Никто не забыт, ничто не забыто

[Свет и Любовь]

Любовь Шерстюк. Мечта

 

Видела такой сон: ранним утром будит меня проводница: вставайте, девушка, Луганск.
Вскакиваю, как угорелая, лихорадочно собираюсь, спускаюсь со своим лёгоньким чемодончиком на перрон - и вперёд. Дохожу до автобуса, спрашиваю, какой на Краснодон. Приезжаю на место, беру номер в гостинице, оставляю вещи, захватываю только самое необходимое - и бегом! вперёд!
Спрашиваю дорогу, иду по ней - и достигаю Могилы Ребят!
Вот ОНА, та долгожданная, недостижимая раньше минута! Задыхаясь от внезапного потрясения, нахожу нужную тумбу с именами и читаю: Третьякевич В., Сопова Г. Витя Третьякевич и Нюся Сопова... Два юные сердца, при жизни так сильно и нежно любившие друг друга... Трепетно преклоняю колени и опускаю голову. Ну как можно не поклониться ИМ, отдавшим ЖИЗНЬ за нас, теперешних?
А перед глазами, как живые, всплывают лица Вити и Нюси. Какая у этой девочки нежная, чарующая улыбка! Сама женственность и мягкость, нежность и чистота. А у Вити лицо волевое, умное, непреклонное, даже беспощадное какое-то. Или мне просто так показалось...
И даже кажется, что слышу голос незримого Вити: ты молодец, что приехала. Мы тебя ждали. Не пожалела времени, вспомнила нас, из Москвы добиралась.
А как я могла не приехать, Витя? Это же ещё моя детская мечта!
Сказала и вдруг открыла глаза. На подушке уютно пристроился бело-фиолетовый волнистый попугай Яшка - моя любовь и гордость. На стене мирно сияет деревянное Распятие - подарок друзей.
С недоумением озираюсь вокруг. Это же моя комната! Ничего не изменилось... И только во сне я ездила в Краснодон...

 

. На расстрел

 

Любовь Шерстюк. На расстрел

 

Взор слепит мой от снега,
Ветер кличет беду.
И, держась за Олега,
На расстрел я иду.

 

Иней ноги босые
Кандалами сковал.
Наш Олег за Россию
Жизнь свою отдавал.

 

Пелена всё застлала
От фашистских штыков.
Я б спасла комиссара
От жестоких оков,

 

Только сил больше нету...
Их откуда добыть?
Нам бы лишь до рассвета,
Но уже не дожить...

 

"А вы, молодые, живые,
Стойте на страже мира,
Того, о котором мечтали
Мы по соседству со смертью!"

 

В кавычках - цитата из прекрасного норвежского поэта Нурдаля Грига

 

В 13 лет я ещё не знала, что настоящим Комиссаром Молодой Гвардии был Виктор Третьякевич...

Изменено 7 сентября, 2008 пользователем Любовь Шерстюк

[Свет и Любовь]

Любовь Шерстюк. Сон о Краснодоне

 

Как люблю я смотреть, как доверчивый снег
Тихо тает на тёплой раскрытой ладони!
Снова снится мне сон, отвергающий смерть:
Утром я просыпаюсь в родном Краснодоне.

 

Я и спать не могу, и гляжу, как во сне,
Повторяя их клятвы слова боевые.
Эта клятва давно в память врезалась мне.
Как горят на устах эти фразы простые!

 

Я, Олег Кошевой! - это совесть моя!
Я, Тюленин Сергей! - и не спать мне полночи!
Краснодон, Краснодон призывает меня,
Устремив на меня свои хмурые очи.

 

Если б не было Вас, дети гордой земли,
Вряд ли солнце теперь нам светило, ребята.
Гордым мужеством смелых мне душу зажгли
Книги те, что о Вас прочитала когда-то.

 

 

 

Любовь Шерстюк. Русским солдатам, погибшим в горячих точках

 

Мы выжили, друг, в этой страшной войне.
Наши совесть и честь в невысокой цене.

 

Слёзы льются из глаз и натянуты нервы...
Ты приравнен, мой друг, к тем... тогда... в сорок первом...

 

Любовь Шерстюк Слышу...

 

Ах, какой сон хороший видела! Но вот его как метелью смахнуло... Да почему же это?
Просто сквозь него я услышала набат Краснодона.
Может, и не было там никакого набата. Но я слышала...
Словно сквозь дали времени донеслись, как эхо тех трагических дней, молодые голоса.
Я вытянулась в струнку.
Спи, ненормальная! Что ты среди ночи вскочила?
Просто я слышу... А ты не слышишь, как поют Коля, Лида и Ульяна? Ты не слышишь? А я всё время слышу... Помнишь, как они перед казнью пели? Пели, когда и петь-то было очень больно... Неужели ты не слышишь?
Замучен тяжёлой неволей,
Ты славною смертью почил.
В борьбе за народное дело
Ты голову честно сложил.
Неужели ты не слышишь? И даже не помнишь? Ну как же...
Там, где они стояли босиком на снегу, расплывались по земле огромные пятна крови. У кого вырезали уши, у кого нос, у кого губы... Так страшно!!!!! А тебе страшно?
Молчи, дурочка. Ложись. И мне очень страшно тоже. Мне так страшно...
А вот они уже перестали бояться. Они уже перешли душой в Вечность. Понимаешь, их не сломили. Не могли сломить. Они же были Наши Ребята.
Молчи. Я помню. Я всё помню. Во мне ещё с детства жила Историческая Память. Ну что же ты? Ложись спать, в самом-то деле! Ты так устала а последнее время...

 

Любовь Шерстюк Песня

 

Откуда прилетели эти прекраснейшие молодые голоса? Они чисто и ясно выговаривали каждое пламенное слово. Откуда они взялись?
Я в тревоге вскочила с кресла, в котором, уютно устроившись, читала книгу.
Тёплый московский вечер. Тихо. Да, вроде соседи ведут себя хорошо.
Так откуда летят эти неземные голоса?
И вдруг встаёт перед глазами памятная с юности картина.
Один за другим тащатся по донецкой степи два грузовика. В переднем девушки, в заднем - юноши. Все они едва живы, истерзаны, окровавлены. У кого-то лица перевязаны грязными тряпками. Слышится шёпот:
- Ваня, ты здесь?
- Да.
- Говорить можешь?
- С трудом.
Совсем рядом раздаётся голос, хриплый от страданий, но прекрасный в своей душевной мощи:
- Ребята, вы слышите, наши девочки поют?
- Да.
- Подхватим?
- Конечно!
И измученные, полуживые Серёжка Тюленин, Ваня Земнухов и Володя Осьмухин поют вслед за девушками:
Замучен тяжёлой неволей,
Ты славною смертью почил...
Остальные юноши, тожже все истерзанные, подхватывают песню.
Далеко в морозном воздухе разносятся голоса молодогвардейцев.
Краснодонцам было не до сна: этой ночью казнили юных подпольщиков.
А молодые голоса разносились в морозном воздухе.
Тряслись от нестерпимого ужаса палачи.
Ребятв и двушки были почти недвижимы, но какая духовная мощь дышала в этих молодых голосах!
Какой долгой была последняя в жизни краснодонских комсомольцев дорога...
А вот и зловещий шурф шахты номер пять. Рядом баня. Полицаи откинудли борта грузовиков. Те, кто ещё мог двигаться, бережно помогали лежачим.
Но проклятым катам было некогда. Резкая команда - и полицаи залезли в грузовики и начали, раскачивая, выкидывать неподвижных Ребят на снег. Их кровь багровела, расплывалась, собиралась в громадные лужи...
В этой проклятой бане их снова терзали. И они снова держались.
Наконец фашисты выстроили их на краю шурфа. Впереди стоял почти неузнаваемый после жестоких мучений Комиссар, Витя Третьякевич. На него страшно было смотреть. Но он стоял, спокойный и гордый.
И вдруг произошло нечто непредвиденное...
Собрав остатки сил, Виктор поднял здоровую руку, обхватил ею шею кровавого палача Захарова и потащил к шурфу. Враги опешили.
Но вот подскочил рьяный прислужник фашистов Соликовский, ударил юношу револьвером по голове - и обессилевший Третьякевич рухнул на снег. Палачи избили его ногами, потом столкнули в шурф.
Каждый из Ребят бросал в лицо палачам гневные, опаляющие Правдой слова.
Нестерпимо долго тянулось фашистское время... Наконец всё было кончено...
Ещё несколько дней из шурфа шахты нормер пять слышались страдальческие стоны...
Краснодон замер под гнётом неподъёмного горя...
Но в воздухе осталась Их Песня, спетая хриплыми от страданий, но прекрасными в своей светлой непокорённости чистыми юными голосами.
Она торжественно текла над Краснодоном... Родиной... Землёй... разрасталась в светлый могучий гимн... проникала в прошлое и будущее...
И тот, кто слушал Эту Песню сердцем, становился лучше и благороднее.
А ты слышишь её, ровесник?

Изменено 7 сентября, 2008 пользователем Любовь Шерстюк

[Свет и Любовь]

Дружинина А., Дружинина Г. А. Ему было восемнадцать

 

Шестым героем должен быть он,
Виктор, наш комиссар яркая,
магнитная личность!
Василий Левашов,
молодогвардеец.

 

- Ну, хватит, Витя, уже хватит, - говорил высокий черноглазый юноша, безуспешно пытающийся сдержать смех, - вы с Володькой сегодня уж точно в ударе! Но ведь и нас пожалеть надо: как говорится, от смеха уже животики надорвали.
- А ты, Жора, на девчонок посмотри, - Ваня кивнул в сторону девушек, - у них "рот до ушей", по-моему, на весь 43-ий год останется! - и Зимнухов тут же спрятался за Жоркину спину, спасаясь от шутливо негодующих девичьих возгласов.
Виктор тоже взглянул на девушек, смеющихся звонко, радостно, весело - так, как они не смеялись вот уже почти полгода. Только Нюся смотрела на него и улыбалась. Но столько любви было в ее ласковом взгляде и нежной улыбке, что у юноши вдруг мгновенно заалели щеки. Он опустил взгляд, боясь, что ребята, увидев его смятение, вновь начнут шутить.
Но верный товарищ Василь, легонько постучав по столу ладонью, сказал:
-Вообще-то, надо бы иногда и на часы посматривать, как вы считаете, друзья? До 12-ти четыре минуты осталось... Тебе слово, комиссар".
И Виктор, уже встав, снова оглядел тех, кто стал его соратниками по подполью: " Дорогие мои молодогвардейцы, мы с вами многое пережили за последние месяцы уходящего 42-го года. Немало сделали нужного и полезного для нашей Родины. Так поднимем же бокалы, - и Виктор
жестом остановил вновь было раздавшийся смех: на столе не было ничего кроме патефона и пластинок, - поднимем воображаемые бокалы за нашу любимую Родину, за скорую победу над проклятыми фашистами, за Новый 1943 год, который, конечно же, станет счастливым, потому что немцев прогонят с нашей краснодонской земли и погонят все дальше и дальше. Я желаю этого всей душой! А еще счастья! И чтобы все ваши родные и близкие остались живы! С Новым 1943 годом!".
Василь, следивший за стрелками часов, взмахнул рукой, а Толя Лопухов с Жорой Арутюнянцем попытались изобразить бой курантов. И все одхватили негромко: боммм... боммм... боммм...
И хором выдохнули: ура-а-а-а...
Володя Загоруйко тут же завел патефон и поставил песню Дунаевского "Широка страна моя родная". И все тихо, вполголоса допели ее вместе. Ваня Зимнухов, улыбаясь своей замечательной улыбкой, прочитал короткое стихотворение:

 

Люди, пройдя через вьюгу
И сквозь пожарища дней,
Будут дороже друг другу,
Будут друг другу родней.

 

А потом танцевали, смеялись, шутили: Витя действительно был в ударе, не отставал от него и Володя Загоруйко. Все настолько развеселились, что уже любая шутка вызывала смех.

 

Клейст поехал на Моздок, -

 

вдруг совершенно серьезно проговорил Сергей Левашов, рослый и широкоплечий, едва помещающийся на валике маленького диванчика, но Любка, разглядев в глазах своего товарища по школе радистов искорки смеха, хлопнула его по плечу и выпалила:

 

Да хреновый был ездок, -

 

И, обведя всех быстрым взглядом, с веселым вызовом остановила его на Жене Мошкове, который был старше всех года на три четыре и поэтому почти всегда старался казаться серьезнее, чем был на самом деле. Но и Женя не растерялся:

 

Подвела его кобыла
До могилы дотащила!

 

Любка захлопала в ладоши и, подбежав к Мошкову, расцеловала его в обе щеки, а Женя, закружив девушку, увлек ее в круг танцующих пар, которые терпеливо ожидали, когда Володька поставит очередную пластинку.
* * * * *
И так всем было весело, так тепло и уютно среди друзей, и почему-то очень не хотелось, чтобы прошла эта ночь, и наступило утро. Первое утро Нового, 1943 года. Большинство не понимали этого чувства, ведь все они твердо знали, что этот год будет годом освобождения Краснодона и
новых побед на фронте. Ребята твердо знали, что это их последняя такая встреча здесь, дома: скоро, совсем скоро, всего через несколько дней многие из них покинут родной город и уйдут навстречу фронту. А здесь - молодогвардейцы верили в это - долго будут помнить их дела: поджог биржи и спасение людей от каторги в Германии, красные флаги в октябрьские праздники и освобождение военно-пленных, листовки и...
Они верили, что люди будут помнить все, что "Молодая гвардия" успела сделать за три месяца.
* * * * *
Скоро... Совсем скоро они действительно уйдут. Почти все в бессмертие. Так, как говорил Ваня Зимнухов своей маме: "Если уж умирать, то так, чтобы об этом узнала вся страна!".
Но и там, в бессмертии, судьбы их окажутся разными! Настолько разными, что одних назовут Героями, других наградят медалями и орденами (однако, не всех), а одного, комиссара "Молодой гвардии", лишат этого звания и на долгие 16 лет объявят предателем.
Но ребята всего этого, конечно, не знают. Они танцуют, шутят и смеются. Они не подозревают, что до начала трагедии остается всего лишь несколько часов. И главная забота для подпольщиков сейчас это так пробраться домой, чтобы не попасть на глаза полицаям: ведь комендантский час никто не отменял, а лютуют сейчас эти фашистские прихвостни сверх всякой меры чувствуют, что близок конец.
* * * * *
Несмотря на это Виктор с Нюсей не торопятся. Идут они медленно, и каждый втайне надеется, что эта дорога домой никогда не кончится. Говорит, в основном, Витя, а Нюся слушает, улыбаясь, иногда согласно кивая, порой что-то горячо возражая.
Мы слишком далеко, чтобы услышать их разговор. Но вот Витя останавливается, целует девушку, и мы понимаем: они счастливы. Это их первый в жизни поцелуй бережный, нежный и любящий. Первый...
Первый и последний.
* * * * *
Дома Виктор долго ворочается на жесткой лежанке. Стоит ему закрыть глаза, как вот тут, рядом появляется Нюся милая, смущенная, родная... Как хорошо, что всего через несколько часов они увидятся. С этой мыслью юноша засыпает...
Бух, бух, бух... Дон-дон-дон, дон-дон-дон... Это кто-то настойчиво и уже довольно долго стучит в окно. Но этот грохот никак не может разбудить спящего.
Бух, бух, бух... Дон-дон-дон, дон-дон-дон... Сквозь сон Витя с трудом понимает, что это не просто громыхание, это условный стук, стучит кто-то из подпольщиков. Что-то случилось?
Он вскакивает и бросается к двери, та закрыта снаружи. Видимо, родители не стали его будить, уходя, а повесили на дверь замок.
Вот опять: дон-дон-дон, дон-дон-дон... И лишь теперь юноша понял, что стучат в окно. Так и есть. Сережка Тюленев машет руками: скорее, скорее! Что же все-таки случилось? Виктор распахнул окно, но спросить ничего не успел, потому что Сергей сразу же выпалил: "В клубе арестовали Мошкова! Похоже, едут за тобой. Сматывайся через окно, комиссар!"
(Задумываемся ли мы когда-нибудь о том, как часто всего лишь одно слово может решить нашу судьбу? Витя никогда не размышлял об этом. И если бы Тюленев не произнес этого слова "комиссар", то он, не медля ни минуты, сиганул бы в окно и только фрицы бы его и видели! Но слово прозвучало.)
И Третьякевич как бы увидел себя со стороны: сонный, взлохмаченный, в майке и трусах, готовый бежать, прятаться, оставляя Женьку в беде. А как же остальные? А родители, что будет с ними? А что скажет о нем Нюся? Разве комиссар имеет право так поступить?
И Виктор спрыгнул с подоконника в комнату.
- Витька, да ты что? - захлебнулся криком Сережка, - да ты же... тебя же.., - но, посмотрев в глаза друга, с отчаянием стукнул кулаком по стене дома.
- Сергей, поставь кого-нибудь на углу... Ребята еще не знают о провале вдруг кто сюда заявится...
- Уже.
- Ну, Серега, молодец, - подумал Третьякевич, - Соображает быстро и, главное, без паники. Всегда думает, прежде всего, о товарищах, а о себе в последнюю очередь!
А вслух сказал:
- Сделай все, чтобы ушел Василий Левашов, сам понимаешь за ним будут охотиться в первую очередь.
Оба вздрогнули, услышав скрип повозки и гвалт полицаев.
- Прощай, комиссар, - прошептал Сережка и пропал в огородных зарослях.
- Прощай, друг, прощайте... все, - и Виктор, прислушиваясь к крикам полицаев, стал приводить себя в порядок.
* * * * *
Анна Иосифовна Третьякевич, Витина мама, возвращалась с рынка. Она не торопилась: муж пошел в лес за дровами сына не стал будить, пожалел, ведь тот вернулся домой лишь под утро.
- Пока проснется, как раз успею обед приготовить, - с нежностью думала Анна Иосифовна о сыне, - не зная ничего о судьбе двух старших, где-то воюющих с фрицами, родители старались здесь, дома, хоть немного облегчить ему жизнь.
Они были посвящены в тайну существования "Молодой гвардии" и не раз караулили во дворе, когда ребята собирались в их доме на совещания.
И сейчас, увидев у дома повозку со связанным Женей Мошковым и полицейских, пытающихся сбить с двери замок, Анна Иосифовна все поняла.
- А ну, бабка, давай быстрее, а то сейчас все твои двери разлетятся, - с усмешкой проговорил заместитель начальника полиции Захаров.
Анна Иосифовна никак не могла попасть ключом в замок, и Захаров, выругавшись, выхватил у нее ключ и сам открыл двери.
- Здесь птенчик, никуда не успел улететь, - засмеялся он, - Вот мы тебя в клетку-то и определим,- и громко скомандовал подручным, - приступайте!
Мать вошла в комнату вслед за полицейскими. Она увидела Виктора, спокойно стоявшего посреди комнаты и с усмешкой смотревшего на врагов. Но женщина знала своего сына, она видела, как сжимаются в кулаки его руки, спрятанные в карманы, и понимала, что то, что происходит сейчас, может отнять ее кровиночку навсегда. Стон сорвался с ее губ, громкий, протяжный стон.
Но Виктор остановил ее взглядом, и мать, привыкшая за последние три месяца слушаться своего младшего сына, обессиленно опустилась на сундук, где лежал его пиджак. Машинально схватив пиджак, она прижала его к груди.
Женщина, не отрываясь, смотрела на Витю, и поэтому уловила его мимолетный отчаянный взгляд, брошенный на пиджак. Обмерла: там что-то есть!
Полицаи уже начали обыск, выбрасывая из ящиков вещи, листая книги, заглядывая в кастрюли.
- Ну-ка, встань, старуха, - один из фашистских прихвостней явно собирался обыскать сундук, на котором сидела мать. Анна Иосифовна испуганно вскочила, как бы машинально прихватив лежащий на сундуке пиджак.
Молоденький полицейский не заметил этого, торопясь побыстрее
залезть в сундук, а мать, отвернувшись, побрела в дальний угол, быстро вытащив из внутреннего кармана маленькую красную книжечку и одним движением спрятала ее за пазуху. И лишь только облегченно вздохнула, как услышала оклик Захарова:
- Ты куда это, старуха собралась? А ну-ка, кидай пиджак сюда.
Молоденький полицейский, осознав свою оплошность, вырвал пиджак из рук женщины, быстро ощупал карманы и швы и бросил его под ноги. Та, вздохнув, с трудом наклонилась, но радостный крик второго полицейского заставил ее выпрямиться:
- Вот, нашел... В золе нашел, - и полицай, довольный показал Захарову развернутый пакет с несколькими патронами.
- Где твой автомат, гаденыш? -заорал тот, подскакивая к Виктору и размахивая пакетом.
- У меня его нет, - спокойно ответил Третьякевич, не глядя на Захарова.
- Ну, пойдем, поищем вместе, - засмеялся тот, - взять его.
Но Витя также спокойно отмахнулся от полицейских, надел пиджак, пальто, закурил, и, ласково посмотрев на мать, шагнул к выходу. Вот только теперь мать зарыдала.
Бросившись вслед за сыном и обхватив его сзади за плечи, Анна Иосифовна успела услышать, как Мошков шепнул ее сыну:
- Виктор, они все знают.
Ее отшвырнули от отъезжающей подводы, и женщина долго лежала на снегу, не в силах подняться, не чувствуя холода. Наконец, мороз все-таки заставил мать встать.
Она побрела в хату, села на пустой сундук. Долго сидела молча. Потом достала из-за пазухи маленькую красную книжку.
- Комсомольский билет, - вслух прочитала Анна Иосифовна и испуганно оглянулась.
Но в доме никого не было. Лишь скрипела дверь, то закрываясь, то открываясь под порывами холодного ветра.
* * * * *
Как это было ни странно, но первый допрос принес облегчение: стало ясно, что арест их в полиции не связывали с деятельностью подпольной организации "Молодая гвардия", которая вот уже три месяца не давала спокойно спать начальнику краснодонской полиции Соликовскому, а вместе с ним и всем его приспешникам.
Ребят обвиняли в краже новогодних подарков из немецкой автомашины. Мешки с подарками нашли в клубе имени Горького, директором которого был Евгений Мошков, администратором Иван Зимнухов, арестованный в этот же день, а художественным руководителем Виктор Третьякевич. Но ни немцы, ни полицаи не могли даже предположить, что клуб с самого своего открытия стал штабом и местом сбора молодогвардейцев, и что разгром немецкой автомашины это дело рук неуловимых подпольщиков. Фашисты предполагали, что это обычная кража, за которую надо примерно наказать, а потом пинками выгнать вон.
Фашисты и не подозревали, что в их руках совершенно случайно оказалась вся верхушка молодежного подполья, не хватало лишь его командира. Ребят, конечно, били, очень били, но Соликовский, решив, что проучили воришек достаточно, дал, было, команду наутро отпустить их.
Но именно в это время подоспел донос...
И началось самое страшное. Особенно был доволен начальник полиции. Он уже подумывал о том, какими наградами удостоят его немцы, и старался вовсю.
Хватали не только тех, чьи фамилии были указаны в доносе, были арестованы почти все, работавшие в кружках в клубе имени Горького. Бросали в камеры и родителей тех молодогвардейцев, которым удалось скрыться, выполняя последнее решение штаба. В их числе были Василий Левашов и Георгий Арутюнянц.
А Виктор с тревогой вглядывался в каждого, кого вталкивали в камеру. Каждый раз радовался, что это не Василь, не другие члены штаба: Сережка Тюленев, Жора Арутюнянц, Иван Туркенич, Олег Кошевой. Знал, что на свободе оставалась и Нюся и на душе его стало чуть-чуть спокойнее.
Не мог комиссар понять, почему молодогвардейцы не выполнили приказ штаба об уходе из Краснодона, а что такой приказ обязательно должен был быть, он нисколько не сомневался.
Да и арестованные подтверждали это: до каждого дошел последний приказ немедленно уходить из города.
Но... у каждого находилась своя причина его невыполнения и все они за это поплатились!
Третьякевича ужасали масштабы провала: уже были арестованы коммунисты, почти все подпольщики города, все члены организации поселков Первомайка и Краснодон. И не давала покоя, мучила одна-единственная мысль: кто же предатель? Кто этот иуда? Ответа не было...
А палачи зверствовали во всю, сменяя друг друга для отдыха: стоны и крики не умолкали ни на минуту, они заглушали даже громкую музыку, специально включаемую Соликовским, и пьяный хохот полицаев.
* * * * *
Вот открылась дверь, и в камеру за ноги втащили бесчувственного Ваню Зимнухова. (Начальник штаба "Молодой гвардии" ослеп: изверги вогнали ему в глаза осколки разбитых очков). Но дверь не закрылась:
- Третьякевича... Третьякевича... - прокатилось по коридору.
Виктор, держась за стену, с трудом поднялся. Каждый шаг был для него мучителен, казалось, что перебиты все до одной косточки. Болели грудь и спина, которые прижигали раскаленнымжелезным прутом, а лицо его было так обезображено, что схваченный вчера дядя Ваня Левашов, брошенный сюда вместо Василя, даже не признал друга своего сына. Но Витя был
очень благодарен ему: ведь он один из немногих не поверил той страшной клевете, которую Соликовский, как и обещал, обрушил на Виктора.
* * * * *
Три дня назад злодеи решили окончательно сломать комиссара физически. На этот раз они избивали его проволочной плеткой с железной гайкой на конце, подвесив вниз головой. Затем они переворачивали юношу и имитировали его "повешение". Когда Виктор терял сознание, его отливали ледяной водой и начинали все сначала.
Раскаленными прутьями прижигали грудь и спину, зажимали в двери пальцы рук, с силой бросали на каменный пол, залитый кровью, и
пинали, пинали, пинали тяжелыми сапогами.
- Кто командир организации?
- Кто еще входил в штаб?
- Где они прячутся?
- Назови имена остальных бандитов!
Пока Третьякевич был в сознании, он вспоминал все хорошее, что было в его такой короткой жизни: он вспоминал отца и маму, старших своих братьев Михаила и Владимира, всю ту любовь и все то тепло, которое отдавали они ему, младшему. Конечно, он вспоминал Нюсю и тот их
первый и последний поцелуй, ее пушистые длинные косы и большие сияющие глаза. А еще он вспоминал музыку и, казалось, забывал о боли, когда Сольвейг пела ему одному своим чистым высоким голосом:

 

Пусть утро проходит,
И день пролетит,
и день пролетит,
И день пролетит...
Ко мне ты вернешься,
И будешь со мной,
и будешь со мной,
И будешь со мной.

 

Долго бились с Витей в тот день палачи. Наконец, обессиливший Соликовский заявил ему:
- Неправда, гаденыш, мы возьмем тебя не мытьем, так катаньем, три дня тебя теперь на допросы вызывать не будем, отдыхай, а твои подельники пусть думают, что их "стойкий" комиссар купил себе отдых предательством!
И по камерам поползли слухи, что всех выдает именно он, Третьякевич, как комиссар, знающий по фамилиям большинство членов организации. Поверили те, кто не знал Виктора близко.
Мошков, Зимнухов, Володя Осьмухин, Сергей Левашов доказывали, что он не предатель. Из соседней девичьей камеры Любка Шевцова выстукивала азбукой Морзе:
- Не дрейфь, комиссар, держись, плюй на все их выдумки. Никто из девчонок не верит в эту чушь. Да и из парней, я уверена, тоже.
Но все-таки были такие, которые верили: те, кто не знал Виктора близко.
- Все же кто-то предает... А так как дыма без огня не бывает, - рассуждали они, - то, видимо это все-таки Третьякевич. Кому, как не ему знать всех участников подполья!
У девчонок, правда, была своя версия предательства. Уля Громова, Нина Минаева, Лина Самошина и другие девочки из Первомайки были уверены, что их группу выдала Зинка, у которой они однажды случайно под скатертью на столе обнаружили список комсомольцев поселка. В то время ее объяснение "чтобы не позабылось" - показалось правдоподобным,
ведь Зинаида в той, такой далекой и неправдоподобно счастливой жизни, работала в райкоме комсомола, кажется, инструктором отдела. Она не была членом подпольной организации, может быть, поэтому девочкам тогда и в голову не пришло ничего плохого, но сейчас...
Сейчас, когда они все вместе то и дело вспоминали тот день и выражение лица Зинаиды, увидевшей список в Улиных руках, им казалось, что они знают предателя "Молодой гвардии".
Или, по крайней мере, одного из предателей. А в измену Третьякевича девчонки не хотели верить. И не верили.
* * * * *
Но, как бы там ни было, а Виктор остался почти в одиночестве: те, кто верили в него, сами лежали истерзанные, полуживые; и вокруг юноши образовалась молчаливая пустота.
Сначала он, не обращая внимание на боль, колотил израненными руками в дверь камеры, просился на допросы, но, видя, что и это оборачивается против него, замолчал, отгородился ото всех невидимой стеной. Впоследствии и это поставили Третьякевичу в вину.
Бедный мальчик!
Как хорошо, что в те дни, лежа на каменном, залитом кровью полу и всей душой желая, чтобы его, наконец-то, вместе со всеми продолжали вызывать на допросы, вместе со всеми продолжали мучить, он не знал о своей судьбе после смерти. О том, что еще целых 16 лет его будут считать предателем той организации, которую он создал, что отец умрет от горя, мать больше никогда не снимет черной одежды, а братьев лишат честно заслуженных ими должностей и званий.
Виктор не мог даже предположить, что среди оставшихся в живых молодогвардейцев, которые все очень хорошо знали своего комиссара, найдутся такие, которые, защищая свои льготы, славу, жизненное благополучие, будут предавать его до конца своей жизни. Но, конечно, веря, что там, на свободе, многие не поверят клевете, юноша не знал, что Василию Левашову, Георгию Арутюнянцу, Анатолию Лопухову в поисках правды придется дойти до первого секретаря ЦК ВЛКСМ СССР, добиться создания комиссии, результатом которой станет его реабилитация.
Не знал Третьякевич, что комиссаром "Молодой гвардии" назовут другого...
Не мог Виктор знать, что в минуту смерти откроется новая, еще более трагичная страница его судьбы.
* * * * *
А пока...
- Третьякевича на выход!
Виктор, стиснув зубы и стараясь не стонать, бредет к выходу. И, хотя душа его ликует, он почти физически ощущает на себе взгляды остающихся в камере.
После того, как увели Витю, никто не проронил ни слова. Все прислушивались к тому, что происходило в кабинете Соликовского. Некоторое время там стояла тишина. Но вот рявкнул патефон.
- Начинается, - выдохнул кто-то.
Тут же послышался лязг железа, свист плетей.
- Двое бьют, гады, - с ненавистью проговорил Ваня.
Послышались глухие протяжные стоны, переходящие в жуткие, нечеловеческие звуки. Раздался крик Соликовского, и в коридоре засуетились.
- Шомпола понесли... Еще какие-то широкие ремни и веревки, - сказал Вася Пирожок, смотревший в дверную щель.
Прошло еще несколько минут... И вновь раздались страшные вопли. Почти тут же распахнулась дверь, и Мельников, один из полицейских, с издевкой крикнул:
- Третьякевич приглашает на свиданку Зимнухова.
Обоих притащили волоком минут через сорок, бросили у порога, несколько раз пнув напоследок.
- А вы говорите - предатель. Разве с предателями так обращаются? Н-е-е-т, их берегут, - и Володя Осьмухин осторожно стер кровь с неузнаваемых лиц друзей. Все подавленно молчали.
Каждый задавался вопросом: кто же все-таки предатель? Ведь аресты все продолжались, и все новые и новые подпольщики оказывались здесь, во власти этих безумных извергов.
И уже не один из ранее арестованных спрашивал себя:
- Да что же это такое! Что же они не уходят? Почему дожидаются, когда за ними придут? Ведь давно могли бы скрыться.
А Виктор все чаще вспоминал Нюсю, передавал ей приветы в записках, тайком передаваемых родителям. Молил мысленно:
- Уходи из города, уходи!
* * * * *
Не знал комиссар, что его любимая девушка, Юрий Виценовский и Анатолий Ковалев готовят налет на полицию, надеясь спасти друзей. Конечно, это было нереально в городке, наводненном полицейскими и жандармами. Но они надеялись на чудо. Чуда не произошло.
* * * * *
Ребята очнулись. Им помогли отползти к стене. Каждый ждал своей очереди, каждый думал, кого вызовут следующим. Но допросы почему-то прекратились. Впервые за пятнадцать дней на несколько часов наступила тишина. Но часов в девять вечера снова захлопали двери, началась беготня по коридору, послышались пьяные голоса. От ударов ног распахнулись сразу обе камеры, а ребята и девушки одновременно услышали:
- Собирайтесь, партизаны! Да не всех, а тех, кого назовем. Этих счастливчиков мы повезем в Ворошиловград.
- Да врут они все, - вдруг спокойно сказал Ваня, - давайте прощаться, ребята. Там, куда нас повезут, проститься мы уже не сможем.
И несмотря на нетерпеливые окрики полицейских, уходящие обнимали тех, кто пока еще оставался здесь, прощались и друг с другом.
* * * * *
Было это поздним вечером пятнадцатого января. Первую партию молодогвардейцев посадили на несколько подвод и повезли к заброшенному шурфу шахты 5. Везли их по Банковской улице, на которой жили Володя Осьмухин, Клава Ковалева, Филипп Петрович Лютиков, Ваня
Земнухов.
Был сильный мороз, и подводам не встретился ни один человек.
У шурфа шахты подпольщиков столкнули с машины и погнали к его краю. Все до одного пытались идти сами, но это не получалось, приходилось поддерживать друг друга. За ними тянулся кровавый след, хотя босые ноги уже не чувствовали ни боли, ни мороза.
Первым к шурфу поставили Виктора Третьякевича. Уж очень полицаям хотелось посмотреть, как запросит пощады этот восемнадцатилетний мальчишка. Пусть остальные партизаны увидят, какой трус их комиссар. А Захаров решил в последний раз потешить свою душеньку и подошел к
Виктору, чтобы еще и еще раз ударить его. После первого удара Третьякевич схватил заместителя начальника краснодонской полиции за шею и потащил к самому краю пятидесятиметровой ямы. Палачи так растерялись, что чуть было не лишились своего руководителя.
И только в последний момент один из них опомнился, подскочил к юноше и ударил его пистолетом в висок.
У потерявшего сознание подпольщика вывернули руки и живым сбросили в шурф. На остальных уже не потребовалось много времени: в одних стреляли, других бросали в яму живыми. Затем туда же побросали бревна и сломанные части вагонеток. И покинули место казни с чувством
исполненного долга, не обращая внимания на жуткие стоны, слышащиеся из-под земли.
* * * * *
Анну Сопову арестовали 27 января. Она испытала те же муки, что и ее любимый. Один раз Нюсю подвесили к потолку за ее чудесную косу и так избивали, что коса не выдержала и оторвалась. Смерть девушка приняла там же, у шурфа шахты 5. Ее прикладом живую столкнули в яму.
А в братской могиле молодогвардейцев они лежат рядом. И рядом выбиты их имена на черных мраморных плитах:
Третьякевич Виктор 1924 - 1943
Сопова Ганна 1924 - 1943
2005 год.

[Свет и Любовь]

Любовь Шерстюк Молодогвардецам Крансодона

 

Когда я застыну у Вашей могилы,
Свершения Ваши опять вспоминая,
Скажу, чтоб мгновение остановилась
И чтоб пребыла только Память Живая...

 

Анатолий Никитенко Бессмертие Моим землякам-молодогвардейцам

 

1

 

Главное - выстоять!
Слышите? Выстоять!
Сердце, как выстрелы,
гулкие выстрелы.
Чьи это карие
слезы наполнили?
Вам эти камеры
что-то напомнили?
Будьте вы стойкими,
будьте спокойными.
Слышите, слышите,
бьют бронебойными?
Видите,
как горизонт содрогается,
Красная Армия
это сражается.
Это спешат
к вам солдаты на выручку...
Гаркают вам:
- На колени, на вытяжку!
Плюйте в лицо палачам
и предателям.
Вы над собой насмехаться
не дайте им.
Главное - выстоять!
Слышите? Выстоять!
Это уже
автоматные выстрелы.
Это уже
автоматная очередь...
Жгут палачи сигаретами
очи вам.
Им, палачам,
ваши взгляды не выдержать...
Главное - выстоять!
Главное - выдюжить!
Фразы, как молнии,
жгучие, хлесткие...
С остервенением
плетками, плетками.

 

2.
Стены у камеры
кровью обрызганы.
Стены, как место прощания
с близкими,
ибо они,
далеко не парадные,
станут для вас,
как листочки тетрадные,
где на прощанье родным
и наследникам
вы начертаете строки
последние:
- Дантова ада дороженьки
пройдены,
мы умираем за вас
и за Родину!
Их, с молчаливой покорностью
робота,
стены впитают
без стона и ропота.
Знают,
что с этими болью-записками
вашими станут потом
обелисками.
Это пока вы не знаете,
дерзкие.
Стены, как братья,
вам служат поддержкою.

 

3.
Вьюга по городу
бродит хозяйкою.
Воет собака бездомная -
зябко ей.
Улица смотрит
глазами оконными,
мальчики наши
идут непокорные.
Мальчики наши
уходят в бессмертие...
С темного неба
снежинки несметные
падают,
тая на лицах измученных.
Только луна,
притаившись за тучами,
видела:
крепко сцепившись в объятии,
выплюнув в морды фашистов
проклятия,
непокоренные
муками, голодом,
с песней,
взлетевшею птицей над городом,
наполовину живые,
но твердые,
падали, падали
песенно-гордые.
Только холмы -
стариканы столетние
слышали залпы в ночи
пистолетные.

 

4.
До вмятинки прочитаны,
стоят они застывшие,
еще и не мужчинами,
уже и не мальчишками.
Солдатами бессменными
стоят и днем и вечером.
В глазах у них бессмертие
великое и вечное.

 

Геннадий Щуров Кошевой

 

Вечер морозный
и вьюжный
ложился на лед
дорог.
Скрипела зубами
стужа
под каблуками сапог.
Посвистывал за спиною
ветер
в стволах у конвоя...
Лицо запрокинув к небу,
Олег улыбался снегу,
что падал
на щеки впалые...
И лез палач на кусты.
Как звезды,
алые
пятипалые,
его обходил следы.
Олег
в ледяной круговерти
на пляску снежинок
смотрел...
Так
может
только бессмертный
на свой
выходить
расстрел.

 

Алёна Дружинина. Никто не забыт? Памяти Молодогвардейцев Краснодона посвящается

 

О, Краснодон -
доннн! -
доннн!
Набатным эхом в сердце отзовется.
Под плеток свист,
под патефонный визг
На пол холодный
кровь мальчишек льется.
И девушек, за косы протащив,
Бросают в камеру и вытирают руки.
Подруги, их пальтишками прикрыв,
Там шепчут:
- Вы не думайте про муки.

 

- Ослеп Ванюша, - Майя прошептала, -
Хлестали по лицу, разбив очки.
- Вот, изверги, - Любаша закричала,
В бессилии сжимая кулачки.

 

А Уля улыбается упрямо,
Рукой прикрывши рану на груди,
Хоть рана та была не просто рана -
Две алые кровавые звезды!
Их вырезали
на живом девичьем теле,
Уставши бить,
пытать
и снова бить,
Те варвары,
те нелюди,
те звери,
Решившие фашистам угодить.

 

* * *
И песня вдруг негромко зазвучала:
"Замучен тяжелой неволей
Ты славною смертью почил…"
Но тихо она пелась лишь сначала:
"В борьбе за рабочее дело
Ты голову честно сложил…"
Мелодия громче и громче,
Слова все ясней и ясней.
Поют уж не только девчонки,
И мужество слышится в ней!
Как громко она раздается,
Сурово,
призывно звучит!
Из песни то ненависть льется,
То вера в победу кричит!
И ширясь,
гремит на просторе,
Как будто бушует гроза -
И полицай в коридоре
Рукой вытирает глаза.

 

* * *
- Встать, и с вещами на выход! -
Лязгнула в камеру дверь.
- Куда же нас ночью?
- Ты, тихо! Не на гулянку, поверь.
И пьяный раскатистый хохот
Многое им объяснил.
Теперь у мальчишек в дверь грохот,
И полицай пробасил:
- А ну, партизаны, вставайте,
Вы слышите, вам говорят!
Вещички свои забирайте,
Да выстройтесь, выстройтесь в ряд.

 

* * *
Тихо на улицах города,
Только машины гудят,
И люди не знают, что вороги
Скоро детей их казнят.

 

* * *
К заброшенной шахте их привезли
И вытолкали
из машины.
Ребята
друг друга
под руки вели -
Поддерживали в час кончины.
Избиты,
измучены,
шли они в ночь
В кровавых обрывках одежды,
А парни старались девчонкам помочь
И даже шутили, как прежде…

 

Брели,
оставляя босыми ногами
На белом снегу
свой кровавый след.
Быть может,
каждый
вспомнил о маме:
Сколько ей, милой, досталось бед!

 

* * *
Долго этой ночью выстрелы звучали,
Стук прикладов,
стоны падающих тел.
На головы им
вагонетки бросали,
И камни кидали,
и бревна бросали -
Каждый палач отличиться хотел.

 

Юностью их боевою
Должен гордиться народ!
Но вот "комсомольской братвою"
Кто-то, смеясь, их зовет.
Один из лжецов-фарисеев,
Про совесть забыв навсегда,
Кричит: "их придумал Фадеев,
Да утвердили в ЦК".

 

А в Краснодонском музее
Сумрачно, пусто и тихо,
Никто не приводит детей
К ним,
вдоволь
отведавшим лиха.
У шурфа заброшенной шахты
Детишки те в прятки играют,
Но про молодогвардейцев
НИКТО!
НИЧЕГО!
НЕ ЗНАЕТ!
Вечный огонь потушили -
Видно, не нужен он стал,
Где Любка жила позабыли -
В памяти - полный провал!

 

* * *
И вдруг под могильными плитами
Мне чудится, слышится стон:
- Трудно нам здесь, позабытым,
Тяжек и горек наш сон!

 

Люди, не верьте злодеям,
Люди, мы были, мы есть!
Дайте отпор лиходеям,
Вступитесь за нашу за честь!

 

Люди, от тысяч убитых
Стон наш в сердца к вам стучит!
НИКТО НЕ ЗАБЫТ
И НИЧТО НЕ ЗАБЫТО
НИКТО НЕ ЗАБЫТ…
НИКТО НЕ ЗАБЫТ?

[Свет и Любовь]

Расул Гамзатов Слава, красноддонские сыны!

 

1

 

Слава, краснодонские сыны!
Словно трубы, ваши имена.
Преданностью знамени страны
Вы пленили навеки меня!

 

Высоко в заоблачных горах,
Где гнездится мой родной аул,
Наши души гордостью горят,
Вашей славы впитывая гул.

 

Нет у нас обычая меж скал,
Чтобы с братом обнимался брат,
Но когда бы вас я отыскал,
Сердцем бы прижаться был бы рад!

 

Юноши, не знавшие любви,
Зрелыми вы начали борьбу!
Девушки нетронутые! Вы,
Словно жены, встретили судьбу.

 

2

 

Слава, краснодонские сыны!
Вы не пали пред врагом во прах
И душою не покорены,
Были вы – как светочи в ночах.

 

Город, улыбавшийся, как вы,
Кровью и слезами окроплен,
Сад в благоухании листвы
Пламенем и дымом ослеплен.

 

Злобою коричневых зверей
Не был и невинный пощажен:
Дети на глазах у матерей
И мужья перед очами жен.

 

Принимали залповый огонь,
В петлях задыхалися, – и все ж,
Нет, не покорилась молодежь
И не подчинился Краснодон!

 

3

 

Слава, краснодонские сыны!
Если бы спросили вас века:
«Были ль вы, товарищи, сильны
Перед ликом страшного врага?

 

В час, когда на вас глядела смерть,
Выбрали вы гибель или плен?» –
Пусть ваш голос прозвучит, как медь,
Преодолевая прах и тлен:

 

«За поруганную землю, честь,
За испепеленный этот кров
Нашим богом стало слово: «Месть!»,
Верою святою: «Кровь за кровь!»

 

Страшен был фашисту Краснодон,
Молодость была врагу страшна –
Ни на миг не насладился он
Сладостью еды и миром сна.

 

4

 

Слава, краснодонские сыны!
Слышал я о штабе боевом,
Где, в могучий узел сплетены,
Яростно боролись вы с врагом.

 

Ваши благородные сердца
Очернить была не в силах грязь:
Черная душонка подлеца
Выдала и погубила вас.

 

И уже в гестапо мастера
Кандалами весело гремят, –
Вот уже с утра и до утра
Нашатырки слышен аромат,

 

И проносят юные тела,
Искалеченные и без глаз, –
Но и эта пытка не смогла
Подчинить и обесчестить вас!

 

5

 

Слава, краснодонские сыны!
Чтобы гибель вашу созерцать,
Мрачное исчадие войны,
Гнусная гестаповская рать

 

Гонит плетью, острием штыков
К месту тяжких, смертных ваших мук
Женщин, и детей, и стариков –
Жителей развалин и лачуг.

 

Но, высоко головы подняв,
С боевою песней вы прошли
Среди милых камешков и трав,
Среди слез людей своей земли...

