Энциклопедия владельца птицы

Брезентовый рай

Часть первая: «Приехали»

     Десятое июня. Погода моя любимая: плюс тридцать пять. Ни облачка. Но это в городе. Скоро всё исправится. Я собираю вещи. Только самое необходимое. Тонкую болоньевую палатку – «китайский кулёчек» весом 1.5 кг. Ни одного дождя не выдержит. Ну и не страшно. Мне они не грозят. Спальный мешок «смерть туриста». А какой ещё нужен? Удочка, камуфляж, джинсы, кирзовые ботинки от деда, всякая мелочь….. В углу комнаты стоит клетка-переноска… Сиротливо как-то… Взять? А, чччч!!!! НЕ ЛЕЗЕТ. Ну и ладно, забыли, некогда там будет.

    Старый ПАЗ-ик мчится  по трассе. Справа, слева, впереди и сзади выжженная солнцем пустыня. Но я не люблю её так называть. Я говорю степь. Потому что весной здесь трава по колено. И трава эта редко бывает зелёной. Она либо сплошь кроваво-красная, когда цветут маки, либо голубая, когда зацветают бурачниковые и ещё какие-то степные колокольчики, либо жёлтая, когда цветут тюльпаны. Сейчас это всё превратилось в мелкую труху и соломенно-жёлтым слоем покрывает песок и глину. Весьма познавательно изучать растительность пустыни в этом её качестве, но, кажется, нас именно за этим сюда заслали… Нам скучно, и мы перепели уже всё. Дошли до государственного гимна. Вспоминаем второй куплет. Автобус сворачивает куда-то влево, едет по грунтовой дороге, и мы задыхаемся в пыли. Куда-то проваливаемся и вдруг оказываемся в широкой речной долине, лежащей между горами. Хм, вот это да! А я и не думал, что мы по горам ехали.  Несколько петляний по долине, и автобус подъезжает к бирюзовой ленте реки Или. Столько лет я мечтал сюда попасть! Запоминаю ощущения. Берег оторочен верхушками леса, как его описали где-то в литературе – «лес розово-серебристый» - тугаи. Серебристые листики колючего лоха (или по-местному – джигиды), скрывающие старые кривые ивы и тонкие паутинки тамариксов, увенчанных розовыми метёлками. Красиво! И за всем этим ослепительно-голубая река. Лес, шириной три метра и длиной несколько сотен километров. Чуть дальше от берега, над обрывом, под которым прячутся тугаи, десятиметровой ширины кайма колючих пустынных кустарников в рост человека – чингиля, акации, редко барбариса. Совершенно непроходимая и тоже изрядно подсохшая.   Из-под обрыва выныривает совершенно чёрный парень, я его не узнал сначала, но это наш, Даурен, его на неделю раньше забросили.


- Счастливый! - думаю я. 


     Выхожу из автобуса и понимаю, что попал в кромешный ад. Тучи мелкого гнуса, кишащие повсюду, тут же забили нос и глаза. Я понял, что это наша каторга на весь месяц. Равно как и сорока- (а может и пятидесяти– никто не захватил термометра?) градусная жара.


    Осторожно спускаюсь под обрыв, в лес. Мать моя! Да это царство Шахерезады! Я и не ожидал такой романтики. В «роскошной» тени чахлых дерев вдоль всего берега гнездились палатки тех, кто успел первыми. Занят был каждый кусочек тени. В окнах зарослей плескался берег, но больше всего меня потрясла река – такая широкая, невозмутимая и нереальная, текущая сильно, спокойно, неколебимо, но быстрее, чем другие равнинные реки. Во всей своей блистательной красе. На фоне выжженного, скалисто-холмистого, также отороченного тонкой зелёной лентой левого берега. Необыкновенность была, пожалуй, именно в сочетании палящего солнца с тенистой и прохладной речной идиллией. Я подумал, что такого контрастного Рая (?) не встречал ещё нигде. И тут я обнаружил, что палатку ставить негде. Менее романтичные это обнаружили раньше, но и им не повезло. Мы вышли из «Рая», и поплелись вдоль обрыва по дороге в чингильных зарослях искать себе место ниже по течению. От основного лагеря нас отделил заливчик, прорезавший тугаи. Селиться пришлось на оголённом участке прибрежной полосы, где деревьев почти не было, так – молодые ивы и тамариксы, одиноко стоящие у воды. Да, тростник – палатке не товарищ. Чтобы попасть в лагерь приходилось взбираться на береговой обрыв и обходить залив через чингиль. Наше поселение вскоре окрестили Аляской. Руководство сюда не забредало, было далеко и не сподручно. Ну и хорошо, мы уже опытные. Не впервой. Сами знаем, что, когда и куда.  


