твердишь, что ты нормальный разведчик. Вот тебе и загадка. Мучайся до утра, если охота, а я спать лягу. - И Зигфрид нарочито сладко зевнул. Люба обиделась и снова уселась в кресло, взяла книжку, но тут послышалась ленивая угроза:
- Ложись-ка ты спать, ребёнок. Я свет выключаю.
Любка так и подскочила на месте. Эдак её ещё ни разу не оскорбляли. Хотела было огрызнуться, ударить нахала, но одумалась, только фыркнула дружелюбно:
- Я ребёнок? А сам-то...
Но он уже не слушал её. Разделся, улёгся в устроенную под письменным столом постель и укутался с головой одеялом.
Свет действительно был выключен. Любка из чувства вредности решила, что может и без света обойтись, тем более уже занималось утро. Но сладкое похрапывание из-под стола нервировало и заставляло забраться под одеяло. Буркнув себе под нос что-то вроде "Изверг", Любка стянула с себя платье и устроилась поуютнее в кровати. Из-под стола послышалось сдержанное хихиканье.
- Ты чего? - недовольно прошипела она.
- Насмешила ты меня с этим абвером! - фыркнул он. - Абвер тут отродясь не водился!
И, довольный своей победой, Зигфрид снова нырнул под одеяло.
"Всё! Теперь не усну! Вот противный мальчишка! Сам спит, а мне загадки звгадывает!" - Любка в сердцах стукнула кулаком подушку. Потом успокоилась и постаралась уснуть. Но сон никак не шёл.
Девушка живо представила себе все последствия этой дерзкой операции, представила, как среди нацистов поднимется паника, как будет расстреляна половина узников... и в конце концов враги выйдут на Хельмута, Зигфрида, Карла, других ребят... как их всех расстреляют... они ведь враги рейха... Представила, как смотреть на казнь выгонят всех обитателей лагеря... Как ребята будут спокойно и гордо стоять под пулями... как грудь Зигфрида прошьёт десяток пуль... и он упадёт наземь бездыханный... И тихонько, чтобы не разбудить спящего, она выдохнула почему-то не "мама", а "бабушка".
И тут же вспомнила свою любимую бабусю Катю, с которой была неразлучна. Пока Любаша не пошла в четвёртый класс, бабушка водила её в церковь, помогала исповедоваться, причащала... Любке это нравилось ещё больше, чем играть в войну, но потом она постепенно отошла от Церкви, ведь Лёшка Бурьянов уже успел растолковать неугомонной Любке, что в Бога одни дураки и верят. Любке вовсе не хотелось, чтобы закадычный дружок Лёшка считал её дурой, и она с рёвом и писком отказалась ходить с бабушкой к батюшке Евгению. Бабушка переживала отпадение внучки, как она выражалась, но вынуждена была смириться.
И вот теперь, в такую страшную минуту, Люба вспомнила, что говорил на проповеди батюшка. Вспомнила, как светло и хорошо было в церкви, как сияли свечи перед образами. Но тут же прогнала от себя эти воспоминания - она же комсомолка! И решила надеяться на лучшее, не всё же торжествовать врагам! С этими мыслями, с верой в Победу она и уснула.
... А в это время Вальтер всё дальше и дальше вёл спасённых им и его товарищами узников. Дойдя до большой пещеры, он отобрал самых крепких и сметливых людей и назначил их старшими, призванными помогать слабым. Он проявил себя хорошим организатором, умело распоряжавшимся и соблюдавшим порядок среди такого многолюдья. К большой пещере примыкали другие, поменьше, в которых уже заранее были приготовлены постели, одежда, еда и большой запас воды, - предусмотрительный Карл подумал и об этом. Запасы помогали сделать польские партизаны. Они же в сотрудничестве с местными антифашистами и предотвращали появление абвера в самом лагере и в соседнем с ним городке, что прекрасно было известно Зигфриду и о чём не догадывалась Люба.
Устроив всех поудобнее, Вальтер боковыми, давно изученными им ходами пробрался к самой казарме, осторожно огляделся. Всё было чисто, и юноша выбрался наружу. В свою комнату ему идти было нельзя, и он постучался к Карлу, который жил один.
А Карл в это время беспокойно мерил шагами свою небольшую комнату. Имел ли он право посылать своих ребят на верную гибель? Но измученные, бескровные лица узников, которых он видел в секретной лаборатории, уничтожали все сомнения. Хорошо, что он успел сразу после ухода бойцов отправить к польским партизанам верного своего товарища Ганса, большого умницу и дальновидного подпольщика. Теперь Войцех и его люди вовремя успеют придти на помощь, если потребуется.