 

По когда сверкнула злая сталь
И лишь эхо залпа донеслось,
Гордость проступила сквозь печаль,
Плечи распрямляя как колосс.

 

6

 

Слава, краснодонские сыны!
Никогда я не был вам знаком,
Но, как будто братья казнены,
Боль в моей груди и в горле ком.

 

Дети мной незнаемых семей,
Шедшие с фашистами на бой,
Ваши образы в душе моей
Вырезаны пламенной резьбой.

 

О, как горевала мать моя.
Как голубка, обломав крыла,
В час, как в наши горные края
Весть о вашей гибели пришла!

 

Весь свой век прожившая в горах,
Па работе сгорбившая стан,
Вот она с газетою в руках
К мести призывает Дагестан!

 

7

 

Слава, краснодонские сыны!
Вы бессмертны в памяти людской.
Видят вас в предутренние сны,
Ваше имя призывает в бой.

 

В наших сказах будете вы жить,
В наших песнях из могил вставать.
Будем вашу боевую сталь
Из металлов благородных лить.

 

Али Ламеда (Венесуэла) ПОДВИГ

 

Не новый спор:
что - подвиг человека?
Безумства взрыв
иль пламень духа,
который вспыхивает в нас,
как звезды в небе
под действием неведомых нам сил?
А может, подвиг -
жизни всей основа,
деяний человека
главный смысл -
то,
для чего живем мы все на свете,
к чему стремимся вечно мы
душой?
О подвиги людей!
Свидетели живые
горенья человеческих сердец,
и мужества,
и красоты,
и веры,
и воли, что к бессмертию ведет!
Я славлю вас!
Во все века земные
прекраснейшими были вы в судьбе
десятков поколений, обществ, стран...
Да, подвиги - живут!
И песни тоже
живут наперекор забвенью-праху,
беря начало в древности седой,
до наших дней, являя душ крылатость!
Где силы человеческой межа?!
Да нет межи,
границы нет!..
И подвиги - вовек не умирают,
как вечен душ людских священный жар!

 

2
Советские друзья!
Меня простите,
что я в своей взволнованной поэме
себе позволю вольность небольшую.
Хочу я имена героев ваших
переиначить на испанский лад.
Не потому, что здесь, у нас, не смогут
произнести имен славянских строй!
Давно мы к этим именам привыкли!
В народе нашем не найти
такого,
который имя Ленина б не знал,
не знал, как верно произносят - Юрий,
или как точно - Валя Терешкова,
иль их собрата имя -
Комаров.
Нет, просто очень захотелось мне,
чтоб имена те нынче зазвучали,
как имена сородичей моих!
Поскольку знаю, что герои ваши -
они герои и моей земли!
Я знаю, что, свой подвиг совершив,
в веках бессмертный подвиг, те герои
не только защитили Киев славный,
не только свой шахтерский Краснодон,
а Каракас мой, и Монтевидео,
и Лиму, и Кито,
и Порт-о-Пренсе,
и Асунсьен,
Гавану!..
И я хочу, чтобы звучал Сергей
в моей поэме - Серхио,
а Ваня -
в поэме назывался бы Хуан,
Олег - Олехо,
Уля - Юлиана!
Они - моей истерзанной земли
любимые, ее родные дети,
как и Владимир Ленин -
наш отец!

 

3. ОЛЕХО
Промозглый сумрак каменной темницы,
тупая боль от ссадин и от ран,
отяжелели
черные ресницы,
в глазах кровавый стелется туман.
Ах, тело молодое!
В наслажденье,
тебе бы в ласке нежной трепетать!
Спортивное испытывать боренье...
Но хватит
сердце муками терзать!
Не стоит, нет!
Пусть страшно ноет тело,
когда в него враги вонзают гвоздь!
Душа бы только в муках не истлела,
и дух твой гордый пытки перенес.
Как тяжко все и как невыносимо!
Кто выдержит еще такую боль?!
Но воля, как огонь, неугасима,-
она сильней, чем нож, иголка, соль,
которыми палач тебя терзает.
И все же воли этой не распять!..
Как жутко светом очи ослепляет!
Закрой!
И жизнь переживи опять,
переживи, как чудное мгновенье,
которое вместило тыщи лет!..
Уста в крови...
Но жертвенник терпенья
еще не напоил их лаской, нет!
"Любимая!.." -
устам ли не хотелось
произнести то слово горячо?
Куда припухлость детская их делась?
И разве боль их только и печет?
Ужель рубцы кровавые - удел их?
Ужель они - и есть твое лицо?
Но ненависть очерчивает смело
на них святое мужество отцов!
Нет, ты не знал, что написал Вальехо*:
"Цветы стальные и громов сердца..."
Ты образ тот в душе своей, Олехо,
сумел увековечить до конца.
Потом иным ты встанешь - весь в граните,
отлитый в бронзу, врезанный в металл!..
То будешь ты!
Незримо сердца нити
с живыми
крепко свяжут пьедестал.
А нам запомнись, краснодонский орлик,
живым,
веселым,
нежным
и простым!
И лишь тогда нам мраморный твой облик
сказать позволит:
- Верно. Это - ты!
И будешь ты идти со мной незримо,
в борьбе любой не ведая преград,
Олехо,
друг,
сын гордой Украины,
и мне - венесуэльцу -
кровный брат!

 

4. ЛЮБОВЬ
Портрет хранится в Лувре.
Видел я
улыбку эту - вечную загадку.
Непостижимый сфинкс,
тайник страстей,
любовь и нежность женщины лукавой,
великий символ гордости земной,
название которой -
Монна Лиза!
Богоподобный, славный Леонардо!
Что сделал ты,
как кистью колдовал ты,
что твой рисунок - таинство земное -
до наших дней волнует все сердца!
Но
если бы увидел ты портрет,
с которого глядит на нас девчонка,
разрезом голубых очей подобна
твоей непостижимой Монне Лизе!
О если б ты увидел!
Ее имя
звучит - Любовь - в славянской стороне.
У нас такого имени не сыщешь.
Оно и в нежном слове Унамуно**,
и в строчках тех, которыми Камоэнс***
нас очаровывал, создав "Луизиаду",
и в языке твоем напевном, Леонардо,
звучит маняще слово то - Амор!
Когда б увидел ты ее портрет
пред тем, как к Джиоконде приступил ты,-
не только сфинкс чарующий и страстный,
не только женской тайны обаянье,
а мужество стальное, и решимость,
и твердость духа, что испепеляет
врагов,
тебе б открылись, Леонардо!
И в этой слабой девочке и сильной
ты показал бы миру лик бессмертья,
назвав его одним прекрасным словом,
как имя этой девочки, - Любовь!

 

5. СЕРХИО
А помнишь, помнишь ночи на реке,
когда ходил ловить с друзьями рыбу?..
Упала ночь на дом твой
черной глыбой.
Удилище сжимаешь ты в руке,
шаг осторожный,
точно на пуантах!
Балетный позавидует артист!
Ведь это надо ж
обладать талантом,
чтоб ночью выйти на знакомый свист!
Отец уснул?
Уже, должно быть, спит!
Теперь - тихонько,
чтоб ни звука даже!..
Ой, что там?
Так и замер:
мать стоит,
легонько сына под затылок пряжей,
и шепотом:
- Куда тебя несет?
Отец проснется - будешь знать,
зачинщик!.. -
Отчитывает сына,
и в кувшинчик
льет молоко - пускай рыбак попьет,
душистый хлеб достала, улыбаясь,
сказала, не скрывая доброты:
- Все бегаешь,
все бегаешь, как заяц?
Тот чаще дома, видимо, чем ты!..
Трава в росе вдоль всей тропинки верной.
Вот и река.
Костер на берегу.
Дружки его давно уже, наверно,
закинули крючки свои в реку.
Заря над речкой стелется с востока
дорожкой алой - встань, по ней иди!..

 

Как сушит жажда страшно и жестоко!
Воды! Воды!
Вы слышите?.. Воды!..
Хотя бы каплю,
если не глоточек,
чтоб на мгновенье увлажнить уста...
Ой, Серхио!..
Спросила мать:
- Сыночек,
Таким седым ты за ночь эту стал?
Сыночек мой,-
больное сердце стонет,-
как мало на земле ты этой жил...
Горят уста...
А как горят ладони!..
Палач ладони мальчику пробил!
Гвоздем...
Коль гвоздик тоненький умело
согнуть - как раз получится крючок.
Сидишь.
Шумит кустарник оробело.
Скользит на волнах легкий поплавок.
Рванулся!
Бьется рыбка и не тонет.
Ага, поймалась! Не ждала боды!..
Горят уста...
А как горят ладони!..
Воды! Воды!
Вы слышите? Воды!.. Я все стерплю!
Все выдержу, поверьте!
В душе нет страха, нет его в глазах.
Пускай гвоздем пробьют мне даже сердце,
пусть кровь и на висках, и на руках,
пускай терзает мука неустанно!..
Согнулась сталь бы?
Значит, я - не сталь!
Я выдержу!..
Пылайте кровью, раны,-
ни слова - нет! - не вымолвят уста!
Не жди, палач, ты от меня пощады,
измены подлой от меня не жди!..
А говорят - есть где-то водопады...
Воды! Воды!
Вы слышите?
Во... ды...
Нет!
Мне и капли от врага не надо!
Я и глотка себе бы не простил!..
Холодный дождь с далекими громами
слезой суровой землю окропил.

 

6. ХУАН
Хуан.
С прищуром - близорукий парень,
стеснительный и скромный человек.
Мир, поклонись сегодня Земнухову!
Так звали все его.
Советский друг
поведал мне,
что к древности далекой
восходит корень имени его:
земной, земля...
Не зря, наверно, это!
Был парень этот символом земли,
которая взрастила и вспоила
своим бессмертным соком
и дала
ему такую стойкую отвагу,
какую может дать нам лишь земля!.
Мой Каракас****!
Брожу я нынче снова
по улочкам извилистым твоим,
и это имя русское твержу,
желая, чтоб запомнили его
твой каждый камень,
каждый тихий дворик,
и каждый столб,
и каждый малый дом!
Запомните!
И помните навечно
с древнейшим корнем имя это, люди!
Святое имя русское -
Иван.

 

7. ЮЛИАНА
Кровь стучит мне в виски беспрестанно
и врывается в мой непокой!
Юлиана,
моя Юлиана!
Образ вижу я твой дорогой!
На обложках журналов томятся
голливудские ню без стыда!
Им с тобою вовек не тягаться.
С чем сравнится твоя красота?!
Очи - будто бы небо под осень,
ты стройна и гибка, как лоза.
Косы длинные, черные косы.
Юлиана, степная краса!
Я себе представляю: без спеха
ты проходишь по чистой росе,
и искрятся серебряным смехом
золотые ромашки в косе!..
Сердце,
плачь, как открытая рана!
Сердце,
плачь!
Нет! Всю горечь испей!
Юлиана,
моя Юлиана!
Жанна д'Арк украинских степей!
Ты звездой просияла сквозь ночи
и явилась бессмертной мечтой!
Юлиана,
во ржи василечек,
самородок степи золотой!..

 

8
Так что есть подвиг?
Ну-ка, мудрецы!
Молчите?
Что ж - я понял,
я отвечу!
Того постичь не смогут ни дельцы,
ни те, в ком дух извелся человечий!
То - праздник воли,
сил таких прилив,
какие только в сердце чистом сыщешь!
То - сталь и нежность чувств,
не пепелище!
Величия торжественный мотив!
То - красота бесстрашных храбрецов,-
земля издревле ими восхищалась!
То - смелость Смерти посмотреть в лицо,
да так, чтоб Смерть сама бы испугалась!
То - яркий отсвет, видный далеко,
возмездья поступь
и любовь святая!
То - реквием, звучащий высоко,
то - мощь необоримая, стальная!
Живи в столетьях, подвига краса!
Живи
и души исцеляй от боли!
Живи
и возноси под небеса
красу земли,
красу бессмертной воли!

 

* Валъехо Сесар - известный перуанский
писатель и поэт, коммунист.
** Мигель де Упамупо - известный испанский
писатель, поэт и философ, представитель
"Поколения 1898 года".
*** Камоэнс - великий португальский поэт XVI
века, автор поэмы "Луизиада".
**** Каракас - столица Венесуэлы.

[Свет и Любовь]

Заголовок: Память "Молодой Гвардии" (Записано со слов старика-отца одной из уч-ся нашей школы Люды Маматиной)

 

Вот что я нашла на Димином сайте в разделе Творчество (что за школа и в каком она городе, не указано):

 

То не тучи чёрные на нас двигались,
То не громы гремели раскатные,
То орды фашистские приближалися,
И бомбы на город они сбрасывали.

 

Стариков и детей они покалечили,
Затуманилось солнце ясное,
Затянулось оно пылью пустою
От машин и подвод. Коней вражеских.

 

И вступила их рать несметная
Трое суток они продвигалися
Яйца, кур и гусей отнимали они
Эти ти палачи ненажёрные
Забирали все культурненько

 

И не видно нигде лика русского
И не слышно нигде слова родного
И стали хватать нашу молодёжь
И в Германию гнать их на каторгу.

 

Возмутилось тогда сердце русское,
Сердце гордое, непокорное,
сердце пылкое славян.
Не топтать уж врагам земли русские,
И хлеба не есть им Советского,
И не пить им воды ДОНА тихого.

 

Собирались кружки комсомольские
Думу думали молодецкую
Как бы лучше помочь Красной Армии,
Чтоб фашистов изгнать с нашей Родины.

 

А Олег Кошевой предводительствовал
С Красной Армией связь держал он
И вот эти юнцы партизанами
Наводили страх на немецких псов.

 

Задрожали тогда эти варвары
Запылала костром биржа вражеская
И Советские знамёна всюду реяли
Над шахтами и домами развивались.

 

Разметались тут злодеи истоновцы
Псы жандармские одичалые
Точно звери они всюду рыскали
И напали на след "Молодой гвардии"

 

И в истапо их всех забрали тогда
И жестоко их там бедных мучали
Там железом, огнём их пытали и жгли
И пороли плетьми, ногти скалывали.

 

Рвали ноздри у них, тело резали
Но все пытки снесли, не дрогнули
Обещали враги злато- серебро
И потачки им дать многоценные.

 

Только чтоб перешли на их сторону
- Эх, злодеи вы, псы фашистские.
Говорили в ответ комсомольцы- юнцы.
- Среди нас нет предателей.

 

Все умрем как один по Сусанински
Нет дороже для нас нашей Родины
За неё умрём мы с большой радостью.

 

Мы воспитаны в духе Сталина
А завет Ильича не изгладился
Но пощады просить на коленях,
Стоять - палачи не дождетеся.

 

Так казните скорей палачи и враги,
Ничего вы от нас не добьётесь.
В эту ночь палачи, ночью темную
В шурф их бросали, искалеченных.

 

Лишь Туркенич от них один вырвался
Весь израненный от них спрятался
Но не долго враги засиделись у нас
Наша Армия прочь их выгнала.

 

И трупы тогда извлекли из шурфа
Юровском саду похоронены.
Над могилой той комсомольской
Дал клятву народ непреклонный.

 

Отомстить врагам за сметь юношей
Со всех концов нашей Родины
Много тысяч юнцов слетаются
Чтобы честь им отдать и бессмертие.

 

Над могилою той можно видеть всегда
В платьях чёрных, в вечном трауре
Стоят женщины всегда скорбные
Тихо плачут они, слезы катятся
Слезы горькие, слёзы матери.

 

Что там растут над могилою
И рыдав они землю смачивают,
А сердце от слез надрывается.

 

Это матери плач, потерявшей дитя,
что ей мило было, что ей дорого
Что ничем никогда не заменится.
Долго, часто стоня, страдавшося поя.
Над безмолвной могилой диточи родные
Только ветер один, пригиная цветы
И бессмертие героев им разносится.

 

Пусть они служат примером,
Как надо отчизну любить,
Любить не словом, а делом
И жизнь за неё положить.

 

Пусть живут имена их святые
Слава их никогда не умрёт.
Их не забудут Русские,
Будет помнить их русский народ0

 

 

 

 

 

Неизвестный автор. Свет Вечного Огня

 

Свет Вечного Огня,
Жар Вещего Костра,
Тебе рассвет - родня,
Тебе заря - сестра.

 

Всем сбившимся с пути,
Всем рухнувшим с коня
Дорогу освети,
Свет Вечного Огня.

 

Оружье закали,
Замёрзших отогрей,
Зарвавшихся спали,
К наивным будь добрей.

 

Не станет пусть в веках
Ни уголка, ни дня,
Куда б не проникал
Свет Вечного Огня.

 

Восстав из-под земли,
В пороховом дыму
Погибшие пришли
К подножью твоему.

 

Сквозь дальние огни,
Сквозь ржавые винты
В упор глядят они,
Как полыхаешь ты.

 

Их давний непокой,
Несбывшийся простор
Сейчас в тебе, Огонь,
Сейчас в тебе, Костёр.

 

Не станет пусть в веках
Ни уголка, ни дня,
Куда б не проникал
Свет Вечного Огня.

 

На жизненном кругу
Сегодня и вчера
Мы у тебя в долгу,
Свет Вечного Огня.

 

И прежде, и теперь
в долгу за каждый вздох,
И если я тебе
Не выплачу свой долг,

 

Тогда убей меня
И прокляни меня,
Свет Вечного Огня,
Жар Вещего Костра.

 

Не станет пусть в веках
Ни уголка, ни дня,
Куда б не проникал
Свет Вечного Огня.

Изменено 25 декабря, 2008 пользователем Любовь Шерстюк

[Свет и Любовь]

Джошуа НГЕБЕ (КЕНИЯ) Гимн смелым Отрывок из поэмы

 

Россия!
Страна великая!
Тебе я славу пою, твоей дивной природе
и людям твоим предивным!
Вот
белый снег.
Лежит извечно он в горах
Килиманджаро*.
Холодным он,
искристый он - ты знаешь.
В России же укрыты им равнины,
которых зебры и за год не оббегут!
Какое же сердце иметь надо -
горячее,
твердое,
буйное,
чтобы в этом холодном крае
души тепло уберечь!
Вот
королевская пальма.
В России пальмы растут на берегу
теплого моря.
Представь себе этих красавиц,
лелеемых с моря ветром прохладным,
словно в моей стране.
Есть снег и пальмы есть!
Так стоит ли мне удивляться тому,
что русское сердце
чувствительно к нашим песням!

 

Вот
горы скалистые.
В России такие горы, что не каждый орел
долетает
до снежных вершин горделивых.
А потому и не надо,
не надо, слышишь,
не надо
искать в России что-либо,
чего бы не было в мире!
Признаки всех континентов
сошлись на российских землях.
Лучшие чувства народов
понятны советским людям.
Здесь Севера белая сила
и черная грация Юга,
и Запада мысль безграничная,
и спокойная мудрость Востока.
Но главное - это бессмертное слово
ЛЕНИНА,
что стало великим делом!
Мой Гимн -
молодым героям,
юным героям и сильным,
сыновьям, дочерям России -
страны белого снега!
Запомните это имя:
«МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ!»
Не королевская гвардия,
не императорская гвардия,
не пышномундирная гвардия -
в медвежьих шапках
и аксельбантах,
в орденах
и значках зеркальных,
не гвардия трескучих парадов
и торжественных смен часовых у дворца -
нет! -
«МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ»!
Еще совсем юные,
молодые девчата и парни...
Им жить бы жить, и любить,-
но вышли на бой свой неравный!..
Люба Шевцова.
Отвечайте вы мне, смешные пустышки
Найроби,
в коротеньких юбках гуляющие со своими
влюбленными,
вы смогли бы, как Люба Шевцова,
ради великого дела
с ненавистным врагом танцевать
и кокетничать с ним,
когда ненависть в сердце великим пожаром
горит?
Усмехаться врагу -
и добывать у него документы,
необходимые так для борьбы?
Не обижайтесь, девчонки Найроби**,
не надо!
Любу тоже немного считали кокеткой -
однако,
хоть вы и любите родину вашу,
вам еще надо учиться закалке, уверен,
и мужеству
Любы Шевцовой!
Скажите и вы, веселые мальчики,
неугомонные мальчики
из тех, кого иногда называют
«уличными разбойниками»,
которым люди с укором кивают вослед
головами,
когда вы в громе и грохоте несетесь
на мотороллерах
по улицам узким, пыль поднимая
до солнца,
скажите мне:
вы полезли бы, страх презирая,
на крышу вражьего логова,
чтобы там укрепить красное знамя
борьбы?
Так
Сделал
Тюленин.
Сделаете ли вы?
Я вас очень люблю,
мои черночубые и белозубые дети земли
африканской,
очень люблю,
но не знаю
хватило бы львиного мужества в ваших
сердцах
на такое дело?
У Тюленина
мужество это
было!..
Великие горы бумаги я могу написать -
это будут фолианты, потолще гроссбухов
банков английских.
Но и тогда не перечислю я и половины
славных и гордопамятных,
высокочтимых деяний «Молодой гвардии»!
Не надо их пересказывать!
Поверьте мне на слово,
братья мои черночубые и белозубые,
и вместе со мною,
по древнему обычаю нашему,
давайте споем Гимн смельчакам
краснодонским!
И вы, всесильные боги -
Очунга, Хата-Бвана, Мандинго!
Восславьте память героев, восславьте!
Пускай прохладный и нежный ветер
пампасов
хоть раз в году пропоет это слово:
«ТЮЛЕНИН»!
Сделай так, Очунга!

 

Пускай теплые лучи солнца
хоть раз в году прозвенят над
пшеничным полем:
«ШЕВЦОВА»!

 

Сделай так, Хата-Бвана!

 

Пускай прозрачные капли дождя,
эти маленькие хрустальные музыканты,
хоть раз в году простучат в заоконный
ковшик:
«КОШЕВОЙ»!

 

Сделай так, Мандинго!

 

Впишите, великие боги, в память нашего
сердца
все имена героев!

 

Любите их!
Помните!
Славьте!

 

* Килиманджаро- самая высокая гора Африки.
** Найроби - столица Кении.

[Свет и Любовь]

М.В.Исаковский
Слушайте, товарищи...

 

- Слушайте, товарищи!
Наши дни кончаются,
Мы закрыты - заперты
С четырех сторон...
Слушайте, товарищи!
Говорит, прощается
Молодая гвардия,
Город Краснодон.

Все, что нам положено,
Пройдено, исхожено.
Мало их осталося -
Считанных минут.
Скоро нас, измученных,
Связанных и скрученных,
На расправу лютую
Немцы поведут.

Знаем мы, товарищи, -
Нас никто не вызволит,
Знаем, что насильники
Довершат свое,
Но когда б вернулася
Юность наша сызнова,
Мы бы вновь за родину
Отдали ее.

Слушайте ж, товарищи!
Все, что мы не сделали,
Все, что не успели мы
На пути своем,-
В ваши руки верные,
В ваши руки смелые,
В руки комсомольские
Мы передаем.