    А через час мы поняли, что нас не ждали. Совсем. Мы быстро захотели пить, но местные дежурные воды вскипятили как обычно, не учитывая пополнения. А кроме как из реки пить было неоткуда. Сначала мы высасывали заварку из термосов, а потом некоторые взяли бутыли и поплыли на середину реки за чистой водой. И пили СЫРУЮ!!!!  Оглядевшись, я с радостью заметил, что на всякого гада найдётся управа. Тучи гнуса кормили не менее впечатляющие тучи пауков, виноградными гроздьями висевших на кустах тамариксов, опутав их туникой паутин.

    На следующее утро  в чингиле я услышал свист. До боли знакомый, чистый и пронзительный. Это был южный соловей. Свистел он тревожно, предупреждая птенцов об опасности, то есть обо мне. А я пытался понять, как такая влаголюбивая птица, которая в городе выбирает самые мокрые огороды, может жить в этих иссушенных зарослях, где на земле лежит солома, а никакой подстилки нет и в помине. В ответ только чингиль звенел на ветру своими высохшими стручками, в которых свободно и звонко болтались бобы. 

 
    По вечерам, освободившись от основной работы, я сидел в этих звенящих зарослях и высматривал тех, кого обо мне уже предупредили. К моему шоку, соловьи охотились на… ПАУКОВ! Зависая словно пеночки в воздухе, или пикируя на них, как сорокопуты. Пауки ведь тоже умеют спасаться.  
  

    Птенцы этой пары уже выскочили из гнезда и разбрелись в траве, о чём однозначно свидетельствовали редкие, но характерные шорохи где-то в пучке мокрой осоки – совершенно не вписывающейся в окружающий выжженный пейзаж. Видимо, этот  клочок сырой почвы и стал тем «оазисом», вокруг которого осела семья влаголюбивых птиц среди адского пекла. Но сухой трухи и соломы вокруг было больше, и в ней тоже временами шуршали. Я знал, кто.  

 
     И вот однажды, из пучка соломы на меня вдруг посмотрел симпатичный чёрный глаз. Так мы познакомились.

    «Глаз» был вскоре пойман и принесён в палатку. Имя ему было дано Кельвин. По началу я хотел назвать его Кальвином, в честь знаменитого биохимика, но решил что Кельвин всё-таки звучнее, что для соловья немаловажно, а знаменитый физик ничуть не хуже. Родители  Кельвина быстро отыскали, и уже на следующий день кормили, залетая в палатку. А потом прямо на мне. Но через несколько дней…  


  

Часть вторая: «Вне времени»

    Жизнь в лагере текла своим чередом. Она там просто кипела. Всю неделю. Впрочем, понятие недели на ближайший месяц начальство всячески пыталось искоренить, так что неимоверной борьбой нам удалось-таки отвоевать право хотя бы на воскресенье. С утра до обеда мы носились по степи вслед за руководителем, вспугивая тучи мошек из кустов перекати-поля, солянок и полыни. Предприимчивые девушки ещё в городе обзавелись пчеловодческой шляпой, другие навешивали под шляпу марлевую вуаль, третьи – большинство – жмурились и плевались. Так я узнал, что мошки на вкус кислые. Эти вроде безобидные существа на нас не кидались, а просто колготились перед носом, но, долго просидев где-нибудь в уголке глаза или в ухе, такая кроха умудрялась вдруг пребольно тяпнуть.  Нам показывали палку в песке и говорили, что это был тюльпан. Мы покорно срывали и складывали эту палку в папку, зная, что вечером у нас спросят, какого цвета «тюльпан» был месяц назад, а после обеда, вернувшись в лагерь, делили четыре определителя отечественной флоры на 150 человек. Были ещё дежурства. Да, да! Самые обыкновенные. Если кто-то думает, что нам нанимали повара, сильно ошибается. У нас были спички и два котла полевой кухни на сто литров каждый, плюс речная вода и целая палатка с консервами, крупами, макаронами и… макаронами. Картошка сначала была, но её хранили в яме, которую вырыли ниже уровня реки. БЫЛА у нас картошка. 


   Хлеб за месяц завозили два раза. Он стоял в больших ящиках продовольственной палатки. В этих ящиках между буханками я ловил сверчков Кельвину. Хлеб хранился на удивление хорошо. Через три дня после завоза его вкус «переставал меняться». Еду мы готовили по очереди, на весь лагерь, организуясь группами по четыре девушки и два парня. С шести утра и до десяти вечера.   
 