Только что он задал крепкую трёпку Хельмуту, Курту и Отто, совсем расшалившимся после удачной операции. Карл не особо с ними церемонился, это ведь не Зигфрид, которого действительно нужно беречь как зеницу ока. Он просто дал всем троим по подзатыльнику и спросил вкрадчиво:
- Вы всё поняли?
Хельмут окрысился было, но получил второй подзатыльник, уже от Отто.
- Мы-то с Куртом уже унялись, а ты никак в себя не придёшь, горе луковое! Вот нагрянут сюда эсэсовцы!
Пришлось и Хельмуту угомониться. Удивительно было, что он, вопреки обыкновению, не только не обиделся, но и попросил прощения. Карл выпроводил всех троих, велев немедленно привести в порядок форму и лечь спать. Надо ли говорить, что его приказ был исполнен беспрекословно.
После их ухода Карл стал курить сигарету за сигаретой, ожидая прихода Вальтера. И наконец послышался тот самый, долгожданный условный стук.
Карл бросился к двери, быстро отворил и поспешно втащил Вальтера в комнату.
Вальтер, как всегда, был подтянут и очень аккуратен.
- Ну что? - на ухо спросил его Карл.
- Как планировалось, - спокойно ответил Вальтер и тоже закурил. - Но утром, конечно, начнётся...
- Уж это как пить дать. И кое-кого даже расстреляют, но, как всегда, не тех.
- Как они за два с половиной года на нас не вышли, диву даюсь, - усмехнулся Вальтер. - Мы же им столько времени глаза мозолим, а они...
Утром Зигфрида разбудил еле слышный плач. Молодой человек полежал некоторое время, прислушался. Не обманулся ли он? Мало ли что померещится спросонок. Но плач не унимался. И тогда юноша, как был, в трусах и майке, выскочил из-под тёплого одеяла и опустился на колени у Любиного изголовья. Люба тихо плакала, содрогаясь всем телом. Он жалостливо погладил её по голове, по лбу, по щеке. Люба что-то пробормотала. Он расслышал:
- Ребята... осторожнее... не лезьте прямо в лапы к эсэсовцам... Они вас расстреляют... Карла, Зигфрида берегите... они такие ценные бойцы... - и дальше что-то совсем уж неразборчивое. Мама учила их с братом, что в таких случаях человека надо будить, а то кошмар не пройдёт. И он решительно растолкал девушку. Она была ещё совсем сонная и явно не узнавала его. И только спустя несколько мгновений, немного очнувшись, Люба рассмотрела до боли знакомые седые волосы на висках и на лбу, печальное лицо, снова ставшие яркими синие глаза и удивилась:
- Разве ты на свободе? Когда тебя выпустили? - и только сказав это, сообразила, что от него веет таким милым сонным теплом.
- Тебе кошмар снился? - он уже всё понял, но старался не показывать этого, ведь Люба очень обидчива.
- Приснилось, что Вас всех расстреляли... тебя, Карла, Хельмута... всех...
- Ну, надеюсь, до этого не дойдёт. Они нас уже два с половиной года ловят, и всё без толку. Я же вчера говорил тебе, что не поймают нас. Вот видишь, я здесь, с тобой.
- Но это же только сейчас! А потом что будет?
- Уйдём к польским партизанам. Переправим тебя на Родину. Прости, но я ещё сонный совсем. Пока сегодня день свободный, отосплюсь. А то опять сутки в охранении и опять смотреть, как людей мучают... - глаза юноши невольно наполнились слезами. Люба с материнской нежностью погладила его по голове, выпростав из-под одеяла свою тонкую, прозрачную руку.
- Смотри на небо, - посоветовала она. Он недоумевающе воззрился на неё. Она повторила:
- Когда тебе станет невмоготу, смотри на небо. Меня маленькую бабушка в церковь водила. Я мало что понимала, но вот одна батюшкина проповедь врезалась в память навсегда. Он сказал тогда, что надо касаться земли только одной точкой, а всеми остальными точками устремиться на небо. Без этого человек вянет, а потом перестаёт быть человеком. Правда, друзья надо мной смеялись и называли дурой, что я с бабушкой в церковь хожу. И к четвёртому классу я перестала. Бабушка расстраивалась, а я сказала, что меня в пионеры не принимают... Ей пришлось смириться. Ты иди, ложись, а то замёрзнешь, вон как похолодало.