Мстите за обиженных,
Мстите за униженных,
Душегубу подлому
Мстите каждый час!
Мстите за поруганных,
За убитых, угнанных,
За себя, товарищи,
И за всех за нас.

Пусть насильник мечется
В страхе и отчаянье,
Пусть своей Неметчины
Не увидит он!-
Это завещает вам
В скорбный час прощания
Молодая гвардия,
Город Краснодон.

26 октября 1943

 

Анна Чупрова. г. Екатеринбург

 

Виктору Третьякевичу

Простите их, Витя, за подлый обман,
За долгие годы забвенья,
За страшный жребий, что выпал Вам,
За малодушное презренье.

Простите их, Витя, за мамино горе,
За братьев лишенья простите.
За горькую Третьякевичей долю
Простите. Простите, Витя.

Простите их, Витя. За все их грехи
Они на том свете расплатятся.
А я посвящаю Вам эти стихи.
Дрожит карандаш, слёзы катятся…

И знайте, что с Вами были друзья,
Кто свято берёг Ваше имя,
Кто делал своё, когда было нельзя.
Теперь Вы уж встретились с ними…


И пусть живём мы в веке другом,
Спустя шесть десятков лет,
Мы шлём Вам, Витя, низкий поклон,
Ведь срока у подвига нет.

Да, звание высшее не было Вам присвоено.
Да, титул «Герой Союза» Вам так и не был дан.
Но Вы любви народной удостоены,
Сегодня, Витя, Вы – Герой трёх стран:
России, Украины, Беларуси…

[Свет и Любовь]

Михаил Дудин

 

Снегири

 

Это память опять от зари до зари
Беспокойно листает страницы,
И мне снятся всю ночь на снегу снегири,
В белом инее красные птицы...

 

Белый полдень стоит над Вороньей горой,
Где оглохла зима от обстрела,
Где на рваную землю, на снег голубой
Снегириная стая слетела.

 

От переднего края раскаты гремят,
Похоронки доходят до тыла.
Под Вороньей горою погибших солдат
Снегириная стая накрыла.

 

Всё мне снятся военной поры пустыри,
Где судьба нашей юности спета...
И летят снегири, и летят снегири
Через память мою до рассвуета...

Изменено 16 января, 2009 пользователем Любовь Шерстюк

[guskin]

Кто автор стихов? Юрий Антонов?

 

Михаил Дудин

[Свет и Любовь]

Спасибо, guskin! Исправляю!

[Свет и Любовь]

Ольга Берггольц

 

Ленинградская поэма
I

 

Я как рубеж запомню вечер:
декабрь, безогненная мгла,
я хлеб в руке домой несла,
и вдруг соседка мне навстречу.
— Сменяй на платье,— говорит,—
менять не хочешь — дай по дружбе.
Десятый день, как дочь лежит.
Не хороню. Ей гробик нужен.
Его за хлеб сколотят нам.
Отдай. Ведь ты сама рожала...—
И я сказала: — Не отдам.—
И бедный ломоть крепче сжала.
— Отдай,— она просила,— ты
сама ребенка хоронила.
Я принесла тогда цветы,
чтоб ты украсила могилу.—
...Как будто на краю земли,
одни, во мгле, в жестокой схватке,
две женщины, мы рядом шли,
две матери, две ленинградки.
И, одержимая, она
молила долго, горько, робко.
И сил хватило у меня
не уступить мой хлеб на гробик.
И сил хватило — привести
ее к себе, шепнув угрюмо:
— На, съешь кусочек, съешь... прости!
Мне для живых не жаль — не думай.—
...Прожив декабрь, январь, февраль,
я повторяю с дрожью счастья:
мне ничего живым не жаль —
ни слез, ни радости, ни страсти.
Перед лицом твоим, Война,
я поднимаю клятву эту,
как вечной жизни эстафету,
что мне друзьями вручена.
Их множество — друзей моих,
друзей родного Ленинграда.
О, мы задохлись бы без них
в мучительном кольце блокады.

 

II

 

. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .

 

III

 

О да — и н а ч е н е м о г л и
ни те бойцы, ни те шоферы,
когда грузовики вели
по озеру в голодный город.
Холодный ровный свет луны,
снега сияют исступленно,
и со стеклянной вышины
врагу отчетливо видны
внизу идущие колонны.
И воет, воет небосвод,
и свищет воздух, и скрежещет,
под бомбами ломаясь, лед,
и озеро в воронки плещет.
Но вражеской бомбежки хуже,
еще мучительней и злей —
сорокаградусная стужа,
владычащая на земле.
Казалось — солнце не взойдет.
Навеки ночь в застывших звездах,
навеки лунный снег, и лед,
и голубой свистящий воздух.
Казалось, что конец земли...
Но сквозь остывшую планету
на Ленинград машины шли:
он жив еще. Он рядом где-то.
На Ленинград, на Ленинград!
Там на два дня осталось хлеба,
там матери под темным небом
толпой у булочной стоят,
и дрогнут, и молчат, и ждут,
прислушиваются тревожно:
— К заре, сказали, привезут...
— Гражданочки, держаться можно...—
И было так: на всем ходу
машина задняя осела.
Шофер вскочил, шофер на льду.
— Ну, так и есть — мотор заело.
Ремонт на пять минут, пустяк.
Поломка эта — не угроза,
да рук не разогнуть никак:
их на руле свело морозом.
Чуть разогнешь — опять сведет.
Стоять? А хлеб? Других дождаться?
А хлеб — две тонны? Он спасет
шестнадцать тысяч ленинградцев.—
И вот — в бензине руки он
смочил, поджег их от мотора,
и быстро двинулся ремонт
в пылающих руках шофера.
Вперед! Как ноют волдыри,
примерзли к варежкам ладони.
Но он доставит хлеб, пригонит
к хлебопекарне до зари.
Шестнадцать тысяч матерей
пайки получат на заре —
сто двадцать пять блокадных грамм
с огнем и кровью пополам.
...О, мы познали в декабре —
не зря «священным даром» назван
обычный хлеб, и тяжкий грех —
хотя бы крошку бросить наземь:
таким людским страданьем он,
такой большой любовью братской
для нас отныне освящен,
наш хлеб насущный, ленинградский.

 

IV

 

Дорогой жизни шел к нам хлеб,
дорогой дружбы многих к многим.
Еще не знают на земле
страшней и радостней дороги.
И я навек тобой горда,
сестра моя, москвичка Маша,
за твой февральский путь сюда,
в блокаду к нам, дорогой нашей.
Золотоглаза и строга,
как прутик, тоненькая станом,
в огромных русских сапогах,
в чужом тулупчике, с наганом,—
и ты рвалась сквозь смерть и лед,
как все, тревогой одержима,—
моя отчизна, мой народ,
великодушный и любимый.
И ты вела машину к нам,
подарков полную до края.
Ты знала —я теперь одна,
мой муж погиб, я голодаю.
Но то же, то же, что со мной,
со всеми сделала блокада.
И для тебя слились в одно
и я и горе Ленинграда.
И, ночью плача за меня,
ты забирала на рассветах
в освобожденных деревнях
посылки, письма и приветы.
Записывала: «Не забыть:
деревня Хохрино. Петровы.
Зайти на Мойку сто один
к родным. Сказать, что все здоровы,
что Митю долго мучил враг,
но мальчик жив, хоть очень
слабый...»
О страшном плене до утра
тебе рассказывали бабы
и лук сбирали по дворам,
в холодных, разоренных хатах:
— На, питерцам свезешь, сестра.
Проси прощенья — чем богаты...—
И ты рвалась — вперед, вперед,
как луч, с неодолимой силой.
Моя отчизна, мой народ,
родная кровь моя,— спасибо!

 

V

 

. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .

 

VI

 

Вот так, исполнены любви,
из-за кольца, из тьмы разлуки
друзья твердили нам: «Живи!»,
друзья протягивали руки.
Оледеневшие, в огне,
в крови, пронизанные светом,
они вручили вам и мне
единой жизни эстафету.
Безмерно счастие мое.
Спокойно говорю в ответ им:
— Друзья, мы приняли ее,
мы держим вашу эстафету.
Мы с ней прошли сквозь дни зимы.
В давящей мгле ее терзаний
всей силой сердца жили мы,
всем светом творческих дерзаний.

 

Да, мы не скроем: в эти дни
мы ели землю, клей, ремни;
но, съев похлебку из ремней,
вставал к станку упрямый мастер,
чтобы точить орудий части,
необходимые войне.

 

Но он точил, пока рука
могла производить движенья.
И если падал — у станка,
как падает солдат в сраженье.

 

И люди слушали стихи,
как никогда,— с глубокой верой,
в квартирах черных, как пещеры,
у репродукторов глухих.

 

И обмерзающей рукой,
перед коптилкой, в стуже адской,
гравировал гравер седой
особый орден — ленинградский.
Колючей проволокой он,
как будто бы венцом терновым,
кругом — по краю — обведен,
блокады символом суровым.
В кольце, плечом к плечу, втроем —
ребенок, женщина, мужчина,
под бомбами, как под дождем,
стоят, глаза к зениту вскинув.
И надпись сердцу дорога,—
она гласит не о награде,
она спокойна и строга:
«Я жил зимою в Ленинграде».
Так дрались мы за рубежи
твои, возлюбленная Жизнь!
И я, как вы,— упряма, зла,—
за них сражалась, как умела.
Душа, крепясь, превозмогла
предательскую немощь тела.
И я утрату понесла.
К ней не притронусь даже словом —
такая боль... И я смогла,
как вы, подняться к жизни снова.
Затем, чтоб вновь и вновь сражаться
за жизнь.

 

Носитель смерти, враг —
опять над каждым ленинградцем
заносит кованый кулак.
Но, не волнуясь, не боясь,
гляжу в глаза грядущим схваткам:
ведь ты со мной, страна моя,
и я недаром — ленинградка.
Так, с эстафетой вечной жизни,
тобой врученною, отчизна,
иду с тобой путем единым,
во имя мира твоего,
во имя будущего сына
и светлой песни для него.

 

Для дальней полночи счастливой
ее, заветную мою,
сложила я нетерпеливо
сейчас, в блокаде и в бою.

 

Не за нее ль идет война?
Не за нее ли ленинградцам
еще бороться, и мужаться,
и мстить без меры? Вот она:

 

— Здравствуй, крестник
красных командиров,
милый вестник,
вестник мира...

 

Сны тебе спокойные приснятся
битвы стихли на земле ночной.
Люди
неба
больше не боятся,
неба, озаренного луной.

 

В синей-синей глубине эфира
молодые облака плывут.
Над могилой красных командиров
мудрые терновники цветут.
Ты проснешься на земле цветущей,
вставшей не для боя — для труда.
Ты услышишь ласточек поющих:
ласточки
вернулись в города.

 

Гнезда вьют они — и не боятся!
Вьют в стене пробитой, под окном:
крепче будет гнездышко держаться,
люди больше
не покинут дом.

 

Так чиста теперь людская радость,
точно к миру прикоснулась вновь.
Здравствуй, сын мой,
жизнь моя,
награда,
здравствуй, победившая любовь!

 

Июнь — июль 1942

[Свет и Любовь]

Ольга Берггольц

 

***

 

Мы предчувствовали полыханье
Этого трагического дня.
Он настал. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!

 

Я и в этот день не позабыла
Горьких лет гонения и зла,
Но в слепящей вспышке поняла:
Это не со мной - с Тобой было,
Это Ты мужалась и ждала.

 

Нет, я ничего не позабыла!
Но была б мертва, осуждена -
Встала бы на зов Твой из могилы.
Все б мы встали, а не я одна.

 

Я люблю Тебя любовью новой -
Горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
С тёмной радугой над головой.

 

Он настал, наш час, и что он значит -
Только нам с Тобою знать дано.
Я люблю Тебя -я не могу иначе.
.я и Ты - по-прежнему одно.

 

В тюрьмах НКВД беременную Ольгу Берггольц били сапогами в живот. В итоге она потеряла ребёнка...

[Свет и Любовь]

Михаил ДУДИН Костер на перекрестке Из поэмы
На косогор взбирается тропа,
В сырой траве желтеют черепа.
Чертополохом заросли окопы,
В воронках рваных ржавая вода,-
Здесь юности печальной навсегда
Переплелись и оборвались тропы.

 

Здесь тишина зловеща и пуста.
Притихшие, оглохшие места
Тревожит эхо позабытой песни...
Горевшее на медленном огне,
Простое слово, вверенное мне,
В первоначальной ясности воскресни!

 

Я знал страду. Я ел солдатский хлеб.
Я видел столько горя. Я ослеп.
Я разучился в воскресенье верить,
Гнилую накипь желчи и тоски
До гробовой неструганой доски
Мне никакою мерой не измерить.

 

Друзья мои, товарищи мои,
Для вас уже окончились бои.
Вы рассчитались полностью. Вы квиты!
Но совесть говорит мне: "Не туши
Горячий свет обугленной души.

 

Ты здесь один". Плакучие ракиты
Не шелестят листвой среди могил.
О, как мне этот тихий воздух мил!
И я его покоя не нарушу.
Но, может, кто-нибудь - ведь путь
далек!
Заглянет на вечерний огонек
И отведет за разговором душу.

 

ГЛАВА 1
Как из ведра, мешая воды с пылью,
Струистый ливень заволок простор,
Косые переломанные крылья
Над голубиной степью распростер.

 

Он ринулся, прихрамывая, боком,
По мостовой, по плоскости пруда.
Захлестывая горло водостокам,
Заговорила тонкая вода...

 

Уже летели всадники проселком,
И лошади храпели, горячи,
Когда застрявшим по пути двуколкам
Колеса подминали тягачи.

 

Уже росло неистово над домом
Гудение, сводившее с ума,
Мелькало пламя вперемежку с громом,
На щепки разносившее дома.

 

Свистел огонь. За первым поворотом,
Отыскивая щели наугад,
Уже стучал, как дятел, по воротам,
По белым палисадникам приклад...

 

В лиловых искрах, пламенем объятый,
Свисал карниз с причудливой резьбой.
... Прошло четыре дня. На пятый
Притих разбушевавшийся разбой.

 

Осел на листьях перегар и порох,
Свернулась кровь коростою в пыли.
Дорогой пыльной каменных шахтеров
По улицам пустынным повели.

 

Потом кладбищем, мимо колокольни,
Откосом развороченным, туда,
Где темные разрушенные штольни
Упругая заполнила вода.

 

И вот, с последней собираясь силой,-
Глаза в глаза, как выстрелы в упор,-
Над свежей, незасыпанной могилой
Последний поднимается шахтер.

 

Течет песок. Горячий воздух глохнет,
Чернеет постепенно бирюза...
Стоит Олег на косогоре. Сохнет
Сползающая по щеке слеза.

 

Он видел все. Он помнит все. По шляху
Проходит ветер, и клубится прах.
И, чуждый угнетающего страха,
Он сам стоит, как замогильный страх.

 

От солнца выцветающие прядки
Густых и мягких пепельных волос
На бледный лоб спадают в беспорядке.
В них солнце нитями перевилось.

 

Взгляд ясных глаз еще по-детски робок,
Но в них сейчас же вспыхнет, только
тронь,
Упрямый освещая подбородок,
Романтики пленительный огонь.

 

* * *
Легли на лоб недетские морщины -
Он принял вызов. Он на все готов!
Я вижу здесь рождение мужчины
Из мальчика шестнадцати годов.

 

Так всё мое большое поколенье
Прошло в боях кровавое крещенье.

 

Огнем обуреваемое, слепо
Оно рвалось в смертельные броски,
В горящие предместья Кингисеппа,
На желтые нафигсонские пески.

 

Оно спало с гранатой в изголовье
И снова в бой кидалось, не доспав,
Оно горячей исходило кровью
У ледяных днепровских переправ.

 

С редута на редут, неумолимо,
От темных берегов Березины,
Оно прошло, всё в черных клочьях дыма,
Под красными штандартами войны.

 

Прижатое вплотную к Подмосковью,
Оно все силы собирает вдруг.
Горят леса. Дымятся травы кровью,
И ты, Олег, вступаешь в этот круг.

 

ГЛАВА 2
В подвал ведут разбитые ступени,
Шальные звуки будоражат тишь,
Таинственные оживают тени,
Летучая шарахается мышь.

 

Квадрат окна, струясь, ложится на пол
И - отсветом - на темный потолок;
Он грязными подтеками заляпан,
Зеленоватой плесенью намок.

 

Летают золотые переблески,
Как бабочки, по кирпичам скользя.
На груде обвалившейся известки
Сидит Олег, и здесь его друзья.

 

Так собирались на глухие сходки
В седом дыму прокуренных квартир
Седых вождей бывалые погодки...
Проходит время, изменяя мир.

 

Но мне сейчас донельзя стало ясно,
Мне видно, огрубевшему в боях,
Как вечная преемственность прекрасна,
Какая кровь играет в сыновьях!

 

Да будет так! Да будут вечно святы
Пути борьбы до самого конца!
Здесь нет ребят. Здесь родины солдаты!
Олег встает. Мне не видать лица.

 

Но мне понятен в каждом честном слове,
Произнесенном твердо, наизусть,
Солдатский запах пороха и крови.
И стены отзываются: "Клянусь!"

 

И снова ночь на черепице стынет.
Кричит сова с глухого чердака.
Спит комендант немецкий на перине -
Он ни о чем не ведает пока.

 

Он может вновь с добром из Краснодона
Еще один отправить эшелон,-
Мелькнет за поворотом перегона
Мышиным глазом хвостовой вагон.

 

Но день пройдет. В малиновом затоне,
Сначала расплываясь и горя,
Осядет постепенно и затонет
Спокойная вечерняя заря.

 

И вдруг подступит смутная тревога
Из глубины, как тошнота ко рту. ...
Слепая спотыкается дорога,
В ночную упираясь темноту.

 

Шурша травой, перебирая прутья,
Прямой, как стрелы, белый, словно пар,
Издалека подходит к перепутью
Двойной огонь автомобильных фар.

 

За поворотом хрустнули колеса,
И, темноту разрезав, проплыло
Из-за кустов, обрезанное косо,
Крутое вороненое крыло.

 

И вот от оглушительного взрыва,
От синего гремучего огня
Оно мелькает молнией с обрыва,
И пополам ломается броня.

 

Колеса, отрываясь от мотора,
Летят по кругу, замедляя бег.
Ударившись о камни косогора,
Весь кузов разлетается. Олег,

 

Смотри сюда! По-каменному немы,
Они лежат перед тобою здесь -
Три офицера и шофер. Так все мы
Вступали в бой. Так начиналась месть.

 

ГЛАВА 3
Седые травы изморозь убила,
Заискрилась, алмазами горя.
Метелица под утро протрубила
В серебряные трубы января.

 

Мир свеж и ясен. Белая пороша
Весь городок покрыла не спеша.
А ты грустишь... Скажи, какая ноша
Тебя опять гнетет, моя душа?

 

Ты мечешься. Но не ищи покоя,
Я для тебя найти его не мог...
В безоблачное небо голубое
Уже струится кое-где дымок.

 

Как тихо и спокойно. Будет вёдро.
А лучше б ставни сорвала метель...
Хрустит снежок. Побрякивают ведра,
Скрипит оледенелый журавель.

 

Мир оживает медленно. На свалке,
В репейнике сухом и лебеде,
Подняли гам из-за чего-то галки,
Два голубя полощутся в воде -

 

Как только им не холодно! Сороки
Кричат и улетают со двора.
Идут часы - и наступают сроки.
Гремят ключи. Так вот оно - "пора"!

 

Вот их выводят из промозглых камер,
Выталкивают на тюремный двор
Пинками и прикладами... И замер,
И покачнулся белый косогор.

 

Земля слепила белизною снега,
Прозрачная струилась бирюза.
У бледного, избитого Олега
Застыли удивленные глаза.

 

Но только миг. Он черствых слез
не выдал,
Он их сумел до смерти пронести...
Их повели. Всему, что только видел,
Он говорил последнее "прости":

 

"Прощай, земля под легкой дымкой снега,
Заборы, палисадники, дворы,
Прощай, гора,- мне никогда с разбега
На быстрых лыжах не сбежать с горы.

 

"Прощай, земля под легкой дымкой снега,
Стеклянная студеная вода,
Всё, что ни видел, и о чем ни слышал,
И больше не увижу никогда.

 

Мне ждать недолго. Время гонит миги.
Идут часы - и вырваться нельзя.
Прощайте, недочитанные книги,
Живые и погибшие друзья!

 

Уже не мне на вымытом пороге
Вас радостной улыбкою встречать.
Прощай, моя застывшая в тревоге,
Родная, исстрадавшаяся мать!

 

Прости меня, как матери умеют,
В последний раз... Я вправду был упрям.
Благослови... Я знаю, как седеют
В тоске по улетевшим сыновьям.

 

Далекие, родные наши мамы,-
Всё ждут да ждут и не смыкают век...
И ведь гордятся тем, что мы упрямы..."
Чему ты улыбаешься, Олег?

 

Ты говоришь до слез родное имя,
Друзей своих не слышишь голоса
И только видишь: на снегу за ними
Кровавая проходит полоса.

 

Протяжный хруст тягуч и однозвучен,
Хрустят шаги, мешая кровь и снег,
И, может, ветер говорит: "Замучен
Тяжелою неволею Олег".

 

Какой огонь, какой размах у песни!
Не угасить, не оборвать её...
Ты сам умрешь. Сто тысяч раз воскреснет
В ней мужество спокойное твоё.

 

Так, значит, смерть! Как тяжело и просто
Она подходит. Наплывает чад...
Стропила развороченного моста
Ощеренными зубьями торчат.

 

Вот их ведут, их гонят вниз с откоса,
Через бугры и рытвины, туда,
Где ржавые валяются колеса,
Оборванные вьются провода;

 

Заброшенные угольные ямы,
Репейником заросшие места,
Где в глубь земли обрывисто и прямо
Бездонная уходит пустота;

 

Где самый край в подтеках желтой глины
Тяжелыми сосульками обвис...
Прикладами окованными в спины
Их друг за другом сталкивают вниз.

 

В сырую бездну медленно и глухо
Срываются и падают тела. ...
Порхает снег. Опять сугробы пуха
Метелица под вечер намела.

 

Всё, словно в воду погружаясь, тонет,
И темнота ложится на поля.
Безлюден мир. По-человечьи стонет
Железными глубинами земля.

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Прощай, Олег. Я буду помнить долго
Сыпучий холм. Трава опять отволгла
На берегу. Мне не забыть вовек
Друзей своих. На партизанских тропах,
У светлых рек, в траншеях и окопах
Не сосчитать костей... Прощай, Олег!