    Парни добывали сухостой в лесу возле лагеря, потом пытались его распилить и затолкать в огонь под котлами. Сухостой не пилился. Он в основном кололся (шипами). Готовить умели далеко не все, но это никого не волновало. Меня когда-то мама учила, а в основном я помнил прошлый год, когда у нас даже полевой кухни не было, и варили мы в открытых кастрюлях. Определять тюльпаны желания как-то совсем не возникло. Решение проблемы пришло само собой, без чьей-либо инициативы. Просто девушки определяли, а после громко заучивали, чтоб потом перед преподобными не перепутать. Мы (то есть парни Аляски) сидели рядом, пучили глаза и запоминали на слух и вид. Вскоре все были разоблачены и приведены к присяге, что за такой расклад жизнь у наших девочек будет просто райская, и они больше ни о чём, кроме тюльпанов, париться не будут.


   Ну и хорошо, вот и договорились!


    Палатку у меня обобществили. В неё сложили все лишние рюкзаки, личные консервы и ещё туда складывали воду. Её нам несанкционированно привозили Пашкины родители, жившие в военном городке в тридцати километрах от лагеря. Привозили флягами, а мы разливали по пятилитровым пластиковым бутылям и ставили в мою палатку. Такие бутыли изначально были у каждого в лагере, но в них наливали горячую воду после кипячения на полевой кухне, и бутыли быстро сжались до размеров заводской преформы. Мы же свои бережно хранили. 


    Общими стараниями меня заселили в палатку к Женьке, который выменял право курить в палатке  в обмен на не самое приятное соседство моего птаха, который всё-таки птица, и временами гадит. По поводу курения я быстро перестал расстраиваться - комары ночью кусали нас несколько меньше, чем других.


    Разумеется, почти каждый день я с досадой вспоминал, как не сумел найти в рюкзаке место для клетки-переноски, которой теперь очень и очень не хватало, а заменить её было, по существу, нечем. Когда руководство отправлялось в город за хлебом, и спрашивало у нас, кому чего необходимого прикупить на рынке, я с мольбой в голосе просил по дороге зарулить в зоомагазин, но им, естественно, было по барабану.

 
    Кельвин ночевал в сумке, а во время экскурсий сидел в нагрудном кармане камуфляжа, который я на солнцепёке периодически поливал драгоценной водой, дабы птенец не спёкся. На экскурсиях я ловил богомолов, которые растерянно бегали по трухе, пытаясь вспомнить, где же они когда-то видели траву. Саранчи было много, но разогретая на песке она носилась со скоростями сверхзвуковых истребителей, так что поймать её на корм мне не удавалось. Я до сих пор теряюсь в догадках, как её умудряются ловить розовые скворцы? 


    Вечерами и по утрам Кельвин сидел на пороге палатки и караулил ручейников, выползавших из-под неё. В качестве основного лакомства я, не мудрствуя лукаво, добывал пауков. По три спичечных коробка за день. 


    Иногда мы ходили с Кельвином купаться к берегу, он не успокаивался, пока на нём не оставалось ни одного сухого пера.  Потом я говорил ему: «Кельвин, пошли домой» и птаха, к изумлению девчонок, выползала из воды и ковыляла в палатку.


    Он ещё любил посидеть в ивняках у берега, но однажды к нам пожаловала ласка.  Весьма наглая, я чистил карася, а она усердно зудела вокруг, пока ей не кидали часть добычи. В целях безопасности пришлось ограничить свободное гуляние соловья в кустах – летать-то малыш ещё толком не умел.   

  
    Сдавать результаты нашей деятельности преподобным было всё же утомительно. Но мы быстро нашли ахиллесову пяту.  Преподобные-то тоже люди и здесь всё же отдыхали. Наш дедушка выстраивал с десяток человек по кругу, и по порядку брал папки с гербарием, предъявляя их по очереди каждому, полагаясь на статистическую вероятность. Однажды мы решили рискнуть. Посчитали число папок, договорились о порядке в круге, разложили в соответствии с этим папки, выучили каждый по четыре соломинки, которые выпадали на его очередь. Женька дежурил, его решили не кидать, написали на бумажке что в каком порядке называть и за кем вставать. Прокатило как по маслу! Система работала безотказно каждый раз, и мы быстро прослыли самой успевающей группой.


    По вечерам было обязательное собрание на перекличку. Дабы убедиться, что никто не утоп и не убёг домой к маме. Прочие заявления руководства слушались через слово. Если вообще слушались. Уж больно часто оно требовало нереального - например, всем потесниться и переместить «Аляску» в общую кучу.


    В один из субботних вечеров на ежедневном собрании начальница лагеря заявила первокурсникам, что завтра они должны привести лагерь в порядок. Собрать весь мусор, вынести его на дорогу, захватить с собой два ведра воды. Мусор сжечь и тут же залить водой.  Перспектива народ не обрадовала. Завтра – было воскресенье.