- Да уж. Я сам замечаю: как попал сюда, сразу стал мёрзнуть даже в жару. Закутаюсь потеплее, а надо мной все смеются, мол, нестерпимая жара на улице, а ты кутаешься, как бабка старая.
- Ну, иди, иди, а то и впрямь простынешь. - Люба легонько турнула его, отвернулась и закрыла глаза. Зигфрид забрался под одеяло, в свою уютную постельку под письменным столом.
Но долго поспать им не удалось. Зигфрид первым проснулся от гарканья и топота в коридоре. Люба же во сне прятала голову под подушку и спала как дитя - сладко и безмятежно. Зигфрид заворочался, помотал головой, сердито нахмурился.
Постарался вызвать любимый сон: высоко в небе летят журавли, а они с мамой стоят в старом парке около дома, и мама говорит ему: "Смотри, Федерико, души человеческие похожи на журавлей. У них такой же высокий полёт". Это запомнилось навсегда и утешало в тяжёлые минуты.
Но сейчас другое время, и вокруг всё другое. Ему нестерпимо хотелось плакать, однако он вспоминал себя шестнадцатилетним, гордо молчавшим в ответ на все вопросы гитлеровцев. "Я ничего не знаю. Я тут ни при чём." После каждого допроса его охватывал ужас: неужели выдал? И каждый раз палачи орали ему в уши: ничего, гадёныш, тельмановский выкормыш, мы тебя ещё сломаем!
А чистый внутренний голос словно отвечал: держись, Федерико. Товарища Тэдди не сломали. Ты тоже Тельман, и тебя тоже не сломают.
И ведь не сломали! Узники, соседи по камере, дивилить мужеству шестнадцатилетнего мальчишки, гордились им, старались беречь. Он сидел в одной камере со взрослыми коммунистами. Сокамерники его любили, даже баловали.
Эх, знай он тогда, что попадёт в вермахт, в это страшное место - признался бы, что комсомолец, и пусть бы казнили. Но теперь уже поздно, надо жить и бороться.
Он устыдился этой мысли - ведь так мечтал быть хоть немного похожим на Эрнста Тельмана, а теперь впадает в малодушие! И что подумают о нём товарищи? Что скажет Люба?
Тут ему стало ясно, как день: её мнение для него так важно, что легче умереть, но не посрамить себя в глазах этой девушки. Она за неполные четыре дня стала такой родной и близкой, что непонятно было, как он раньше жил без неё. Зигфрид решительно не понимал, что происходит. Да ну его! Не буду морочить себе голову. Вот кончится война, Германия станет социалистической республикой, и тогда во всём разберёмся.
Постепено в неясном гуле начали выделяться отдельные слова, и до юноши дошло: ищут виновников побега. Он насторожился, хотел услышать какие-то обрывки фраз, позволяющих выяснить, а кого, собственно, подозревают.
Покосился на Любу. Нет, девчонка спит, как младенец, из пушки не разбудишь, хоть над ухом стреляй.
А вот он давно отвык спать крепко, по-человечески. У подпольщика сон вполуха и вполглаза.
Вот и теперь весь сон пропал, надо встать, и, не считаясь с выходным днём, дополнительным, подарком от начальства за образцовую службу, выйти в коридор и разузнать, кого ищут и в чём подозревают.
Ага, образцовая служба! Может, и образцовая, только вот кому он служит? Хорошо, они не могут читать его мысли, а то давно бы повесили.
Зигфрид оделся, поправил ладно сидевшую на нём форму, вышел в коридор. К нему подошёл юный эсэсовец Манфред, самый симпатичный из всех этих морд. От остальных с души воротит.
- Привет, Зигги! Слыхал новость?
- Какую?
- Ты с луны свалился? Ничего не знаешь?
- Я только что проснулся. У меня свободный день.
- Ну так слушай! Польские партизаны ночью освободили двести заключённых из секретной лаборатории. Овчарки след не взяли. Никто ничего не понимает. Искали отпечатки пальцев - нет!
"Знал бы ты, какие партизаны орудуют у тебя под боком! Не так бы испугался!" - подумал Зигфрид. Но Манфред редко задерживался на одной мысли надолго. Он спросил у старшего товарища, понизив голос:
- А я вот слыхал разговоры, что Эрнст Тельман хороший. Это правда?
- А я откуда знаю? Я к нему в душу не заглядывал. - Зигфрид насторожился. Куда это он клонит? Прощупать хочет? По лицу видно, для предательства слишком глуп. А если нет? Впрочем, с него станет. Их же в гитлерюгенде учат доносить друг на друга.