 

Огонь мечты неистребим и светел.
Мы прорастем сквозь перегной и пепел
К большому солнцу порослью большой.
Да будет мир! Я только мир приемлю.
Придут другие юноши на землю,
Богатыри и рыцари душой

 

Не меньше нас. Судьбы тяжелой бремя
Нас сделало мужчинами. Не время
Раздумывать. Не кончена война.
Она не ждет. Не замедляй с ответом,
Она меня крестила быть поэтом,
Скупым и расточительным. Она

 

Полынью горькой отравила слово...
Оно созрело, и оно готово
Расправить крылья и над прахом встать!
И в этом слове - всё мое страданье,
Перед живым и мертвым оправданье
В моей судьбе! Я не могу молчать!
Быть может, мой еще не в силах разум
Осмыслить наступающее разом,
Но я огонь из пепла воскресил.
Пусть он горит печальным, ясным светом
На перекрестках юности...
1943 г.

 

"Последнее слово"(Памяти молодогвардейцев) Г.Левицкий

 

не сбил меня
ни шквал угроз
ни пыток страшный суд
и не довел меня
до слез
язв нестерпимый зуд
истерзанный полуживой
пощады не прошу
и вот меня-
вниз головой-
бросают в шахтный шурф
прощайте люди!Каждый пласт
из обагренных недр земных
сгорая в топке
в мирный час
теплей согреет вас
живых
что в схватке нечисть всю смели
с родной земли

 

 

 

 

 

Р.Рождественский

 

Помните!
Через века
через года
помните!
О тех
кто уже не придет
никогда
помните!
Не плачьте!
В горле сдержите стоны
горькие стоны
Памяти
павших
будьте достойны!
Вечно
достойны!
Хлебом и песней
мечтой и стихами
жизнью просторной
каждой
секундой
каждым
дыханьем
будьте достойны!
Люди!
Покуда сердца
стучатся
помните!
Какой ценой
завоевано счастье
пожалуйста помните !

Изменено 10 февраля, 2009 пользователем Любовь Шерстюк

[Свет и Любовь]

Алексей Суорков

 

В землянке

 

Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола как слеза.
И поёт мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.

 

Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос жиой.

 

Ты теперь далеко-далеко.
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага.

 

Пой,гармоника,вьюге назло,
Запутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От твоей негасимой Любви.

Изменено 10 февраля, 2009 пользователем Любовь Шерстюк

[Свет и Любовь]

Константин Симонов

 

Жди меня

 

Жди меня - и я вернусь,
Только очень жди.
Жди, когда наводят грусть
Жёлтые дожди.
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придёт,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждёт.

 

Жди меня - и я вернусь.
Не желай добра
Тем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,
Выпьют горькое вино
На помин души...
Жди! И с ними заодно
Выпить не спеши.

 

Жди меня - и я вернусь
Всем смертям назло!
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: повезло!
Не понять не ждавшим, им,
Как среди огня
Оджиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил - будем знать
Только мы с тобой...
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.

[Свет и Любовь]

Если кто-то знает автора стихотворения и подскажет, буду очень благодарна.

 

Тёмная ночь

 

Тёмная ночь. Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают.
В тёмную ночь ты, любимая, знаю, не спишь
И у детской кроватки тайком ты слезу утирнаешь.

 

Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,
Как я хочу к ним прижаться сейчас губами!
Но тёмная ночь разделяет, любимая, нас
И тревожная чёрная степь пролегла между нами.

 

Верю в тебя, в дорогую подругу мою.
Эта вера от пули меня тёмной ночью хранила.
Радостно мне, я спокоен в смертельном бою.
Знаю - встретишль с любовью меня, чтобы со мной ни случилось.

 

Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи.
Вот и теперь надо мною она кружится.
Но ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь,
А поэтому знаю - со мной ничего не случится!

[Свет и Любовь]

Расул Гамзатов

 

Журавли

 

Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей...

 

Они до сей поры с времён тех дальних
Летят и подают нам голоса.
Не потому ль так часто и печально
Мы замолкаем, глядя в небеса?

 

Летит, летит по небу клин усталый,
Летит в тумане на исходе дня.
И в том строю есть промежуток малый -
Быть может, это место для меня...

 

Настанет день - и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле,
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на земле...

 

Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей...

[Лана]

Если кто-то знает автора стихотворения и подскажет, буду очень благодарна.
Тёмная ночь
Тёмная ночь. Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают.

 

 

ну вообще это не просто, а очень просто.

 

надо сходит в поиск (если дома не завалялся с советских времён какой-нибудь песенник).

 

Темная ночь
автор музыки: Никита Богословский; автор текста: Владимир Агатов

[Свет и Любовь]

Лана, милая, что бы я без Вас делала!

 

Тёмная ночь

 

автор музыки: Никита Богословский; автор текста: Владимир Агатов

 

Тёмная ночь. Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают.
В тёмную ночь ты, любимая, знаю, не спишь
И у детской кроватки тайком ты слезу утирнаешь.

 

Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,
Как я хочу к ним прижаться сейчас губами!
Но тёмная ночь разделяет, любимая, нас
И тревожная чёрная степь пролегла между нами.

 

Верю в тебя, в дорогую подругу мою.
Эта вера от пули меня тёмной ночью хранила.
Радостно мне, я спокоен в смертельном бою.
Знаю - встретишль с любовью меня, чтобы со мной ни случилось.

 

Смерть не страшна, с ней не раз мы встречались в степи.
Вот и теперь надо мною она кружится.
Но ты меня ждёшь и у детской кроватки не спишь,
А поэтому знаю - со мной ничего не случится!

[Свет и Любовь]

Дорогой современник! 14 февраля исполнилось ровно 65 лет с того памятного дня, когда Красная Армия освободила, наконец, маленький шахтёрский город Краснодон. От местных жителей наши воины узнали о трагедии подпольной комсомольской организации Молодая Гвардия. А сколько ещё таких юных героев боролись с фашистсккой нечистью по всей Европе! Позволь мне напомнить тебе хотя бы некоторые имена.
Виктор Третьякевич
Олег Кошевой
Карл Шенхаар
Даниэль Казанова
Ульяна Громова
Любовь Шевцова
Герой Советского Союза Фриц Вернер Ганс Шменкель

 

и многие-многе другие, отдавшие свои молодые жизни за нас, нынешних. Их памяти я посвящаю своё новое стихотворение.

 

Любовь Шерстюк Юному подпольщику

 

В шестнадцать изведавший страшные пытки,
О нет! не сломился ты юной душой.
Хлебнувший и боли, и горя в избытке,
Ни разу не сдался в борьбе роковой.

 

И ныне я имя твоё прославляю,
Зовущее к тяжкой, упорной борьбе,
И сильные руки свои простираю,
Как белые крылья, навстречу тебе.

 

 

 

Люди! Я любил Вас! Будьте бдительны! Юлиус Фучик

Изменено 16 февраля, 2009 пользователем Любовь Шерстюк

[Свет и Любовь]

О наболевшем…

 

Мне бы запомнить их скучные лица
И навсегда в своём сердце оставить!
Кто говорит, что фашист не убийца,
Тот для меня ненавистный предатель!

 

Кто говорит, что напрасна Победа,
Пили б сейчас их баварское пиво!..
Я всех таких призываю к ответу:
«Пили бы пиво? А были б вы живы?»

 

Тех, кто считает Бандеру героем,
Тех, кто забыл про Хатынь и Освенцим…
Люди опомнитесь! Где ваша Совесть?
Люди неужто у вас нету сердца?!

 

Кто вам позволил их подвиг бесславить?
Кто разрешил на священных могилах
Чёрною краскою свастику ставить
Сверху фамилий геройски погибших?

 

Всё переврали, втоптали, забыли!
Ложь расписали с чужой поддиктовки…
Вы наших прадедов в ней осквернили!
Вы, этих воинов, прямые потомки!..

 

А. Усынина

 

 

 

Люди! Я любил Вас! Будьте бдительны! Юлиус Фучик

[Свет и Любовь]

Эрнст Тельман - руководитель Компартии Германии

 

Тельман (Th?lmann) Эрнст (16.4.1886, Гамбург, — 18.8.1944, концлагерь Бухенвальд), деятель германского и международного рабочего движения. В 1893—1900 учился в народной школе. До 1923 был транспортным рабочим. С юношеских лет примкнул к организованному рабочему движению: в 1903 вступил в Социал-демократическую партию Германии (СДПГ), в 1904 — в профсоюз транспортных рабочих; был одним из организаторов молодёжного профсоюзного движения в Гамбурге. Многолетний опыт производственной и профсоюзной деятельности выработал основную черту личности Т. — тесную связь с рабочим классом. Накануне 1-й мировой войны 1914—18 Т. боролся против оппортунистической политики профсоюзных и социал-демократических деятелей, разделяя в важнейших вопросах классовой борьбы позицию К. Либкнехта, Р. Люксембург и др. ведущих представителей немецких левых. В 1914 Т., осудив империалистическую войну, занял последовательно интернационалистские позиции. В 1915 мобилизован в армию и отправлен на Западный фронт. За революционную деятельность в армии подвергался преследованиям. Октябрьская революция 1917в России определила цель и направление его дальнейшей борьбы. Т. активно участвовал в Ноябрьской революции 1918 в Германии, находясь в составе левого крыла Независимой социал-демократической партии Германии (НСДПГ). Возглавляя с мая 1919 гамбургскую организацию НСДПГ, Т. выступал за вхождение НСДПГ в Коминтерн. При слиянии в конце 1920 левого крыла НСДПГ с Коммунистической партией Германии (КПГ) подавляющее большинство членов гамбургской организации НСДПГ во главе с Т. примкнуло к КПГ. С декабря 1920 Т. — предводитель гамбургской организации КПГ; в мае 1923 избран в Центр (позднее ЦК) КПГ. Летом 1921 в качестве делегата 3-го конгресса Коминтерна впервые посетил Советскую Россию. Огромное впечатление произвели на него достижения советского рабочего класса и партии большевиков. Т. стал горячим поборником дружбы с СССР. Играл руководящую роль в Гамбургском восстании 1923. Т. целиком принял ленинскую линию, ориентировавшую на постоянную работу среди масс; этой линии он оставался верен во всей своей последующей деятельности, неустанно защищая её от ультралевых фразёров и сектантов. В конце 1925 Т. был избран председателем ЦК КПГ. Выдвинул задачу превращения КПГ в целеустремлённую, единую, дисциплинированную, тесно связанную с массами марксистско-ленинскую партию. Величайшая историческая заслуга Т. состоит в том, что под его руководством КПГ твёрдо встала на почву ленинизма; в немецком рабочем движении вырос коллектив революционеров ленинского типа. С начала 1925 Т. возглавлял Союз красных фронтовиков. С мая 1924 Т. представлял КПГ в рейхстаге. В 1925 и 1932 кандидатура Т. выдвигалась на пост президента страны. Он был одним из лучших агитаторов партии, подлинным народным трибуном, пользовавшимся большим уважением широких масс трудящихся. Т. стал одним из ведущих деятелей Коминтерна. С 1924 он — член Президиума ИККИ и один из заместителей председателя ИККИ. Участвовал в 5-м и 6-м конгрессах Коминтерна, а также во всех пленумах ИККИ, проходивших с 1926 по 1932. Решительно отстаивал единство и сплочённость Коминтерна. Важнейшими, неразрывно связанными между собой задачами пролетарского революционера он считал защиту первого социалистического государства — Советского Союза и подготовку рабочего класса своей страны к завоеванию политической власти. На пленуме ИККИ (1926) он заявил: «Решающим вопросом для международного рабочего движения является вопрос об отношении к диктатуре пролетариата в Советском Союзе. Здесь мнения расходятся, и они должны разойтись! Отношение к Советскому Союзу дает ответ и на вопрос, к какому лагерю ты принадлежишь в вопросах германской политики: к лагерю революции или к лагерю контрреволюции?» (Избранные статьи и речи, т. 1. М., 1957, с. 309). Т. постоянно был на переднем крае борьбы против германского монополистического капитала. Он внёс значительный вклад в творческое применение марксизма-ленинизма и в разработку пути завоевания политической власти рабочим классом в условиях Германии. Его идеи, прежде всего призыв к решительной борьбе против национализма, этого основного идеологического оружия фашизма, вошли в программное заявление КПГ (август 1930) о национальном и социальном освобождении немецкого народа. В марте 1931 Т. провозгласил программу КПГ по оказанию помощи крестьянам. Антифашистская борьба КПГ ярко отразилась в деятельности Т. По его инициативе КПГ организовала в мае 1932 движение антифашистского действия, направленное на достижение единства рабочего класса и объединение всех антифашистских демократических сил против установления фашистской диктатуры. Вместе со своими ближайшими соратниками В. Пиком и И. Шером Т. вёл переговоры с социал-демократами о создании антифашистского единого фронта. По его настоянию ЦК КПГ предложил руководству СДПГ совместно бороться против наступления фашистской реакции и создания правительства Гитлера. Отказ правых лидеров СДПГ от единства действий рабочего класса привёл к существенному укреплению позиций реакции, ослабил силы пролетариата и способствовал приходу фашизма к власти. В 1933, после установления фашисткой диктатуры, Т. ушел в подполье, где продолжил борьбу. 3 марта 1933 был арестован гестаповцами: первоначально Т. содержался в берлинской тюрьме Моабит (1933—37), затем в тюрьмах Ганновера (1937—43) и Бауцена (1943—44). Через свою жену Розу Тельман и дочь Ирму поддерживал постоянную связь с ЦК КПГ, передавая важные указания и информацию, в которых проявлялись несгибаемая стойкость коммуниста, борца против империализма и фашизма, великая вера в силу рабочего класса, любовь к Советскому Союзу и неуклонная верность пролетарскому интернационализму.

 

В августе 1944 Т. был доставлен в концлагерь Бухенвальд и убит по прямому приказанию Гитлера и Гиммлера.
Люди! Я любил Вас! Будьте бдительны! Юлиус Фучик

[Свет и Любовь]

Этим сообщением хочу восстановить историческую справедливость. Люди моего возраста, 42 лет, старше меня и немного младше, заставшие ещё советскую идеологию, наверняка помнят песню немецких коммунистов о юном барабанщике. Помните? Мы шли под грохот канонады...
На самом же деле эта песня посвящена юному трубачу Фрицу Вайнеку, во время белогвардейского путча 1922 года в Германии закрывшего собой руководителя немецких коммунистов Эрнста Тельмана.
Сегодня я просила бы всех, кому дорога эта тема, вспомнить немецких, французских, польских, итальянских, испанских, югославских антифашистов, оттягивавших на себя крупные силы нацистов и помогавшие Советскому Союзу выстоять в той страшной войне.
И тем, кто знает, и тем, кто не знает, предлагаю слова этой песни.

 

Мы шли под грохот канонады,
Мы смерти смотрели в лицо.
Вперёд продвигались отряды
Спартаковцев, смелых бойцов.

 

Средь нас был юный барабанщик,
В атаку он шёл впереди
С весёлым другом барабаном,
С огнём большевистским в груди.

 

Однажды ночью на привале
Он песню весёлую пел,
Но, пулей вражеской сражённый,
Допеть до конца не успел.

 

С улыбкой юный барабанщик
На землю сырую упал.
Погиб наш юный барабанщик,
Его барабан замолчал.

 

Промчались годы боевые,
Окончился славный поход,
Погибю наш юный барабанщик,
Но песня о нём не умрёт.

[Свет и Любовь]

Карло Шёнхаар
(20.11.1924 - 17.04.1942)

 

Когда в феврале 1934 года в берлинской тюрьме Гестапо на Принц-Альбрехтштрассе был убит коммунист Ойген Шёнхаар, его девятилетний сын Карло вместе с матерью Одетт находились в безопасности за границей, в Лозанне у бабушки с дедушкой. Вскоре семья должна была покинуть Швейцарию и нелегально отправилась во Францию. Там, на юге Франции, Карло Шёнхаар мог пока продолжить учёбу в школе. С 1941 года семья жила в Париже, где он посещал гимназию и завязал контакты с французским движением Сопротивления. Он вступил в Bataillons de la Jeunesse и после одной забастовки был отчислен из школы.
В марте 1942 года Карло Шёнхаар и несколько его французских друзей были арестованы в Париже и предстали перед судом. Эта группа, которая планировала акцию против националсоциалистической пропагандистской выставки о Советском Союзе, была выявлена гестаповскими шпионами. Военный трибунал приговорил всех обвиняемых к смерти. Карло Шёнхаар 17 апреля 1942 года в возрасте 17 лет был убит вместе с французскими друзьями в Париже на Mont Valerien. Его мать Одетт, которая тоже присоединилась к Сопротивлению, была арестована через четыре дня после ареста сына. Из парижской тюрьмы Гестапо она была переведена в Германию, где в мае 1945 года была освобождена из концлагеря Равенсбрюк.

 

Пройдя по этой ссылке, можно увидеть фотографию Карло и сообщение о нём на французском языке. Видимо, фотография сделана в гестапо...

 

http://www.resistance-ftpf.net/chimie/page...schoenhaar.html

[Свет и Любовь]

Это краткий очерк о Карло на немецком языке. Видимо, представленная здесь фотография сделана в более спокойной обстановке.

 

http://www.gdw-berlin.de/bio/ausgabe_mit.php?id=348

[Свет и Любовь]

Любовь Шерстюк Замученному фашистами

 

Узнала я, как опадают лица... Анна Ахматова, Реквием

 

Теперь я знаю, как в семнадцать лет
Мальчишка стариком становится столетним,
И смоляные кудри в ночь одну
Жестокой сединою обрастают,
На плечи юные ложится старость
Болезненным, саднящим их свинцом,
И стройный стан сгибается в дугу,
И юность вольная лежит, хладея,
Раздавленная чёрным сапогом...
А нежное лицо, что прежде улыбалось
И радовало девичьи сердца,
Походит на цветок немой, увядший,
Прорезано морщинами косыми,
Отмеченное страшных крыл касаньем
Безвременной, но неизбежной смерти...
Одни глаза, как прежде, дух хранят
Свободы, что себя запечатлела
На лике непреклонного борца
И любящего, искреннего сына,
Не отступающего пред врагом,
Какие б муки ворог ни сулил,-
Товарищи ему дороже жизни!
И грудью встретит он свою судьбу,
И упадёт бестрепетно на травы,
Сражённый чёрной вражескою пулей...

 

Стихотворение навеяно фотографией Карло Шёнхаара, немецкого комсомольца, героя Французского Сопротивления, убитого фашистами в 1942 году. Нельзя сказать, что Карло здесь только 17 лет...
http://www.resistance-ftpf.net/chimie/page...schoenhaar.html

Изменено 20 февраля, 2009 пользователем Любовь Шерстюк

[Свет и Любовь]

Любовь Шерстюк

 

ЛЮБОВЬ РОЖДАЕТСЯ В БОЮ

 

Светлой памяти советских и немецких патриотов, сложивших головы в борьбе с фашизмом

 

Глава 1
…Зигфриду больше всего нравилось, когда мама кричала из окна:
– Федерикито, обедать!
Это значило, что отец вернулся с завода пораньше, и мать по этому поводу приготовила что-нибудь особенно вкусное из остатков вчерашней скудной трапезы. И тогда Зигфрид со старшим братом Францем стремглав кидались домой, как бы ни была интересна игра.
Но когда более или менее серьёзно нашкодишь, особенно на пару с братом, мама прищурится горестно и укоризненно скажет:
– Антонио Гарсия, Хуан Гарсия, как вы могли?
Тут уж впору провалиться со стыда сквозь землю, лишь бы не выслушивать этого второй раз. Поэтому братья Тельман хулиганили на удивление редко.
Мелодичный голос доньи Соледад или фрау Тельман, как называли её немецкие друзья мужа, разносился далеко по окрестностям и удивительно гармонировал с прелестной китайской природой, ставшей уже для мальчиков родной. Жили они на самой окраине Харбина, ещё не совсем изуродованной человеком, и с детства любили смотреть на прекрасные пейзажи, открывавшиеся сразу за порогом.
Карл Тельман приехал в Китай в 1925 году в надежде хоть немного прокормить семью и не дать детям умереть с голоду. Однако его расчёты не оправдались, и семья снова жила впроголодь, как жила бы и в Германии. Но кроме того, у отца было важное задание – наладить связь с китайскими коммунистами. Мать тоже вынуждена была работать, подрабатывал потихоньку и Франц, старший сын. Зигфрид рос и учился, иногда помогал матери стирать одежду богачам. После долгих мытарств и голода решено было вернуться на родину мужа. Донья Соледад протестовала:
– Ты сам хочешь положить голову фашистам в глотку?
– Мы с тобой коммунисты, Соледад. И мы всегда там, где мы нужнее партии.
Мать покачала головой, поспорила, вздохнула, и, в конце концов, согласилась.
Переезд на родину отца вызвал у сыновей восторг. Наивный Зигфрид сразу же спросил:
– И там мы увидим товарища Эрнста Тельмана?
– Нет, сынок, – Карл Тельман улыбнулся в усы горячности сына. - Товарищ Тельман два года томится в фашистском застенке. Мы не сможем его увидеть, но сможем помочь ему, продолжая его дело.
… Зигфрид прислонился спиной к стене барака и нервно закурил. «Пора бросать, - подумал он. – посадишь себе лёгкие, а они у тебя и так неважнец».
Ожидание затягивалось и становилось невыносимым. Милые детские воспоминания, переезд из Китая в Германию, тошнота от лающих голосов нацистов, ошибки в немецком языке, за которые их с Францем изводили в школе подростки, – всё это осталось далеко позади. Сейчас был только серый, страшный барак, в тени которого он скрывался, и концлагерь, ненавидимый юношей всё сильнее с каждым днём.
«Ну, куда она подевалась, в конце концов? Я вышел на связь полчаса назад, как было условлено. Неужели отправили в газовую камеру?» От этой мысли ему стало дурно, ноги подкосились. Эту живую, весёлую, вёрткую, немного смешную девушку, так мило говорившую по-немецки, – в газовую камеру после селекции? Девушку с прекрасным русским именем Любовь?!
Сердце защемило, в глазах закипели слёзы. В памяти зарыдали строки любимого поэта:

 

Так прощается с жизнью птица
Под угрозой змеиного жала.
О гитара, бедная жертва
Пяти проворных кинжалов!