  Часть третья: «Воскресенье»

  Как же хорошо никуда не подрываться по утрам! Впрочем, меня всё равно уже разбудили. Голодные вопли маленького соловья со спокойным сердцем слушать невозможно. Ну, это не проблема – прямо перед  палаткой кустик ивы, умотанный паутиной, и как всегда толпа ручейников под палаткой, которыми можно прокормить целую птицеферму. Я запасаюсь провиантом на пол дня. Потом мы дружно собираем посуду из моей (ХОЗ.) палатки и идём на завтрак. «Кухня» у нас находится ровно на другом конце лагеря от Аляски, за преподобными, которые поступили «не по понятиям», отгородившись от студенчества колючими ветками, так что на кухню все мы, не только аляскинцы, но и первокурсники, забившие базовую территорию, вынуждены добираться, поднимаясь на обрыв и обходя преподобных по узкой автомобильной дороге, проложенной рыбаками в чингиле.


    На завтрак, как обычно, каша из сухого молока с добавлением красной варёной саранчи и иногда живых личинок. Сам факт никого не удивляет, а вот то, что в котёл сверху с дерева умудряются рухнуть личинки, живущие стопроцентно в земле, мне, например, не понятен. Но вот еда доедена, мы назначаем очередного дежурного уже в своей компании, которому сдаём одежду и грязную посуду, с тем, чтобы он отнёс её на Аляску, а сами поднимаемся ещё выше по течению, до ближайшего берегового плеса, дружно сбегаем в воду и плывём вдоль всего нашего трёхсотметрового лагеря до своих палаток. Течение само несёт, так что можно просто висеть на  воде, ну или барахтаться, чтобы не отстать от остальных. Бернибек Мырзакулович, «наш Дедушка» ругается, что мы ему всю рыбу расшугали, только её не спугнёшь. Подъедая остатки каши с грязных тарелок, килограммовые лещи уже почти по берегу ползают.  Здесь вообще рыбалка довольно халтурная. Стоишь на берегу, смотришь на плывущие стайки, закидываешь удочку под нос рыбе, она ещё подумает, а потом подсекаешь, при первом «чмоке». До поплавка дело не доходит вообще.

    А мы, доплыв до дому и забыв про всё, заваливаемся дремать. Сегодня ведь долгожданное воскресенье. Лагерь словно вымер.


    Кельвина прячу в его «гнездо» в моей сумке, дабы, пока я сплю, он не пообщался с лаской.

    Я лежу в палатке и смотрю на реку. Наверное, это хорошо, что мы её так поставили. Отличная возможность помедитировать. Пытаюсь понять, почему же этот размеренный бег воды вызывает у меня в душе такие спазмы? Он явно с чем-то ассоциируется, но с чем? Я видел много рек, и великих и не очень, и спокойных почти как озёра, и бешеных как селевой поток. Но этого чувства не возникало. И тут меня осеняет. Именно с этой скоростью в моей душе движется время! Так же быстро и неспеша, спокойно и неумолимо, не останавливаясь ни на секунду. Так же сильно и неотвратимо.

    За этими мыслями я разморенно слушаю тишину природы, писки  ремезов, стрекотание кобылок, потрескивание кустов над обрывом… СТОП! Какое ещё потрескивание? Знакомое чем-то, но не местное…


    Выхожу из палатки, и у меня отвисает челюсть. В пятнадцати метрах от нас двухметровый язык пламени стремительно пожирает чингиль. Проходит пара секунд, прежде чем я успеваю осознать всю серьёзность происходящего, и, наконец, исторгаю истерический крик: «ПОЖА-А-А-А-А-Р!!!!!!!»

    Далее происходящее можно вообразить, а можно взять рукопись студенческой газеты-альманаха «СРАНАЯ ЖИЗНЬ», которая писалась в одном экземпляре и ходила только по студенческим рукам на потоке. И прочитать.

    А написали там примерно следующую историю в лицах (оригинал, как всегда, утерян кем-то на полке любимых книг).

    Первокурсники:
- Вчера мы капитально встряли. Николаевна, наверное, споткнулась о фантик, потому что всю линейку орала благим матом, что мы, экологи, всё засрали, и теперь надо убирать. Только экологов тут много, а нас четверо, но мы почему-то крайние. Лично об наши фантики она точно не спотыкалась. Чего она там говорит про вёдра? У нас их точно нет, так что это не мы разбросали. А! Это она, наверное, об ведро споткнулась!  Короче, нас крайними назначили и сказали всю бумагу собрать и сжечь, воды взять с собой (попить что ли?).


    И показала нам дорогу к туалету. Вот удовольствие-то - стоять над ямой в кустах и бумагу жечь! Ну, мы и пошли. Воды две бутылки взяли, вроде напились, пока собирали. Зашли в кусты на толчок, давай бумажки жечь. Горело хорошо, красиво, а потом как ветер дунет...   


    Ё- МАЁ! Оно как загорится всё вокруг! 


    Не, ну не дура а, эта Николаевна!? Ребята, дуем отсюда!