- А почему ты меня спрашиваешь? Спроси кого-нибудь постарше.
- Ну ты же умный!
- Кто тебе сказал, что я умный? Я самый обыкновенный. Прости, если ты меня сейчас не отпустишь, я тебя съем на завтрак и не поморщусь.
Манфред вытаращил в изумлении глаза.
- А ты что, людей ешь?
Зигфрид хотел подшутить над мальчишкой, однако понял, что тот всё принимает за чистую монету. Ещё начальству доложит.
- Глупенький, я же шучу, разве ты не понимаешь? Но я пойду, хоть кусок хлеба найду, а то голодно очень.
Зигфрид кое-как отделался от дурачка и ушёл на кухню. Его и насмешила, и заинтересовала, но и встревожила новость, что ищут польских партизан. Надо предупредить Войцеха и его людей.
Он наскоро перекусил двумя кусками чёрного хлеба и стаканом воды и побежал разыскивать своих ребят. К Карлу идти опасно, надо направиться к Хельмуту под предлогом, что похудел и теперь гимнастёрка как на вешалке.
Швейная мастерская не была пуста. Там стояли в очереди три эсэсовца, лейтенант, старший лейтенант и майор. Зигфрид не стал заходить внутрь, его не должны здесь видеть.
Решил пройтись пока и посмотреть, что творится на белом свете. Огляделся вокруг... И ему стало нехорошо... Везде он видел страшные издевательства над заключёнными.
"И ведь они не просто со зла. Они так развлекаются!" - поняв это, Зигфрид побелел как полотно. Но нельзя допускать слабость. Он тряхнул головой. Надо хоть ненадолго выйти за пределы этого поистине Дантова ада, иначе сойдёшь с ума.
И как раз в эту минуту перед ним, как из-под земли, вырос Отто Ланге. Зигфрид крепко пожал ему руку. Отто передал ему приказ немедленно идти к Войцеху и предупредить, что на поиски отряда направляются каратели.
- Сколько у меня времени? Если идти пешком, дойду часа за два с половиной.
- Они только начали собираться. По меньшей мере три часа у тебя есть. Но не переживай, я дам тебе моего Грома. Пойдём, я провожу тебя, никто не заметит.
Молодые люди, оглядываясь по сторонам и проверяя, нет ли слежки, подошли к конюшне. Отто вывел своего любимца, вороного Грома, прекрасного арабского скакуна.
- Скачи во весь опор. Громушка умница, всё понимает. Он тебя не подведёт. Езжай по оврагу, дорогу ты лучше меня знаешь.
Зигфрид ловко вскочил в седло, спустился в овраг по тропинке, начинавшейся сразу за конюшней, нашёл нужную дорогу и поскакал во весь опор.
Партизаны, давно знавшие и коня, и всадника, заметили их ещё издали.
- Вон наш Янек на Громе скачет! Торопится что-то, уж не стряслась ли беда? - сказал Юрек, партизанский часовой, заметив ещё издали знакомую фигуру.
- Вот сейчас подъедет, спросим, - ответил ему флегматичный Анджей. Он никогда никуда не торопился, а получалось у него всё быстрее всех.
Зигфрид спешился около самого поста.
- Чего ты животину гонишь? Какая муха тебя укусила? Конь весь в мыле! - буркнул Анджей, сурово глядя на Зигфрида.
- Когда узнаешь мои вести, не так заторопишься! Сюда каратели идут! Я их на два часа опередил! Вчера наши ребята освободили всех узников из секретной лаборатории, отомстили за повешенного советского военнопленного. А эти............ вас подозревают! Отведите меня к Войцеху, - торопливо говорил Зигфрид на чистом польском языке.
Партизаны тут же повели гонца к командиру. По дороге Анджей ворчал:
- А чего вы в осиное гнездо без спроса полезли? Геройства захотелось? Ясно же сказано: ничего без приказа не делать!
- Да? А узники пускай погибают? И потом, меня с ребятами не было, ушёл раньше. Знал бы, что они затеяли, запретил бы. И потом, пойми, Анджей, мы в таком аду каждый день! Вы себе не представляете, что там творится! - Зигфрид коротко описал преступления, совершавшиеся на его глазах каждую секунду. Анджей потемнел от гнева.
- Ну, раз такое дело... Ладно, парень, встретим их огоньком и дадим прикурить по-нашему, по-партизански.
И в это время все трое подошли к командирской землянке.