 

«Федерико, опомнись! Не хватало тебе ещё влюбиться! Тогда точно провалишься! Комсомольцы не поддаются глупостям!» Он глубоко затянулся и заставил себя успокоиться. За его спиной зашуршали шаги.
Юноша живо обернулся, в глазах сверкнула молнией мимолётная радость и тут же исчезла.
- Ну где тебя носило? - проворчал он по-русски. Говорил он на русском с большой охотой, хотя ещё и очень плохо. Выучил дома под руководством товарищей отца.
- В бараке проверка была. Никак не выбраться. Так досматривали!
- Тогда ладно. Так вот. Завтра ночью освобождаем первые десять человек. Их скроют на надёжной квартире. Через три месяца ещё десять.
- Ясно, - кивнула она по-военному чётко.
Он посмотрел на девушку, которую звали Любой. В одежде заключённой, истощённая, еле живая от непрерывных истязаний и страшных перекличек, она всё же сохраняла неповторимое, глубоко скрытое обаяние. Глаза её запали, лицо обтянуто кожей.
Он содрогнулся. Ни разу ещё не видел узника так близко. Дикая ярость закипела в сердце.
- Вот сволочи эти нацисты! Что с людьми делают! - прорычал он едва слышно.
- Как будто мы для них люди! - воскликнула она с горькой болью.
Он потемнел лицом, задумался, замер. Глаза метали молнии, губы кривились от ненависти и бессилия.
- Как мало я могу сделать... Вот косить наци из пулемёта или вагоны с оружием взрывать - это по мне, - не удержавшись, высказал он затаённую мечту.
- Скажи спасибо, что вообще можешь хоть что-то сделать, - саркастически отметила Люба, щуря глаза в иронической усмешке.
Она внимательно смотрела на юного немца, умело прятавшегося в тени барака. Высокий, стройный, с кудрявыми русыми волосами, он весь был соткан сейчас из одних нервов. Тонкое благородное лицо потемнело от негодования, синие-синие глаза метали молнии, руки поневоле сжаты в кулаки.
"Эх, жаль, не видит она меня сейчас в фуражке-тельмановке и юнгштурмовке! А я бы был так хорош в таком наряде" - неожиданно подумал он и тут же выругал себя. Мечты, мечты...
А Люба, поняв его состояние, снова съязвила:
- Эй, ты потише! А то будешь мечтать, сидя в гестапо!
Её слова задели старую рану.
Он действительно сидел в гестапо в 1937-м. По приезде в Германию семья Тельманов поселилась в городе Галле с крепкими рабочими традициями. Отец, как старый подпольщик, довольно быстро установил связь с местными коммунистами. Сыновья, ещё в Китае ставшие комсомольцами, помогали отцу. Они нашли единомышленников и действовали сообща, иногда очень осторожно, иногда зарывались. В 1937 году непроглядной майской ночью группа комсомольцев расклеивала по городу антифашистские листовки. Зигфрид и Франц были часовыми. Нацистский патруль, проходивший совсем рядом, почуял неладное. Зигфрид свистнул, и ребята бросились врассыпную, а сам он споткнулся на бегу о выбоину в асфальте и упал, и это решило исход погони.
Его схватили, бросили в камеру, потом отвели на допрос. Сперва угрожали, потом начали пытать. Но стойкий юноша всё отрицал. Поскольку та роковая ночь была непроглядна, на улице громыхала буря, и, естественно, свидетелей не нашлось, мальчишку продержали в тюрьме три месяца и выпустили. После этого ареста на груди Зигфрида навсегда остались следы от раскалённого железа.
Люба заметила, как он зябко поёжился и насупился.
- Я что-то не так сказала? - уже совсем другим, тревожным голосом спросила она.
Молодой подпольщик задумался снова. Не хочется раскрываться, не понял он ещё, что за человек эта девчонка. Всё шутит и язвит, смеётся, её язычка побаиваются даже офицеры старше него по званию, благо что эта Люба Шмидт говорит по-немецки, как будто родилась где-нибудь в Гамбурге. Но она и хороший товарищ, все распоряжения "старших" выполняет с методической точностью, очень осторожна и мудра. Юноша снова закурил и закашлялся. Потом бросил сигарету на землю и решительно взглянул на девушку. От природы очень застенчивый, он с трудом заставил себя пойти на такой отчаянный шаг. Склонив голову, краснея, он расстегнул на груди мундир лейтенанта СС и рубаху. Помедлив, распахнул одежду и встал так, чтобы ей было видно.
- Ты спрашивала, что сказала не так? Вот, смотри, - и он выпрямился, расправил плечи. Люба побелела как полотно - на сильной и нежной груди юноши уродливо пролегли глубокие рубцы.
Её глаза расширились от ужаса.
- Следы от раскалённого железа. В гестапо заработал, - спокойно ответил он на её затаённую мысль. Потом отвернулся и привёл себя в порядок.
- А... как ты выдержал? - заикаясь, спросила она по-немецки.
- Как видишь, выдержал. И никого не выдал. Как все выдерживают, так и я.

 

Глава 2
Видя, что девушке стало не по себе, Зигфрид спросил:
- Куришь?
- Махорку или самосад. Не сигареты. От них толку мало.
- Ладно. Тогда обсудим детали.
Люба усомнилась:
- А можно ли отсюда бежать? Каждый день ведь эти проклятые переклички на плацу, стоишь по шесть часов и не разомнёшься даже. И говорить нельзя... Выследят. Точно тебе говорю - выследят. И сгинем все ни за грош.
- Не бойся. У нас план готовый. И по документам твои товарищи пройдут как мёртвые. Только бы в городок вывезти, а там поминай, как звали.
- Квартира надёжная?
- А то! Явка наших коммунистов. Городок поблизости красным гнездом зовут. Наци туда не рискуют соваться, хотя и грозят. Абвер у них, гестапо, стукачи. А всё равно боятся соваться к рабочим!
- Рабочие разные бывают. Ладно, дай сигарету. Махры нет, хоть так. Месяц уже не курила.
Зигфрид улыбнулся. Ему самому было знакомо это чувство заядлого курильщика, оставшегося надолго без табачка.
- А лучше бы не курила. Девушкам не идёт.
- Ага, попробуй без курева на фронте. С ума сойдёшь. И замёрзнешь.
- Воевала?
- Под Москвой. Там и ранило, там и в плен попала. Без сознания была. А почему говоришь, что девушкам курево не идёт? Тебе разве не всё равно? Я заключённая, ты охранник. - Она явно намеревалась его прощупать.
- Из меня такой охранник, как... - он смутился и не договорил.
Люба задумчиво смотрела вокруг. Унылые ряды серых бараков, вышки с часовыми, прожектора везде снуют своими отвратительными лучами, колючая проволока под высоким напряжением... А вокруг жиденькие лесочки, болота, безлюдье... За двадцать километров отсюда - небольшой городок, прозванный нацистами красным гнездом. Городок этот рабочий, с сильными пролетарскими традициями. Не раз местные жители выручали из беды советских военнопленных и по тайным каналам переправляли на Родину. Зигфрид прекрасно это знал, но как убедить девчонку? Всё равно считает его врагом...
- Даже рубцы на моём теле не убедили тебя... - горько промолвил он и глубже затянулся.
В его голосе было что-то такое, что заставило её внимательнее посмотреть в глаза немецкого комсомольца. Она отчаянно хотела ему верить. Но не могла - он в любую секунду мог оказаться провокатором. А с другой стороны, как он возился с её товарищами - советскими военнопленными, юношами и девушками! Таясь, скрываясь, рискуя каждый день головой, проносил в бараки к русским всевозможные припасы, выхаживал, лечил, беспомощных кормил с ложечки. Как ему это удавалось - никто не мог представить. А теперь в его голосе звучала такая боль, такое горе, что не могло это быть провокацией. Как поверить?
Но вот эти рубцы на его теле не нарисованы! И голос дрожит от живого, искреннего чувства.
- Плохо, когда ты как собака под забором. Никому не нужен, никто по тебе не заплачет... - Он нервно курил, мотая головой и стараясь подавить подступавшие к горлу слёзы. - Даже свои тебе не верят, потому что на тебе эта форма вражья... а враги считают своим... Господи, ну когда кончится это безумие! Они нелюди какие-то!
Он посмотрел на Любу и весь сжался, как от удара.
- Ну и дурак же я! Давно надо было об этом подумать!
- Ты о чём?
- Да нельзя тебе в барак! Под селекцию попадёшь! Пойдём ко мне, три недели в моей комнате поживёшь, я хоть малость тебя подлечу. Вон, от ветра шатаешься.
- Ага, а меня хватятся, станут искать, весь барак расстреляют и тебе голову снимут.
- Да не ворчи ты! Я знаю, что делать и с кем говорить. Здесь есть наши ребята, коммунисты, они помогут.
- Так ты не один работаешь?
- Ну ты и скажешь! Если б один, никакая собака не помогла бы вам с побегом!
- Ну что с тобой делать... Веди... - вздохнула Люба, подчиняясь его стальной воле.
Он взял её за руку и повёл такими тайными закоулками, о существовании которых не знало даже лагерное начальство. А если бы узнало...
... И снова вспомнилась Зигфриду далёкая семья, мама, отец, брат и - БАБУШКА!
Старая революционерка, она была соратницей Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Волевая, сильная, мужественная и в то же время невероятно женственная, Гертруда Тельман была верной советницей покойному мужу, убитому в боях на баррикадах Гамбурга, а теперь сыну, выполнявшему самые опасные и ответственные задания партии. А её самый любимый, младший внук Зигфрид работал теперь во вражьем гнезде, непрестанно рискуя собой. А письма от него приходят сухие, короткие, казённые. Поди угадай, что у него на уме! Но она не унывает, вяжет тёплые красивые вещи, которые сдаёт в частную мастерскую, занимается технической партийной работой и крепко поддерживает сына с невесткой.
Бабушке сразу полюбилась сноха - красавица испанка с дивной фигурой, точёными плечами, тонким, изысканно благородным нежными лицом и тяжёлыми чёрными косами, уложенными в простой узел.
- Это моя молодая жена, фрау Мария Соледад Тельман Вальехо де Гарсиа Лорка, - представил Карл матери невестку.
- Где же ты добыл такое сокровище? Украл? Добровольно она бы за тебя не пошла! - засмеялась мать и, встав, обняла молодую женщину.
- А впрочем, это совсем неважно. Проходите, дети, умывайтесь с дороги и садитесь ужинать.
Сто раз рассказывала мама сыновьям эту историю. Маленький Зигфрид неизменно спрашивал:
- Мама, ты очень любишь бабушку?
- А разве её можно не любить? - вопросом на вопрос отвечала донья Соледад.
... Ах, мама, мама! Если бы ты знала, что твой сын вот сейчас кладёт голову прямо в петлю! Но мама не знает и не волнуется.
...- Пришли, - сказал Зигфрид. - Осторожно, здесь ступеньки высокие. Я тебя на руках внесу. Только бы шума не было.
Он ловко подхватил девушку на руки и внёс в тускло освещённый коридор.

 

Глава 3.
Войдя в коридор, юноша бережно поставил девушку на ноги.
- Спасибо тебе, Зигфрид, - благодарно сказала она. Его лицо сморщилось, как от пощёчины.
- Не могу слышать немецкие имена, пока мою Родину топчут наци. Зови меня лучше Федерико, тем более я наполовину испанец.
- А Зигфрид тоже очень красивое имя. Ну ладно, как хочешь. Будешь Федерико, - усмехнулась Люба.
Он с трудом улыбнулся и открыл дверь, пропустил девушку в комнату. Люба огляделась. Комнатка была маленькая и казалась ещё меньше от огромного письменного стола, заваленного тетрадями и книгами.
...Книги всегда были Любиной страстью. Частенько она тащилась в школу сонная, потому что всю ночь читала. Училась только на четвёрки. Быть отличницей мешал страшно непоседливый характер. Все деревья, заборы, овраги, заброшенные дома, стройки она считала самыми интересными местами на свете. Дворовые мальчишки - самая лучшая компания, а война - самая любимая игра. Старший брат Серёжка то и дело орал на весь дом:
- Любка! Опять стащила мою саблю?
- А это не твоя сабля! Мне её Чапаев подарил!
И дальше следовала драка. Дралась Люба на зависть всем соседским мальчишкам. Даже отпетые хулиганы становились паиньками, когда неподалёку была эта девчонка с рваными лентами в косах и в вечно грязном форменном платье. Мама только ахала и тщетно пыталась привить дочке приличные манеры. Любка саркастически хмыкала и увиливала от материнских уроков. Максимум, чего добилась мама, так это научить её прилично вести себя за столом. Если помнить о Любином нраве, такой успех в её воспитании казался просто невероятным.
Подрастая, Любка только укреплялась в своих интересах. Серёжка давно перестал драться с сестрой - охота потом ходить месяц со сломанной рукой! Любка безнаказанно этим пользовалась и постоянно дразнила и задирала брата, но теперь он был умнее - просто показывал язык и убегал, оставив сестру возмущаться и ругаться в одиночестве, что особенно её злило.
В тринадцать лет Любка искренне считала всех мальчишек дураками и изумлялась, натыкаясь иногда на какого-нибудь очень умного мальчика из параллельного класса.
- Вздор! Так не бывает! - неизменно заявляла она. Однако это совершенно не мешало ей быть самой умной девчонкой в школе. Уму непостижимо, откуда она знала ответы на такие вопросы, перед которыми пасовали даже отличники из десятого В, самого начитанного класса во всём районе. Учителя чаще всех вызывали Любку Шмидт к доске, считая её лентяйкой и хулиганкой... себе на горе. Ответы всегда были такими развёрнутыми и полными, что даже учителя удивлялись её познаниям. Но пятёрок не ставили. Исключительно в воспитательных целях. Девчонка не очень огорчалась.
- А зачем мне пятёрки? Быть такой занудой, как Димка Жданов?
Весь класс поддерживал её в этом. В школе Димку Жданова терпеть не могли и звали именно Занудой - с подачи Любки. Придумывая кому-нибудь прозвище, Любка неизменно попадала в яблочко. Кличка так и прилипала к человеку, которого уже до выпускного бала не называли по имени. Однажды мальчишки из старших классов собрались все вместе, чтобы побить несносную девчонку. Из этой затеи, конечно, ничего не вышло. Все заговорщики пришли домой с расквашенными носами и зареклись связываться с Электровеником - прозвище, приклеенное Любке всё тем же Димкой Ждановым.
Но Любка смотрела свысока и на прозвище Электровеник, и на самого Димку.
- Слабак, - фыркала она. - Даже драться не умеет!
Умение драться в её глазах было одним из самых веских мальчишкиных достоинств.
Всё изменилось в одночасье, когда в классе появился новенький. Карл был сыном рабочего-коммуниста, бежавшего в Советский Союз из Германии. Не по годам рослый, умный, серьёзный, он держался с большим достоинством, ни с кем не дрался, но было в нём что-то, сразу заставлявшее его уважать. В его присутствии самые отъявленные драчуны незаметно для себя подтягивались, выглядели аккуратнее и учились лучше. Классной сразу пришла мысль посадить это чудо за одну парту с Электровеником. Любка демонстративно собрала учебники и пересела на "камчатку" к Алёшке Бурьянову, закадычному другу и автору большинства их совместных проделок. Этой парочки все боялись как огня.
- Шмидт, кто тебе позволил пересесть к Бурьянову? - грозно спросила классная.
- А мы всегда сидели вместе, только в прошлой четверти вы меня отсадили, Марина Сергеевна, - с самым невинным лицом ответила Любка. Класс начал хихикать. Но тут произошло непредвиденное.
- Как ты некрасиво сейчас выглядишь... - обернувшись, укоризненно сказал новенький, с трудом подбирая русские слова. И тут Любка поняла: она готова умереть, но заслужить уважение этого мальчика, всегда такого подтянутого, сдержанного, старательного. Алёшка толкнул Любку под руку.
- Люб, а чего я придумал!
Любка тут же обо всём забыла. Новенький - это ещё кот в мешке, а с Лёшкой уже пуд соли съели, столько шкод вместе придумали!
...У Любы перехватило горло. В первые недели войны погиб Лёшка Бурьянов, весёлый, неунывающий Лёшка с его отчаянными зелёными глазами, рыжими вихрами, торчащими во все стороны. Она сама перевязывала его раны. Она тогда дежурила в госпитале, её позвали к раненому, сильно бредившему и срывавшему повязки. Она лучше всех нянечек и медсестёр умела успокаивать таких больных.
Подошла к постели раненого и привычно присела на край кровати. Курчавые рыжие волосы и рыжие брови показались ей странно знакомыми. Она погладила бойца по руке, снова перевязала, дала воды, придвинула стул, всмотрелась в его лицо и чуть не вскрикнула...
- Лёшка... - протянула девушка растерянно и немного виновато. Он открыл глаза.
- Любка! Электровеник! Не представляешь, как я хотел тебя найти!
- Ты, мил друг, скажи сначала, чего повязки-то срываешь?
И он рассказал страшную историю о том, как, по словам товарищей, пробравшихся через линию фронта, фашисты повесили его невесту, уезжавшую на лето в Западную Белоруссию к родителям и с началом войны ставшую партизанкой.
Люба с ужасом смотрела на товарища. Потом, поддавшись невольному порыву, склонилась над ним и крепко поцеловала в губы.
- Не дрейфь, Лёшка! Прорвёмся!
Он просиял, подался навстречу ей, хотел ответить на поцелуй... но бессильно откинулся на подушку и заметался. Через несколько минут его не стало...
Ни одной слезы не пролила Люба на его похоронах. Когда всё кончилось, пришла к главврачу и настояла, чтобы её отпустили на фронт. Главврач уступил настойчивой девушке, и она поступила на ускоренные курсы фронтовых разведчиков и радистов.
...Воспоминание о Лёшке сначала подавило её, но неунывающая девушка тут же встряхнулась и сказала самой себе:
- Не дрейфь, Электровеник! Прорвёмся!
Зигфрид вытаращил глаза:
- А что такое электровеник?
- Электровеник - это я, - спокойно пояснила Люба.

 

Глава 4.
Он долго таращился на неё, потом начал всхлипывать от смеха.
- Я только не понял, почему именно Электровеник, - пища и стараясь сдерживать хохот, заметил он.
- Потому что после разговора со мной мальчишки уходили с расквашенными носами.
- Меня тоже побьёшь?
- А ты как думал? Если сильно провинишься - месяц будешь со сломанной рукой ходить.
В его глазах заплясали лукавые искорки, как бывало всегда, когда они с братом в детстве замышляли очередную мелкую пакость.
Улыбаясь во весь рот, он уже совсем другими, озорными глазами сорванца смотрел на девчонку.
- Зи-зи, а чего ты, собственно, удивляешься?
Он открыл рот и долго не закрывал. Потом согнулся пополам и мелко задрожал - жаль, нельзя смеяться громко.
- Ну, ты мёртвого насмешишь, - немного успокоившись и выпрямившись, заявил юноша.
- Что ты мне раньше-то не сказал! Насмеши я тогда школьного товарища моего Лёшку, может, он бы и не умер... Эх, Лёшка... Лёшка Бурьянов... нельзя было так сразу себя хоронить... жизнь продолжается... А то, что ты за невесту свою не отомстил - об этом ты подумал?
Скупые слёзы нависли на её ресницах. Зигфрид неловко погладил её по голове.
- Перестань, Зи-зи. Я не кукла, - сурово оборвала она его.
- Из тебя бы колючую подушку сшить. Специально для нашего обожаемого фюрера. Ёжик ёжиком, - он не удержался, природное ехидство, с которым боролась мама, всё равно так и лезло наружу.
Кому другому Люба в такой ситуации немедленно показала бы язык и отвернулась. Но седые виски юноши, почти мальчишки, остановили её. Однако хулиганская натура не дала оставить язвительное замечание безнаказанным. Она скорчила страшную рожу и свирепо завертела глазами. Дома, в Краснограде, такой приём действовал безотказно - мальчишки понимали, что воспоследует, и кидались врассыпную. Однако сейчас этот номер не прошёл. Зигфрид высунул язык, подразнил девчонку и отвернулся. А та осталась стоять с открытым ртом. Первый раз в жизни против неё действовали её же оружием. И она сменила гнев на милость.
- Ладно, - сказала девушка жёстко и печально. - Мы не во дворе и не в детском саду. Здесь концлагерь. Не забываем об этом. Скажи: ты можешь связать меня с твоими товарищами по борьбе? Они в состоянии нам помочь?
Он успокоился и серьёзно взглянул прямо ей в глаза.
-Связать я тебя с ними не могу, это однозначно. Мы все в глубоком подполье, и светиться нам... сама понимаешь. Будешь держать связь с волей через меня. А помочь, конечно, способны. Иначе бы никто за такое опасное дело, как побег, и не брался.
- Хорошо... Тогда я буду связной между моими и твоими товарищами.
- Конечно. Это даже не обсуждается.
Он взял Любу за руку и усадил в тёплое, мягкое кресло, стоявшее у окна, заботливо укутал пледом.
- Подремли пока, а я соберу хоть какую еду. Мы с тобой, наверное, оба голодны. Сослуживцы недолюбливают меня, но пока ни о чём не подозревают, иначе мне конец. Я стараюсь реже попадаться им на глаза в неслужебное время. Вот и приходится иногда голодным сидеть. Но сейчас удачно вышло, что в казарме нашей нет никого. Хоть поесть можно спокойно.
Люба вздохнула. Только в госпитале, среди бесконечного горя и страданий человеческих, в ней прорезались, наконец, мягкие девические черты.
- Иди, собери что-нибудь пожевать. С голодухи глаза на лоб лезут.
Он тихо вышел, а она закрыла глаза. Многое ей вспоминалось, вспомнилось и то, как она впервые заметила среди охранников лагеря этого высокого, плечистого парня.
Любимым занятием лагерного начальства было выстроить на плацу советских заключённых, велеть раздеться донага и бегать по кругу, пока не выбьются из сил. Тех, кто пытался прикрыть наготу руками, расстрреливали на месте.
Обессиленные люди не бежали, а просто шли, довольно медленно. Люба шла рядом с Мариной, партизанкой из Белоруссии. В пересыльном лагере девушки успели крепко подружиться. Марина была такая же неунывающая хулиганка, как и Люба. Обеим это страшно нравилось. Девушки на пару умудрялись несколько раз устраивать побеги своим мальчишкам, тяжко переносившим неволю. Теперь любимая подруга шла рядом с Любой.
- Бедная моя, как ты истощена! - в ужасе прошептала Люба Шмидт и злым, полным презрения и ненависти взглядом смерила охранников, ухмылявшихся и явно получавших удовольствие от страшной сцены. И вдруг в этом вражьем строю внимательные глаза молодой разведчицы выхватили, как вспышку, синий-синий взор, полный слёз, боли, яростной ненависти и отвращения ко всему происходящему. Он держал автомат дулом к земле, по всему его облику было видно: если хоть одна тварь посмеет оскорбить русского человека - тут же будет уложена замертво короткой меткой очередью. «Неужели свой? Среди этих……………..?» - дрогнуло Любкино сердце.
– Маринка, кажется, здесь есть свои, – прошептала она подруге. – Глянь вон на того, синеглазого. Ишь, как съёжился!
Марина посмотрела на того, синеглазого, и одобрительно кивнула, мол, и впрямь, вроде свой... Он поймал их взгляды, заметил проблески доверия... Но связаться с этими девушками будет ой, как трудно... И снова тоскливо и горько сжалось неприкаянное его сердце...