    Лёха:
- Лежу себе, дремлю. Слышу – трещит! Вылез посмотреть, даже кепку не надел, а голова лысая совсем, вчера только побрился. Я посмотрел наверх, увидел огонь, очень испугался и заорал. Я всегда ору, если что. Иногда, бывает, по делу.

    Девочки:
- Лежали себе, спали, вдруг раздался дикий крик, и мы, с перепугу, проснулись. Кроме Лехи так орать никто не умеет, чего орёт, как всегда не понятно. А потом к нам в палатку полетели кузнечики какие-то, мы перепугались и выскочили из палатки. Кусты горели. Из кустов бежала всякая нечисть, и всё в нашу палатку. Вот же гады! Мы испугались. Лёха бегал по лагерю и требовал у всех тазики. Никто не давал.

    Девочки из 104-й:
- Лежали себе, спали, вдруг раздался дикий крик, и мы с перепугу проснулись. Вылезли посмотреть – подбежал Леха и потребовал тазики, сказал, что пожар. Врёт, наверное, все спят, но тазик кто-то спёр. Лёха убежал, а мы пока искали тазик, проворонили термос. С криком «пожар» его схватили, нечаянно долбанули об дерево, бросили разбитый и побежали дальше. Вот уроды! Мы стали снова искать тазик.

    Первокурсники:
- Кусты горели красиво, но вокруг туалета их уже не было, мы поняли, что нас заставят копать новый, а потом подумали, что если сгорит и второй туалет, то нам копать две ямы. На Аляске кто-то дико орал. Тогда мы поняли, что нам, наверное, влетит по первое число.   


    Надо тушить. Мы вспомнили, что огонь тушат одеялом. Стали спорить, чьим одеялом тушить. Решили, что своим жалко. А вот сушится чьё-то зелёное. Очень хорошо, его и возьмём.   


 

    Женчик:
- Когда все девочки выскочили, я тоже выскочила, увидела пожар и поняла, что такое пропускать нельзя, надо срочно доставать фотоаппарат. Кусты горели красиво, все бегали, меня никто не замечал. Сейчас вот огонь перепрыгнет через дорогу, дойдёт до палаток, и будут такие кадры! Нам говорили, что палатка горит пятнадцать секунд. Наверное, очень эффектно. Откуда-то появился Лёха с тазиком и стал орать, чтобы все встали в цепочку. Зачем цепочка, если тазик всего один? Народ встал. Лёха подбежал к реке, зачерпнул воду в тазик и побежал мимо цепочки к огню. На обрыве он упал и разлил тазик. Снова побежал за водой. У меня заело фотоаппарат. А когда он заработал, все уже передавали воду по цепочке. Лёха перестал бегать мимо с тазиком и опрокидывать его на обрыве, а  тоже встал в цепочку. 

    Серёга:
- Когда начался пожар, мы с Ильёй мужественно его тушили, залезли в самые заросли. Обожгли ноги и выбежали на дорогу. Больше в кусты никто не пошёл. Тогда все стали поливать дорогу.
Николаевна стояла на дороге и командовала. Наверное, сама себе.

Николаевна (начальница лагеря):
- Когда мне доложили, что мы горим, я пошла руководить тушением. У меня очень хорошо получалось. Все стояли цепочкой и передавали воду из-под обрыва. Огонь не тушился. Ладно, скажем, что это не мы. Надо будет переселить Аляску в основной лагерь, тогда не подкопаются, что мы тут стояли.


    Пришли первокурсники с зелёным  одеялом, стали им махать. Одеяло зацепилось за кусты и подгорело. Первокурсники отодрали его от кустов, потушили и унесли обратно. Интересно, это им я говорила мусор убрать? 

Девочки:
- Пока ветер дул вдоль реки, у нас хорошо получалось тушить, дорога не загоралась, и пожар прошёл мимо Аляски, но потом ветер дунул на реку. Мы продолжали поливать дорогу, но горящая солома пролетела над дорогой и попала под обрыв. Загорелся весь берег ниже Аляски, ветер дул вниз по течению, палаткам уже ничего не угрожало, и мы пошли за фотоаппаратом,  снимать, как красиво горит лес. 

Лёха:
- Когда пожар ушёл ниже по течению, у меня зачесалась голова. Я обнаружил, что не надел кепку и лысина сгорела на солнце.


Серёга сидел на берегу и изучал ожоги на ногах,
Девочки из сто четвёртой сокрушались над термосом,
Айка с Женьчиком считали, сколько бутылей воды у нас свистнули во время пожара и даже нашли два из них в оплавленном виде,
 а Николаевна объявила, что мы переезжаем в основной лагерь, пока не появился лесничий. Правда, не уточнила, как мы там поместимся.
Кельвин дико орал в сумке, требуя, чтобы его накормили.  
  

   Птички вокруг больше не летали.

   Спустя час созревает идея проверить, куда ушёл пожар. Снаряжается небольшой отряд с лопатами. Там где полоса тугаёв снова немного разрывается, а это парой километров ниже по течению, решено попытаться засыпать огонь песком, чтобы не пошёл ещё дальше. Но делать ничего не пришлось. Экспедиция решает, что, дойдя до естественного барьера, пламя остановилось. Я им не особо верю, потому что дымящиеся кусты ещё перед глазами, древесина обгорела только снаружи, и это лишь дело хорошего ветра расшевелить огонь вновь и погнать его в обратном направлении на нас. Ночью спокойно спать уже не получается. Лежу и прислушиваюсь, откуда и как дует ветер, не слышно ли треска. В этом тревожном состоянии я буду пребывать ещё несколько дней. И не зря…

 Часть четвёртая: «Новая Аляска»

    Понедельник. Группа первокурсников-биотехнологов собирает вещи, их пребывание с ботаниками окончилось, и автобус увозит ребят в горы, туда, где окопались зоологи. Нам  повезло больше. Полноценное лето с одними, лето с другими. В базовом лагере стало на четыре палатки меньше – освободился пятачок по другую сторону от заливчика, отделявшего Аляску от лагеря.  Нетрудно догадаться, что мы переезжаем, по пути думая, как разместить десять палаток там, где едва влезали четыре.


    В срочном порядке занимаю место под старой и дряхлой ивой. Тень на вес золота. Но на пятачок никто не претендует. Ива растёт на каменистом бугре у самой воды. Здесь невозможно вбить колья для палатки. Женя смотрит на всё это с грустью, раскладываем брезент и идём ставить палатки девочкам. Вечером нам приносят обломки арматуры и кувалду. Через пару часов и наша палатка раскрывает крылья в заветной тени. Ха! А вот теперь все могут обзавидоваться. Я, конечно, никому не скажу, что зря пытался сравнять каменный бугор под дном, и там теперь топорщатся камни, лежавшие некогда плоско. Женя повозмущается, но тоже привыкнет. Чрез пару недель будет город и мягкая кровать, а пока поспим на ортопедических булыжниках. Зато в тени!  


    Новая Аляска напоминает площадку для игры в «резиночку». Чтобы растянуть крылья палаток, колья и верёвки протягивали вплотную до других палаток, думая ещё и о том, где можно вбить кол, так что палатки встали сикось-на-кось. Тропинка получилась вся перетянутая. Зато у нас теперь есть настоящий пляж. Каменистый и не заросший. У кого-то обобществили тент и расстелили его по центру пляжа. Здесь мы теперь сидим вечерами и созерцаем реку и закаты. Бесподобные илийские закаты. 


    Нашу с Джоником палатку стали посещать удивительно часто. Народ быстро пронюхал, что после обеда это единственное место, где не жарко. Однажды, отлучившись в заросли на пару минут, обнаруживаю, что лечь мне уже негде. Гости читают книги (не подумайте, что учатся - Перумов, Хмелевская и прочие гении современности), общаются, и просто спят. Всё в нашей палатке. Сидим вместе с Кельвином на пороге, о жизни думаем. Ну, он-то ещё и ручейниками  заправляться не забывает. Девчонки – Айка с Женьчиком заинтересовались Ильёй. А просто он спит и в ус не дует. Непорядок. Достали косметический карандаш. Мне идея понравилась. Я кроме всего обижен – пришёл домой, а вместо меня уже спят! Говорю – «Убирай карандаш, доставай маркер». Достали. Чёрный, смачный. Начинаю упражняться в боди-арте. Илья спит бревном. Завершить рисунок я решил где-то в районе физиономии, но не успел. Мускулистая туша зашевелилась, оглядела всех заспанными красными глазами, и поняла, что ухмыляются девки неспроста. Беглый взгляд на руку, плечо… Потом взгляд оценивающий – «кто посмел?». Меня вышвыривают обратно из палатки.  Лечу к выходу, падаю у порога и с ужасом замечаю, что колено приземляется прямо на Кельвина. Мелкие перья летят вверх, будто взорвалась маленькая подушка. Под ногой я ничего не чувствую. Поднимаю колено – там несколько перьев и больше ничего. Пронесло! Но сюда птенец, похоже,  больше не вернётся. Только кто ж его будет кормить-то, ведь родной выводок весь сгорел, либо разлетелся. Начинаю кричать, звать Кельвина. Народ сзади балдеет, потому что Кельвин сидит у меня на плече, совершенно офонаревший. Когда я его снял, то ужаснулся. Кожи на пояснице нет. Голое мясо. Илья пытается извиниться, убивать птаху он явно не хотел. А я вспоминаю, что делал, когда в детстве купировал хвосты щенкам. Отправляю Илью за стрептоцидом, к моему удивлению таблетку находят. Крошу и высыпаю половину на рану. Порошок смывает кровью. Иришка даёт пузырёк с жидкостью Новикова, заливаю рану, плёнка клея схватывается с трудом, жидкость стекает на перо и соловей становится похож на зелёное пасхальное яйцо. Лишь бы не помер. Да он и не собирался помирать. Кажется, от болевого шока и вовсе не заметил, что лишился половины шкуры. Теперь моего соловьёнка с диким не перепутаешь. Огромная болячка на спине и зелёная талия.