 

Неустанно гитара плачет,
Как вода по каналам - плачет,
Как ветра над снегами - плачет.
Не моли её о молчанье!

[Свет и Любовь]

Глава 5.
Только сейчас вспомнила Люба тот отчаяный, переполненный гневом и яростью взгляд Зигфрида, которым он изредка окидывал нагло ухмылявшихся охранников. И сколько горя и жалости, сколько любви стояло в этих отважных глазах, когда он наблюдал за советскими ребятами и девчатами, шатавшимися от слабости и постоянных издевательств! Да и теперь, когда они разговаривали о побеге, стоя в тени барака, его всего трясло от беспомощности и ненависти к фашистам. "Ненавижу немецкие имена! Зови меня Федерико!" - выпалил он с отчаянием. Она нахмурилась. Как можно было не доверять этому парню, ничего не боявшемуся, рисковавшему собой каждую секунду, приютившему её у себя в комнатушке, хотя это было смертельно опасно!
А как он смеялся, когда она объяснила, что такое Электровеник!
И только одно её в нём невыносимо раздражало: каждый раз, говоря о наци, как он выражался, юноша непременно употреблял такой отборный мат, что девушка, уже наслушавшаяся на фронте всего на свете, краснела до корней волос. "Ну, это легко исправить, - решила про себя неугомонная Люба. - Пара подзатыльников - и поймёт, что так не годится".
А Зигфрид тем временем ругал себя на чём свет стоит. "Ну, ты и гусь, парень! Приютил девчонку и остался без связи с сороковым бараком! Вот кого тебе теперь посылать? Своих парней беречь надо, они и так, считай, головой в петле... А завтра ночью будет побег... И как предупредить советских девчат? Вот теперь готовь еду и ломай голову! А уже рассвет на носу! К обеду всё должно быть готово, иначе всё сорвётся..." - думал он.
Сзади послышались тихие, словно крадущиеся шаги. Карл Шрёдер! Старый товарищ! Ещё до службы в этом проклятом лагере они работали вместе, вместе писали и расклеивали антифашистские листовки, вместе выполняли задания "старших", вместе уходили от погони, ловко путая следы. Карл - твёрдая подмога, он подскажет!
- Голодный? Больше не можешь? - раздался мягкий, немного насмешливый голос Карла.
- Да... смейся... а я всю голову сломал, - сердито фыркнул Зигфрид. Подумал минутку и вздохнул: - Конечно, голодный, а ты как думал?
- Ну и дурак. Сказал бы мне. Я ж с этими................ на короткой ноге. Подкормил бы.
- Да не в том дело. Мне срочно нужна связь с сороковым бараком.
- Так у тебя связная есть!
Зигфрид перешёл на еле слышный шёпеот:
- Эта связная не сегодня-завтра в газовую камеру попадёт. А такого бойца терять нельзя. Она ж от ветра шатается.
- Эта насмешница? Она действительно очень ценный боец. Я тебя понял.
- Карл, никто не должен пострадать от моей глупости!
- Тааааааак. Это уже становится интересно. Смею предположить, что ты её в свою комнату притащил. Я тебя знаю.
- Ну раз ты такой Всезнамус, скажи тогда, кого послать в сороковой барак?
- Нет ничего проще! Солдат, который оттуда нечистоты выносит, наш парень. Коммунист с 1937 года. Он по сто раз на дню туда заходит. Народу-то много... Только с кем его связать? Надо человека знать!
Зигфрид выключил горелку и через полотенце взял кастрюльку с гречневой кашей.
- Думаю, что можно познакомить тебя со связной. Втроём легче действовать.
Карл покосился на друга.
- Пока мы с ней не знакомы, хочу тебя предупредить. Эти............. на тебя уже косятся. Твои глазки выдают тебя с головой. Так что смири себя, парень, пока сам в душегубку не попал.
- Ну, это вряд ли возможно...
- Возможно! Ты понимаешь, что всё можешь сорвать и нас всех выдать с потрохами? Хорошо, казарма пустая, но так у стен есть уши! Эй, Федерико, будь осторожнее, говорю! Не сходи с ума, парень!
- Я поражаюсь тебе, Карл. Ну вот как ты так можешь? Зубоскалишь с ними, смеёшься... Создаёшь видимость дружбы...
- Просто я, в отличие от некоторых, понимаю, чем грозит провал. Партия сказала надо - комсомол ответил есть! И ты сможешь с ними подружиться, если мы все тебе дороги! А твои красивые глазки хотя бы ресницами закрывай! Сто раз тебе твердил! Наци за нами по пятам идут! Столько жизней от нас зависит! Следи за собой, парень! А теперь ещё эта девчонка...
- Ну всё. Сдаюсь. Буду отныне очень осторожен.
- Тысячу раз слышал. А воз и ныне там. Смотри, придётся тебя от работы отстранить. Ты понимаешь, что это нарушение конспирации и партийной дисциплины?
Зигфрид виновато вздохнул. Такую основательную выволочку Карл устраивал ему впервые, и он понял, что всё очень серьёзно.
- Хорошо. С этой секунды держу себя в руках.
- Ну, смотри. А то я уже собирался поставить о тебе вопрос на ближайшем комсомольском собрании. Но дам тебе возможность исправиться. Месяц. Потом посмотрю.
Зигфрид подумал было, что Карл просто пропесочивает его для порядка, но, посмотрев на друга, понял: Карл не шутит. Боль и гнев, обида за друга стояла в его глазах, когда он продолжал:
- Федерико, да пойми, дурашка, нам всем тошно на это смотреть. Думаешь, нас не тошнит от этой гадости? Но мы все держимся, стараемся не подводить друг друга. А ты рискуешь собой почём зря, рискуешь людьми, которые тебе верят. И эта девочка... Я знаю, слышал о ней, она ценный боец, безусловно, её надо беречь, но ты мог сначала обратиться ко мне.
- Карл, не было времени. Сегодня утром в сороковом бараке селекция. А если девчата, которые должны уходить, попадут в газовую камеру?
- Мы с ребятами ещё вчера об этой селекции знали. Ты опоздал. Вся группа уходящих в надёжном месте в безопасности. Надеюсь, ты понимаешь, что в детали я тебя посвятить не могу.
Зигфрид просветлел. Страшное напряжение последних двух дней спало. Юноше стало легко, как в детстве.
Карл сострадательно посмотрел на боевого товарища.
- Зигги, ты сильный парень. Ты сможешь всё, что захочешь, всё, что необходимо. На тебя иногда находит, я знаю. У нас у всех слабости. Но пойми: здесь и теперь слабость сродни предательству! Вспомни, как мы жили, как мы боролись вместе, вспомни свою стойкость и мужество, когда ты сидел в гестапо и не знал, что с нами сталось! Что случилось с тобой, друг мой, брат мой? - Карл порывисто обнял Зигфрида, прижал к себе. - Ну прости меня, наговорил я тебе, расстроил. Но будь осторожнее, умоляю. И пока кроме нас троих в казарме никого нет, надо поговорить с твоей связной, выяснить последние детали. Не унывай, ты не один, у тебя есть товарищи, которые всегда поддержат в трудную минуту. - И с этими словами он легонько оттолкнул от себя друга и заглянул ему в глаза.
- Ты мужчина, Зигги, ты боец, комсомолец, не пристало тебе расклеиваться, как кисейной барышне!
Смелые глаза Зигфрида были светлыми и спокойными, когда он заговорил.
- Спасибо тебе за трёпку, друг. Она мне очень часто просто необходима.
- Вот то-то! Вовремя я пришёл! Ну давай, веди меня к твоей связной! Я столько о ней наслышан, а видеть не приходилось! Такая легенда у нас в лагере, а я не знаю!

[Свет и Любовь]

И вдруг в этом вражьем строю внимательные глаза молодой разведчицы выхватили, как вспышку, синий-синий взор, полный слёз, боли, яростной ненависти и отвращения ко всему происходящему. Он держал автомат дулом к земле, по всему его облику было видно: если хоть одна тварь посмеет оскорбить русского человека - тут же будет уложена замертво короткой меткой очередью. «Неужели свой? Среди этих……………..?» - дрогнуло Любкино сердце.

 

Вторая фраза в этом отрывке должна начинаться так:
Обладатель синего взора... и далее по тексту

[Свет и Любовь]

Глава 6
Собравшись с мыслями и успокоившись, Люба плотнее завернулась в плед и подошла к окну.
Небо прояснилось, величественная царица ночи луна тихо сияла в небе, спокойная и чуждая людским волнениям и тревогам. Лёгкие летние облачка прикрывали собой ночную красавицу, окутывая её волшебной дымкой. Как контрастировал уютный покой, царивший на небе, с тем, что творилось на земле! Таинственный лунный свет мягкими потоками изливался на девушку, зачаровывал, убаюкивал... И вдруг в ночной тиши, в этом страшном месте запел соловей! Видимо, где-то неподалёку было дерево, на котором птичья семейка свила себе гнездо. "Ты бы знал, где ты поёшь, дурашка! Здесь люди гибнут тысячами, миллионами... Забрался в такую гнилую дыру... Бедная птица..." - горько подумала Люба.
Представить только, даже здесь, в фашистском аду, есть жизнь!
Карл и Зигфрид встрепенулись, подняли головы, прислушались... Соловьиная трель становилась всё громче и самозабвеннее, пробуждала в сердцах юношей неясное томление и жажду чего-то необыкновенно прекрасного, возвышенного, нежного...
Зигфрид широко раскрыл глаза, из которых так и лились слёзы.
- Умереть можно... соловей в нашем аду... - прошептал Карл, боясь спугнуть громким разговором нежданное чудо.- Ты представляешь? Здесь! Соловей!
- Тихо ты! Дай послушать! - одёрнул его Зигфрид. - Такая прелесть!
Они стояли, затаив дыхание. Карл просто слушал, а Зигфрид думал: "Как чудесно, что эта кроха так поёт! Она словно показывает нам, что жизнь не ограничивается концлагерем, что есть ещё что-то, кроме постоянных мучений и издевательств... Как сразу стало легче жить..."
Зигфрид мечтательно смотрел на небо, чувствуя, как новые силы вливаются в его истерзанную душу.
И Люба, стоя одна в тесной комнатушке, думала о том же самом.
А соловей всё пел, и все трое чувствовали, что можно жить на этой земле, что ни для кого не закрыта возможность мирной жизни и счастья...
Когда соловей умолк, друзья посмотрели друг на друга новыми глазами. И каждый из них подумал, что теперь он ещё твёрже знает, за что борется, за что готов отдать жизнь.
- Пойдём, - вздохнул Зигфрид. - Времени совсем мало. Скоро эти изверги вернутся с акции... Надо успеть договориться обо всём и назначить второго связного.
- А как жаль... Как жаль заниматься обычными делами после такой соловьиной трели... Ужасно жаль... - сказал Карл с размягчённым, светлым чувством любви, которое было у него теперь ко всему на свете.
Тут уж Зигфрид поддержал своего товарища.
- Ради этого мы и боремся, ради того, чтобы другие ребята и девчата могли спокойно слушать соловья и не бояться попасть в гестапо за свои убеждения.
- Ты прав, Федерико. Ну, пойдём. Нет, обожди, я принесу что-нибудь поосновательнее, надо ведь попотчевать дорогую гостью.
- Я пойду тогда, а ты приходи, мою комнатку ты знаешь.
Люба обернулась на раздавшиеся в коридоре шаги и еле слышный стук.
- Можно? - спросил из-за двери застенчивый мужской голос.
- Конечно, заходи!
Зигфрид вошёл в комнату.
- Я тут кашу принёс. Гречневую. Другого ничего нет, к сожалению... Да, должен тебя предупредить. Сейчас придёт мой старый товарищ по борьбе, он коммунист. Мы обсудим последние детали побега. Девушки из группы, готовой к побегу, надёжно спрятаны, надо только продумать, как им выйти на условное место.
- Тут я тебе полностью доверяю. Ты лучше меня все закоулки знаешь. Хотя... мне кажется, это невозможно - вся местность простреливается.
Зигфрид пытливо посмотрел на неё.
- Ты на фронте разведчицей была?
- Разведчицей.
- Так как же ты не заметила, что прямо к тридцатому бараку примыкает глубоченный овраг, дно которого не увидишь даже в ясную погоду?
- Овраг-то я видела, а что толку? До тридцатого барака ещё дойти надо.
- Девушки спрятаны неподалёку от тридцатого барака. Но между бараком и оврагом открытое пространство, которое ещё надо преодолеть. И оно освещено прожектором. - Зигфрид прекрасно знал, что есть тропинка, позволяющая пробраться незамеченным, но он ждал, что скажет Люба. Ему важно было понять, насколько сметлива и внимательна девушка, насколько важные задания ей можно поручить. И она не обманула его ожидания.
- Всё! Вспомнила! Там есть тропинка под самым прожектором, идущая по мёртвой зоне. Это единственное место, которое не просматривается, не освещается и не простреливается.
- Умница! - Зигфрид весь просиял. - Я всё ждал, вспомнишь ты или нет. Вспомнила! Ты прекрасный товарищ! На саамом деле товарищи постарше и поопытнее нас с тобой помогут девочкам бежать, мы с тобой будем разрабатывать план следующего побега. Но мне было очень важно, заметила ты тропинку или нет. От этого зависела сложность получаемых тебе заданий.
Он улыбался, но в самой глубине его глаз залегла неизбывная горечь одиночества. Оторванный от родного дома, матери, отца, брата, он тосковал по ним и мечтал только об одном: чтобы скорее кончилась эта проклятая война, никому не нужная, страшная, губящая людей, и чтобы можно было наконец очутиться дома, обнять родных и друзей... ну, на самый худой конец - вырваться из этого проклятого концлагеря, где люди, живые люди подвергаются немыслимым унижениям и издевательствам...
Но пока до этого очень далеко, а вот сейчас перед ним стоит девчонка, закутанная в плед, - живой скелет с озорными, неунывающими глазами... И лунный свет, тихий, спокойный, струится в окно, напоминая о другой, мирной жизни, которую уже давно успел забыть...

 

Так плачет закат о рассвете,
Так плачет стрела без цели,
Так песок раскалённый плачет
О холодной красе камелий...

[Свет и Любовь]

лава 7
Донья Соледад печально стояла у окна и вглядывалась в лунное небо. Прекрасные чёрные косы укутывали её с головы до ног. Лицо светилось в лунных лучах и было невероятно привлекательно, но она не замечала этого.
- Ты не прилегла ни разу за последние три дня. Ты измучаешь себя, Соледад. Отдохни хоть немного. - Карл Тельман подошёл к жене и сочувственно вгляделся в её усталые, тревожные глаза.
- Ах, Карлито... Как я могу не переживать? Франц сейчас на фронте... Чует моё сердце, что он не может пробраться к партизанам, и это его добивает... Помнишь, как мальчики притащили однажды домой умирающего, грязного котёнка и заявили, что вылечат его? Я тогда им ничего не сказала, не хотела огорчать. А они его вылечили! И Кис-кис прожил у нас десять лет... А сколько несчастных воробьёв и голубей они ставили на крыло, хотя все считали, что птицы безнадёжны? Сколько радости было, когда птица улетала и растворялась в небе! И как теперь Францу стрелять в людей? Он же мухи не обидит! Самому лезть под пули и спасать товарища - он на это способен, но убивать... Если он кого и убьёт когда-нибудь, то только нациста, издевающегося над людьми. Помнишь, как я однажды их обоих поставила в угол за то, что дрались с наци? Зигфрид тогда со мной неделю не разговаривал. А потом оказалось, что мама-то была права... А не было письма от Зигфрида? Что-то у меня сердце болит...
- Пока нет. Дорогая, уверяю тебя, всё будет хорошо.
- Ах, Карлито, не утешай меня... Я тебя наизусть знаю...
Отец вздохнул, погладил донью Соледад по голове.
- Не печалься, всё будет хорошо, - повторил он.
И тут раздался осторожный, извиняющийся стук в дверь.
- Пойду посмотрю, кто там, я ещё не раздевалась.
Мать вышла. В коридоре послышались приглушённые голоса, потом облегчённое "Наконец-то!", дверь закрылась, и мать вошла в комнату.
- Нас разыскал фронтовой товарищ Франца, видимо, его единомышленник. Передал письмо, которое сын не мог доверить почте.
- А что матушка?
- Матушка спит. Мы с ней долго разговаривали. Она меня утешала, сказала, что всё будет хорошо. Ты ведь знаешь, что она ничего не говорит просто так. Но я не смогла ей поверить...
- Соледад, читай скорее письмо! Мне тоже тревожно стало...
- Сейчас.
Мать включила свет и стала читать. Вот что писал Франц:
"Мама, отец, бабуся, Зигфрид!
Скорее всего, Вы долго не будете иметь от меня никаких известий. Сегодня я, наконец, ухожу к советским партизанам, они поверили мне после долгих проверок. Я доставал им ценные сведения, иногда даже организовывал связь по рации. Служу я в штабе нашей части, и это, конечно, большое облегчение: не был вынужден убить ни одного человека, зато партизаны говорят, что пользу я им принёс немалую. Не буду хвастаться, вероятно, Вы ещё услышите о наших деяниях, хотя эти новости и будут очень искажены. Надеюсь дожить до Победы и обнять Вас всех в новой, свободной Германии.
Зигфрид, милый брат мой! Целую тебя крепко и прошу об одном: не зарывайся, не лезь на рожон, подчиняйся старшим товарищам, не подведи никого. Я знаю, сердце у тебя доброе, ты не можешь смотреть, как издеваются над людьми. Но я умоляю тебя ничем себя не выдавать. Помни о конспирации! Не раскисай в трудные минуты, помни о товарище Тельмане и о том, чью фамилию мы все носим. Целую и обнимаю Вас всех тысячу раз. Вернусь с Победой. Ваш внук, сын и брат Франц".
Донья Соледад просветлела.
- Наконец-то! Я так счастлива за нашего мальчика!
- Да, у партизан он принесёт больше "пользы" Третьему рейху! - пошутил отец, переглянулся с матерью, и они тихонько засмеялись. Это была старинная, домашняя шутка. Соседка Тельманов Ева, ревностная католичка, люто ненавидела нацистов, была связана с организацией Шульце-Бойзена - Харнака и выполняла опаснейшие поручения. Когда её просили быть осторожнее, Ева неизменно отвечала:
- Моя смерть, несомненно, принесёт громадную пользу Третьему рейху. Впрочем, как и моя работа.
Эта отважная девушка добровольно приняла на себя обязанности служанки в полюбившейся ей семье и упорно отказывалась от какой бы то ни было платы и даже от пустяковых подарков. Весёлая и язвительная, добрая и суровая одновременно, она снискала любовь всего дома, всем оказывала разнообразные услуги, всех жалела, всех утешала, всем помогала. Зато юноши из Союза немецкой молодёжи боялись её как огня. И даже не её, а её язычка. Старая фрау Тельман говаривала частенько: "Наша Ева как пошутит, так хоть стой, хоть падай".
Каждое утро спозаранок эта рыжеволосая непоседа с зелёными, как у кошки, быстрыми глазами приходила к Тельманам, надраивала всю квартиру от пола до потолка так, что в каждом углу блестело, причём вся уборка занимала не больше часа, и уходила в церковь, а потом на работу. Неизменно, уходя, она заявляла:
- Я иду в церковь, фрау Соледад, и поставлю пять свечей за Ваших чудесных сыновей, чтобы гестапо никогда до них не добралось!
Донья Соледад улыбалась и обнимала её.
- Беги, дочка. Хотя я и не верю в Бога, но зато люблю тебя и знаю, что ты никогда ничего плохого не сделаешь.
- Нет, фрау Тельман, кое для кого я делаю ОЧЕНЬ МНОГО плохого!
- Ну, если этот кое-кто тот, о ком я думаю, то ты делаешь много добра.
- Это именно тот, о ком Вы думаете, фрау Тельман!
И девушка крепко целовала свою любимую фрау Тельман, как она говорила, и, цокая изящными каблучками, сбегала вниз по лестнице.
... Как далеко всё это было теперь! Так далеко, что даже вспомнить страшно...
Люба и Зигфрид ели молча, изредка переглядываясь. Сегодня ночью юноше предстояло проводить десять еврейских девушек на условное место, где надёжные товарищи скроют их у своих людей. А пока ещё даже утро не наступило, хотя рассвет, кажется, близко. Только в девять утра вернутся с акции ненавистные палачи, а пока можно чувствовать себя хоть относительно свободно. Как томительно тянется время!
Пришёл Карл, принёс всякой вкусной снеди, угостил обоих. Потом все трое обсудили последние детали побега, наметили запасных связных, по нескольку раз проверили, все ли всё запомнили.
Когда Карл взглянул на часы, выяснилось, что есть целых три часа свободы.
- А что мы сидим, как на поминках? Гитара есть? - задорно окинув глазами притихших друзей, спросила Любка.
- А ты играешь? - поинтересовался Зигфрид.
- И пою! Я после школы хотела на оперную певицу поступить учиться, но по конкурсу не прошла. Пошла в медицинское училище. После войны думаю снова учиться и всё-таки стать оперной певицей.
- По возрасту поздно, - хмыкнул Карл.
- А вот и не поздно! Я всё время занимаюсь, даже здесь! И ноты у меня ещё из дома сохранились. Сейчас вы послушаете!
- Ой, только не Хорста Весселя! Меня от этой поделки тошнит! - скривился Карл.
- А я фашистскую гадость не пою! Я вам Бетховенского Сурка спою! По-старонемецки, в оригинале!
Оба юноши так и загорелись от любопытства. Зигфрид подал девушке гитару. Любка настроила её и заиграла так уверенно и красиво, что молодые люди даже дыхание затаили. Низкий, бархатный девичий голос нарушил тишину.

 

По разным странам я бродил,
Сурок всегда со мною.
И сыт всегда, везде я был,
И мой сурок со мною.
И мой всегда, и мой везде,
И мой сурок со мною.
И мой всегда, и мой везде,
И мой сурок со мною.

Изменено 26 февраля, 2009 пользователем Любовь Шерстюк

[Свет и Любовь]

Глава 8
- Ах, какая прелесть! - вздохнул Зигфрид.
- Да, прелесть, - подтвердила Люба. Карл промолвил:
- А я соскучился по нашим песням. Комсомольским. Ты вот эту знаешь? - и он тихонько пропел:

 

Von all unsern Kameraden
war keiner so lieb und so gut
wie unser kleiner Trompeter,
ein lustiges Rotgardistenblut.