    В какой-то момент эта метка весьма пригодилась. Дело ведь в том, что малыш уже изрядно вырос. Научился летать, и даже уже неплохо самостоятельно подкармливаться. Теперь он ежедневно совершает обход по лагерю. По очереди залетает в каждую палатку и ждёт – там на потолке всегда сидит куча шестиногих, которых хозяева палатки непременно должны срочно изловить и поднести нашему Кельвину на блюдечке. Очень он любит заходить в палатку к Серёге, потому что его девушка – Иришка регулярно перетрясает рюкзаки, под которыми любят кучковаться мелкие жуки-чернотелки. Страшно вонючие, едва их тронь – но Кельвин их трескает аж за ушами трещит. Равно как и мертвоедов с жужелицами. С тех пор я стал сомневаться в действенности систем химической защиты у насекомых. Разумеется, не наевшись в палатках, соловьёнок отправляется в кусты. А в кустах по соседству с «Новой Аляской» живёт ещё одна пара соловьёв. Их пожар миновал. Надо сказать, что интереса к чужому соловьёнку, живущему в нескольких метрах, они не проявили вообще, в отличие от родной мамки, которая, услышав чадо, минут двадцать билась головой в брезент, пока не сообразила облететь палатку с другой стороны, и некоторое время спустя даже преодолела страх перед человеком, ради того, чтобы пару раз за день сунуть малышу в глотку жирного сверчка. Да! Именно сверчка, видимо в качестве особого гостинца. С банальными пауками она к нам ни разу не прилетала. Но теперь мамаша неизвестно где. После пожара она так и не появилась. Что стало  с остальным выводком, успели ли родители их увести… да собственно куда там уведёшь… Разве что на солончак. В общем, соловьёнок полностью остался при нас и никакого желания улетать не проявил. Его даже не смутило то, что полдня он должен маяться в нагрудном кармане - вот чего я совсем не понимаю. Ладно, пока маленький был, но ведь и теперь терпит. Поэтому свободу птица я ограничиваю только в целях его безопасности, гулять же под присмотром нигде не возбраняется. И как-то раз залезаю я в кусты, проверить всё ли нормально, да букашкой угостить, а там сидят двое вполне подросших соловьят. Одного ни с кем не перепутаешь, это мой - крашеный, стало быть, завёл себе компанию! Честно сказать, в этот момент я чё-та запереживал, что домой Кельвин сейчас возьмёт, да и не вернётся. Мало ли – любовь-морковь, и прощайте все… 


    Короче подхожу резво, даже стремительно – подруга, само собой, драпать, Кельвин, ничего не успев понять, пойман и позорно унесён. 


    КАК ОН ОБИДЕЛСЯ!!!!!


    Стоило вынести его из кустов, свечкой взмыл на вершину высокого старого дерева, и долго там сидел, не откликаясь ни на какие призывы. Потом слетел пониже и откровенно меня дразнил, садясь над головой, но так, чтобы я не мог дотянуться. 


    Прощения ждать пришлось больше часа.

    На экскурсиях подросшая птица просто вызывает у всех восторг. Теперь он часто выскакивает из кармана, и в те моменты, когда мы не собираем растения, а идём по тропе на новое место, я не возражаю. Соловей делает над процессией почётный круг, после чего приземляется на чью-либо шляпу. Правда, природа даёт о себе знать. Если на пути посреди песка виднеется тенистый и очень густой колючий кустик, то это значит, что у меня проблемы. Через секунду Кельвин в нём, и выбираться на солнцепёк ни в какую не хочет. И ещё ужаснее, если вместо кустика чья-нибудь нора. Это тоже тень, и нам её конечно надо. Ну а то, что там может сидеть какой-нить «милый» зверик, паучок, типа каракурта, или щитомордник, этого балбесу объяснить некому.

    Тем временем приближается дата нашего возвращения в город, целый месяц, прожитый в брезентовом раю угрожает вот-вот стать прошлым. Соловей меж тем приобретает всё больше самостоятельности и уже начинает демонстрировать характер. Моё беспокойство результирует тем, что птица всё меньше времени проводит на свободе, а всё больше в палатке. Там у него есть что-то типа клетки. Не уговорив преподобных на покупку переноски, я добыл в хозпалатке капроновую авоську от лука, сунул поперёк неё круглый диск, вырезанный из картонной коробки, в качестве дна, и получилось что-то вроде туркавака -  узбекской народной клетки для содержания перепёлок. Только бортики полностью сетчатые. «Клетку» подвесили к потолку палатки. Позднее кто-то из девчонок без сожаления отдал мне под «клетку» свою пчеловодческую шляпу – к мошкам через пару недель все настолько адаптировались, что уже перестали замечать.

    За три дня до приезда автобуса я совсем перестал выпускать уже абсолютно взрослую птицу. Как-то очень сильно стал переживать. Может и не зря.

    Экскурсий уже нет. Народ доcдаёт хвосты. 


    Под конец практики преподобные решили над нами поприкалываться наверное. Сначала они потребовали, чтобы мы в полевых условиях, без спецоборудования научились обычной бритвой делать срезы растений для микроскопирования  - для тех, кто не в курсе – толщина такого среза должна позволять свету свободно проходить через этот самый срез и вообще, для корректного анализа должна стремиться к толщине одиночной клетки. Причём надо было этот самый анализ тут же на газоне сделать (микроскоп вручали) и начертить схему внутренней организации  любого предложенного растения. На оценку. Так что хреновый срез = хреновая оценка.


    Потом Кайсарыч предложил по подконтрольному ему сектору дисциплины два варианта быстрой сдачи. 


    Первый – найти в реке один из четырёх видов водорослей, которые он сам там найти не может и второй  - выделить ему из песка споры грибов. Опять таки для тех, кто не знает - это крупинки, размером меньше обычной пыли. Два ведра песка для старта прилагается. 


    Ну и можно ещё собрать двадцать видов водорослей, якобы в реке Или живущих.


    Мы своей компанией выбираем самое реальное - споры грибов, про них, по крайней мере известно, что они в этих двух вёдрах, и скорее всего есть.


    Как ни странно, у нас получается.

ПОСЛЕЛОГ

    Палатки собраны. Свернуты. Скиданы в кузов грузовика. Там, где ещё вчера  невозможно было ходить из-за бесконечных перетяжек, сейчас большой пустой коридор под аркой из ивовых веток. Мы бегаем вдоль по бывшему лагерю, собирая бумажки и прочий мусор. Закапываем туалетные ямы.


    В последний раз любуемся на реку. 


    Это незабываемые дни. Ради одних только них можно второй раз поступить на Биофак с самого первого курса. Мы увозим с собой очень много воспоминаний. О том, как выясняли отношения в начале. О том, как важно уметь быть в команде – да, по опыту тушения пожара. Потому что трёх дней не прошло после нашего переезда на «Новую Аляску», как мы снова увидели зарево огня, на этот раз с другой стороны от нашего лагеря. Этот мы потушили сразу и оперативно. Даже не сразу заметили, что между нами бегают какие-то мужики в одних трусах – пьяные рыбаки, уснувшие возле незатушенного костра (я, кстати, обратил внимание, что бегали они босиком по горящим веткам и совершенно этого не замечали – неужели пьяным настолько море по колено?). 


    Мы помним о песчаной буре, во время которой вдесятером пытались удержать одну палатку, которая на глазах рвалась и улетала в небо, а девочки прямо тут же на ходу её штопали…


    Мы помним, что шестая палатка так называлась потому, что там жили шестеро девчонок, а не потому, что они каждый вечер дружно вылетали оттуда с истерическими воплями, поскольку у этой палатки нет дна, и в неё всё время залезает живность – от мыши до змеи. 


    Мы помним, что только здесь человек по настоящему раскрывает все свои качества.


    С кем-то мы стали крепкими друзьями, с кем-то врагами, с третьими никогда не станем ни тем ни другим. 


    Но всем нам сейчас горько и радостно одновременно.


    Горько потому, что это было прекрасно, но уже никогда не повторится.   


    Радостно потому, что от всего со временем устаёшь. И от некомфортабельной лагерной жизни устанешь обязательно.

    Кельвин сидит в своей шляпе. Там, где когда-то была огромная рана – сейчас лоснится свежее перо, от зелёнки не осталось и следа. В кармане у меня несколько коробков, битком забитых его любимыми чернотелками, саранчуками, пауками… 


    Мы едем в город. 


    Улыбаемся, но песен не поём. Все думаем об одном, но каждый о своём.


    Приехав на факультет, скинем рюкзаки на кафедре, и дружно пойдём в сквер пить пиво прямо на газоне. Я пиво терпеть не могу и вообще предпочитаю не пить, но сегодня к чертям прЫнцыпы и вкусы – надо. Надо, чтобы каждый сегодня ещё раз увидел, в чьём лице он за этот месяц нашёл друзей.   

Автор Алексей Сажин / Лохматый

Опубликовано .04.2008