 

- А кто же её не знает! Это первая песня, которую я вообще выучила. Так с ней и росла. По-русски знаю и по-немецки. Сейчас. - И она запела гораздо выразительнее и вдохновеннее, чем прежде. Огневые звуки гитары переплетались с журчанием и мощными раскатами Любиного голоса. А когда она запела последний куплет, у ребят перехватило горло.

 

С улыбкой юный барабанщик
На землю сырую упал.
Погиб наш юный барабанщик,
Его барабан замолчал.

 

Промчались годы боевые,
Закончился славный поход.
Погиб наш юный барабанщик,
Но песня о нём не умрёт.

 

Девушка резко положила ладони на струны и призналась:
- Меня всегда бесило, что наш славный поход закончен. Так хотелось, чтобы он продолжался так же славно!
- Подожди малость, будут и для тебя славные походы,- заверил её Карл.
- А ты уверен? Вот сидим в этой дыре, действуем исподволь, тайком... Не выношу! Мне бы десяток гранат - и вперёд, громить эту погань!
- Не у тебя одной руки чешутся. Мы тоже хотим, только свои желания сдерживаем, - отрезал Зигфрид. Карл фыркнул:
- Уж ты-то сдерживаешь, как же! Твои прекрасные синие глазки выдают тебя с головой!
- Не ссорьтесь, право, так не хочется слушать перебранки после таких песен! И так соловей пел! Ну вот почему мальчишки всегда как петухи - дерутся, ссорятся? Неужели мирно нельзя? - и Люба снова заиграла и запела. Парни угомонились и прислушались. Любка пела по-русски печальную, сурово-мужественную песню о юноше, которого ведут на расстрел враги.

 

Орлёнок, орлёнок, летучей гранатой
От сопки бойцов отмело.
Меня называли орлёнком в отряде,
Враги называют орлом.

 

Орлёнок, орлёнок, мой верный товарищ,
Ты видишь, что я уцелел.
Лети на станицу, родимой расскажешь,
Как сына вели на расстрел.

 

И вдруг к бархатному девичьему голосу присоединился мужской свободный тенор. Это Зигфрид подтянул одну из любимейших своих песен. Произношение его оставляло желать лучшего, но зато пел он с душой.
Когда песня кончилась, Карл уважительно посмотрел на товарища.
- Молодец! А я всё никак не выучу. Запутался в грамматике.
- Нет, я всё ещё как собака. Понимаю, а сказать не могу, - огорчённо отмахнулся Зигфрид.
- Ладно, я вас обоих подучу. У меня всегда было отлично по русскому. Единственное. А остальные хорошо, потому что драчунья была в школе.
- А сейчас так драчуньей и осталась? - Карл не утерпел, ему вечно хотелось кого-нибудь поддеть.
- В глубине души да. А ты, как я погляжу, злючка-колючка ёж. - Любка прищурилась и так и прошила взглядом невыского, коренастого, черноволосого Карла с его острыми серыми глазами и твёрдым, немного грубоватым лицом.
- Да... Глаза у тебя как автомат, - поёжился Карл.
- Не автомат, а миномёт. Нет, как катюша! Гвардейский реактивный миномёт!
Зигфрид с удовольствием посмотрел на друга и съехидничал:
- Ну что? Нашла коса на камень? Не всё тебе одному язвить! И сам послушай!
- Я больше шутить не собираюсь. Уже полвосьмого. Полтора часа свободы осталось. Если кто-нибудь не хочет спать, его дело. А я спать буду. - Люба отдала Зигфриду гитару, уютнее устроилась в кресле, подтянула плед и закрыла глаза.
- И правда, глаза слипаются, - заметил Карл. - Пойду, что ли. А вы отдохните, ребята. Сегодня тяжёлый день.
А день всем троим предстоял действительно очень тяжёлый...

[Свет и Любовь]

Глава 9
Люба проснулась за полдень и огляделась. Комнатка была пуста, только на столе лежал белый листок, исписанный аккуратным стремительным почерком. Рядом с листком стояла большая тарелка гречневой каши, на краю тарелки лежали целых три куска чёрного хлеба, - давно не виденная роскошь. Любка встала с кресла, потянулась и прислушалась. Грубые мужские голоса, наглые, развязные, грохотали в коридоре. "Вот вражье логово, чтоб оно сквозь землю провалилось!" - досадливо поморщилась девушка и подошла к маленькой раковинке. Умылась, поела и стала размышлять.
Вчера Зигфрид велел ей сидеть в комнате безвылазно и ждать записки. Записку передаст солдат, который трижды стукнет в дверь. Она должна действовать согласно имеющимся инструкциям. Поскольку записку должны передать только в три часа дня, а сейчас только час, есть ещё время.
Девушка наконец обратила внимание на лежавший рядом с тарелкой листок, гласивший: "Сегодня ты спасена от селекции. Это и было моей целью. Сиди смирно и не издавай ни малейшего звука. Ты в волчьем логове. Но скоро мы переправим тебя к надёжным людям, а там ты сможешь добраться до Родины".
Любка нахмурилась. Про настоящее дело он не написал ни слова. Однако всё скажет ожидаемая записка. Ровно в три часа дня в дверь трижды тихо постучали. Девушка вскочила и отворила. Солдат передал ей записку и словно растаял в воздухе. В записке Зигфрид прросил спрятать взрывчатку, которую ей подаст в окно Карл в небольшой сумке через два часа.
Люба уже знала, что надо будет залезть в погреб и там спуститься в следующее углубление, незаметное для непосвящённого. В ожидании взрывчатки она подошла к столу и стала смотреть валявшиеся кучей книги и тетради.
Прежде всего ей бросился в глаза роман Овод писательницы Войнич. Потом обнаружилась Как закалялась сталь. "Вот сумасшедший мальчишка! И головы ему не жалко! Если найдут у него такие книги - тут же вздёрнут на верёвке!" - Любка поёжилась, но почему-то ей было очень приятно, что прячет её у себя такой отважный человек.
А Зигфрид тем временем стоял в охранении - сегодня был его наряд. Охранники сменялись каждые сутки, благо охрана лагеря была многочисленна. Юноша сегодня был спокоен и ничем себя не выдавал. Он теперь знал, что по крайней мере два надёжных товарища у него есть.
Но сердце по-прежнему разрывалось от невыносимой боли за истощённых, с голодным блеском в глазах людей, которых к тому же заставляли выполнять совершенно бессмысленную изнурительную работу.
Однако теперь ему было легче, потому что в памяти звучал твёрдый девичий голос:

 

Средь нас был юный барабанщик,
В атаку он шёл впереди
С весёлым другом барабаном,
С огнём большевистским в груди.

 

Солнце палило нещадно, но даже вытереть заливавший глаза пот было нельзя.
В назначенный час ассенизатор из сорокового барака переговорил с дежурным по тридцатому бараку, потом прошёл мимо Зигфрида и кивнул головой, что означало: всё готово к побегу.
Советские девушки-еврейки в своём укрытии тоже готовились: переодевались в заранее припасённую для них одежду, повязывали тёмные платки.
Наконец стемнело, но Зигфрид не мог сам сопровождать уходящих - он сменится только наутро. Но Карл предусмотрел и это. Передав Любке сумочку со взрывчаткой, он отправился в офицерскую столовую, пустовавшую в это время дня. Там его ждал Хельмут, вместе с которым Карл ещё в 36-м сидел четыре месяца в тюрьме за запрещённую литературу. Но тогда так и не удалось доказать, что книги принадлежали именно этим парням. В тюрьме обоих довольно сильно помяли, но потом выпустили.
Хельмут занимался пошивом формы для офицеров, и Карл теперь шёл к нему якобы починить мундир, который действительно лопнул на боку по шву - слишком уж крепкое телосложение было у Карла.
Поговорив о починке, Хельмут приблизил лицо к лицу Карла и спросил только:
- Вариант А или вариант Б?
- Вариант Б, - ответил Карл. Значит, Хельмут сегодня в полность прокрадётся к сараю с лопатами и мотыгами, незаметно отворит дверь в запасное помещение и выведет группу уходящих к оврагу.
Любка, получив сумку со взрывчаткой, бешумно откинула дверь погреба, расположенную как раз под письменным столом, спустилась сперва в погреб, а потом во второе углубление, освещая путь карманным фонариком. Взрывчатку она закопала так глубоко, что найти её теперь не сумел бы никто, кроме неё одной.
Зачем понадобилась взрывчатка, и так было ясно: в лагере была секретная лаборатория, в которой проводили изуверские опыты над людьми.
Комсомольцам-подпольщикам давно уже эта крысиная дыра, как обзывал лабораторию Загфрид, надоела хуже горькой редьки, и решено было взорвать эту дрянь через неделю после побега, предварительно перебив охрану и спрятав томившихся там "пациентов".
По документам уходящие советские девчата проходили как скончавшиеся от дизентерии, поэтому никто не озаботился их судьбой. Это значительно облегчало побег и хоть как-то развязывало руки.
Наконец настала полночь. Хельмут отпер дверь сарая с инструментами, открыл вторую дверь и тихо свистнул. Все десять девушек в полном безмолвии последовали за ним по единственной безопасной тропе. Дорога к оврагу казалась вечностью, но вот, наконец, все одиннадцать человек оказались на самом дне оврага, не просматривавшемся даже с помощью мощнейших прожекторов.
В овраге их уже ждали городские комсомольцы. Навстречу группе вышла высокая красивая девушка и представилась Эвой Бауэр. Она повела группу по давно знакомому ей маршруту. Остальные ребята и девушки, встречавшие беглецов, махнули на прощание руками Хельмуту и исчезли в темноте.
Зигфрид беспокойно переминался с ноги на ногу. Ночь сегодня была безлунная, да к тому же начались перебои с электричеством, что было как нельзя кстати. "Ушли или нет? Ушли или нет? Никого не схватили?" - беспокойно стучала в висках тревожная мысль.
Внезапно кто-то трижды посветил карманным фонариком прямо ему в лицо - не волнуйся, мол, всё в порядке.

[Свет и Любовь]

Глава 10
А Любка страшно нервничала. Она была посвящена в план побега и прекрасно понимала, что грозит беглецам и отважным подпольщикам. Надежда то вспыхивала, то угасала в ней. Она знала, что Зигфрид в охранении и за него можно не переживать, но вот задачи Карла были ей неизвестны. Ей был симпатичен этот приземистый язвительный парень с умными острыми глазами. Девушка не знала, что в лагере под носом у эсэсовцев активно действовала целая организация Сопротивления, состоявшая и из охранников, и из заключённых.
Да и молодёжь из ближайшего городка не намерена была оставаться в стороне. Городок, известный своими антифашистскими традициями, нацисты старались обходить за версту. Ходили даже легенды, что ни один нацист, забредший в этот городок, в живых не останется, что весьма походило на правду.
Эсэсовцы совершили громадную ошибку, устроив концлагерь именно здесь.
Среди заключённых ходили упорные слухи, что есть среди охранников свои ребята, которые могут помочь вырваться на свободу. Но были ли это просто слухи?
Не только Карл, Зигфрид и Хельмут таинственно улыбались, слыша рассказы о неизвестных героических борцах.
Люба ничего этого не знала и мучилась неизвестностью.
Чтобы не задохнуться от жары, она открыла окно. Унылый пейзаж отнюдь не радовал её. Но она не придала этому значения, очень уж страшно было за ребят, занятых в такой опасной операции.
Неожиданно в распахнутое окно влетел белый комок и упал на некрашеный деревянный пол. Девушка нагнулась, взяла комок, расправила и прочитала: "Не трусь и не переживай. Здесь у тебя много друзей, не раз совершавших и не такие подвиги. Да здравствует товарищ Эрнст Тельман! Рот Фронт!"
Любка просияла и глубоко вздохнула. Ей не было известно, кто тот смельчак, так отважно напомнивший ей о товарище Тэдди, как любовно именовали его коммунисты всего мира. Но зато она обрела неведомого друга, чуткого и мудрого, понимавшего её тревогу за друзей.
И в сердце девушки родилась и стала крепнуть надежда, что с такими ребятами можно спокойно разрабатывать и выполнять самые отчаяные и невероятные операции.
Она спрятала драгоценную записку за пазуху, огляделась и принялась искать Как закалялась сталь. Книга была на немецком языке, издана - страшно подумать! - в 1938 году в Москве и снабжена прекрасными иллюстрациями. Как она попала к Зигфриду, можно было только догадываться.
Девушка уселась в так полюбившееся ей кресло, предусмотрительно отодвинув его в глубину комнаты, и стала читать. Она дошла примерно до середины, когда обнаружила, что освещение плохое и можно испортить глаза.
Постоянное недосыпание измучило её, и она, посомневавшись, всё-таки скинула с себя лагерные лохмотья и забралась в хозяйскую постель, утешая себя тем, что в лагере она сравнительно недавно и вшей ещё не подхватила. Спала она довольно долго, а когда проснулась, почувствовала себя свежей и отдохнувшей. Подняв голову, посмотрела в окно и расстроилась - стояла глубокая ночь. Встав, взглянула на часы. Четыре часа ночи. А Зигфрид будет только в восемь. Можно поспать ещё.
Она только вчера приняла душ по великой доброте барачной старосты, польки с великой душой и большим сердцем, всячески стремившейся облегчить жизнь подругам по несчастью. И как сердечно, как ласково она это делала! Милая Агата!
Любка обязательно расскажет о ней Карлу и Зигфриду, укажет на Агату как на первую, кого необходимо освободить. Добро за добро, только так! Нельзя быть неблагодарной! Любка снова опустила голову на подушку. Снова в памяти вспллывали встречи с Зигфридом, во время которых она получала самые разные задания.
Пять месяцев она уже сидела в этом лагере и убедилась, что лучшего и желать нельзя: лагерное начальство выполняло свои обязанности нерадиво, охранники были подавлены успехами Красной Армии, скисли и даже не очень истязали узников, да ещё борцы Сопротивления всячески старались спасти заключённых.
Этот лагерь почти на самой границе Польши и Германии был одним из лагерей с самым мягким режимом. Кроме того, в его окрестностях регулярно появлялись польские партизаны.
Любка знала это не хуже других и лелеяла тайную надежду, что, может быть, ещё вернётся она в родной Красноград и станет партизанкой, в худшем случае подпольщицей.
Снова в комнату влетел белый комок бумаги. Любка нагнулась и подняла его, не вставая с кровати.
Вот что она прочитала:
"Ложись спать и ни о чём не беспокойся. Девчата уже на свободе, наши парни всё делают осторожно, так что никто никогда их ни в чём не подозревает. Все свои живы и здоровы, никто не схвачен.
Передай Зигфриду, что его брат Фарнц отважно сражается в рядах советских партизан уже месяц, пусть не тревожится за брата".
"Откуда им всё становится известно? Так быстро? Хотя зачем я удивляюсь? В окрестностях недавно видели польских партизан. Может, они предупредили?"
И счастливая Люба снова уснула. Окончательно она проснулась в полвосьмого, как раз времени хватало, чтобы привести себя и комнату в порядок.
День, в отличие от вчерашнего, выдался прохладным и пасмурным.
Девушка с наслаждением умылась и оделась, застелила постель и снова уселась в кресло со вчерашней книгой в руках.
Вскоре раздались шаги, скрипнул в двери ключ. Она вскочила и с сияющим, радостным лицом посмотрела на входящего юношу. Достала из-за пазухи скомканные записки и протянула ему. Он обрадовался этой улыбке, просиял в ответ и стал выгружать еду, захваченную в офицерской столовой, где ему, как лейтенанту СС, можно было появляться в любое время.
Люба, увидев, что он занят, отдавать записки не стала, а снова развернула и перечитала их. Тёплая волна прилила к сердцу, она благодарно огляделась, остановила взгляд на пасмурном небе.
"Как всё-таки добры люди! Как я благодарна всем, кто помогает друг другу, заботится друг о друге!" - подумала Люба. А вслух сказала тихонько:
- Милая Агата!
- Кто такая Агата? - ласково спросил Зигфрид.
- Наша капо. Она такая нежная и добрая, ухаживает за нами как мама. Мы у неё ни дня без горячего душа не остаёмся. Умеет же она всё устраивать! Вот вы бы с товарищами позаботились, чтобы её освободить! Она еле жива сейчас. Истощена очень. Тем более, до её Родины рукой подать. - Люба говорила еле слышно и так жалобно смотрела на Зигфрида, что он не смог не улыбнуться.
- Мы с ребятами как раз намечаем, кого включить в следующую группу уходящих. Позаботимся и о твоей Агате.
Люба не удержалась и чмокнула его на радостях в щёку.
- Вы все такие хорошие! Спасибо! - горячо прошептала она.
Зигфрид отложил продукты, которые как раз разбирал, чтобы покормить девушку и поесть самому, и ошеломлённо посмотрел на Любу. Она смутилась.
- Я нечаянно...
- За нечаянно бьют отчаянно, - напомнил ей Зигфрид её любимую поговорку.
- Ладно, проехали, - отвечала она. - А для тебя новости есть. Твой брат Франц уже целый месяц отважно сражается в рядах советских партизан. - Последняя фраза была сказана торопливым шёпотом.
Его глаза раскрылись от счастья, он гордо вскинул голову и с впервые проявившимся в нём царственным величием поглядел на Любу.
- Большей радости ты не могла мне доставить. Я счастлив за брата. Надеюсь тоже скоро присоединиться к нему, - таинственно поведал он.
- Каким образом?
- Военная тайна.

[Свет и Любовь]

Глава 11
Любка не стала допытываться, что это за тайна такая. Узнавать всё новое и интересное она любила, но совать нос в чужие дела - ни за что! Поэтому она молча протянула ему обе записки.
Он внимательно прочитал, потом улыбнулся. Хотел что-то сказать - и не смог, так переполняла его радость.
Говорить можно было только шёпотом - барак наводняли враги. Поэтому юноша молча протянул девушке записки и снова занялся едой, а она снова уткнулась в книгу. После длительного молчания Любка заметила:
- Ты бы хоть прятал книги-то. За них тебя сразу на виселицу.
- Не бойся, не маленький, понимаю.
Она вздохнула и покачала головой. Потом пристально вгляделась в молодого человека. Даже в такую радостную минуту его лицо было бледным и скорбным. У Любы мучительно сжалось сердце - да как она посмела упрекать в чём-то человека, ежедневно рискующего собой ради узников, выполняющего такую опасную работу под носом у эсэсовцев! Его русые кудри ещё сильнее покрылись сединой, прибавившейся за эти тревожные сутки, горькая складка пролегла около губ, прежде ослепительно синие глаза потускнели.
Люба не знала, что в сердце Зигфрида скрывалась незаживающая рана...
... В конце 1935 года на первом для него в Германии подпольном комсомольском собрании Зигфрид заметил очень живую миловидную девушку с отважными до дерзости быстрыми зелёными глазами. Тоненькая, юркая, маленького роста, она была незаменима в подпольной работе. Незаметно пробиралась туда, где все остальные застревали, доставляла ценнейшие сведения благодаря умению спрятаться в любой щели. Всегда всё знала и умела многое из того, в чём запутывались даже мальчики-комсомольцы. Звали её Гретхен. Она быстро подружилась с Зигфридом, и они начали работать вместе. Это продолжалось до его ареста.
Гретхен была возмущена арестом товарища и утроила усилия по борьбе с этими гадами, как она говаривала.
Вернувшись домой из тюрьмы, Зигфрид, исхудалый, измученный, был встречен родными не просто с любовью, но и с гордостью, ведь мальчишка держался на удивление стойко и никого не выдал.
- Ты показал себя настоящим комсомольцем, - гордо и нежно сказал отец, мать расцеловала его, бабушка ласково потрепала по щеке, и только брат угрюмо стоял у окна и, казалось, был равнодушен к Зигфриду.
Младший брат, встревоженный состоянием старшего, быстро подошёл к нему.
- Плохие новсти? - спросил он еле слышно. - Пабло, не скрытничай от меня, я же всё чувствую.
- Записка тебе, - мрачно ответил тот и снова замкнулся.
Зигфрид торопливо развернул листок, вырванный из школьной тетради, и прочёл: "Гретхен арестована за расклейку антифашистских листовок". Дальше сообщался адрес, придя по которому, можно было всё узнать.
Всё потемнело в глазах юноши. Без единого звука он рухнул на пол в глубоком обмороке. Отец, мать и брат тут же уложили его в постель, привели в себя. Он отвернулся к стене и не проронил ни слова. Молчал он и следующие три дня. Потом отправился по указанному адресу, вернулся и стал чем-то тайно заниматься. Никто не смел его ни о чём спрашивать - глаза Зигфрида были так страшны, что невозможно было смотреть в них без содрогания.
Он стал надолго исчезать из дома, был нелюдим, угрюм и словно чуждался самых близких людей. А потом мать или отец узнавали, что где-то за городом группа подпольщиков казнила того или иного нацистского зверя.
Так продолжалось примерно полгода, потом донья Соледад заметила, что её младшенький пришёл в себя, оттаял.
Она решила с ним поговорить, но он не принял её откровенность. И тогда мать каким-то шестым чувством поняла, что арестована девушка, которой её маленький Федерико безвозвратно вручил своё сердце.
Она запретила домашним расспрашивать его. Только Франц заметил как-то:
- Я всё видел и переживал за них. Как ужасно, что девочка не успела вовремя уйти...
Два года томилась Гретхен в тюрьме, и все эти годы верный Зигфрид при любом удобном случае заходил к её родителям, поддерживал, как мог, носил узнице передачи.
В августе 1939 года её казнили.
Эта смерть подкосила Зигфрида. Он слёг и болел очень тяжело, мог только лёжа писать листовки. Несколько раз болезнь обострялась настолько, что никто не надеялся его спасти. Но крепкий молодой организм справился, и юноша начал выздоравливать.
Через пять месяцев он смог встать с кровати и пройти несколько шагов по комнате.
Уже в мае следующего года Зигфрид снова вернулся к подпольной борьбе. Все его друзья заметили, что товарищ Зигги, как его шутя называли, стал очень тихим, сосредоточенным, замкнутым, старались его развеселить. Но в нём уже была та страдальческая складка, которая мешала ему бесшабашно, полно, как прежде, радоваться жизни. Скорбное выражение навсегда поселилось на его юном лице...
Болезнь сказалась и на его здоровье. Лёгкие у него никогда не были в блестящнем состоянии, а теперь он начал коротко, глухо покашливать. Подозревали туберкулёз, но ничего так и не нашли.
А потом его призвали в вермахт. Он попал в небольшой концлагерь на границе Польши и Германии. Долго приглядывался к сослуживцам, приглядывались и они к нему. Потом как-то незаметно нашлись верные друзья, убеждённые враги помешанного главаря нацистской банды, к ним присоединились самые проверенные и стойкие из узников, и в лагере сложилась крепкая организация Сопротивления, связанная и с польскими партизанами, и с антифашистами из соседнего городка.
... Люба всё смотрела и смотрела на него и каким-то обострённым чутьём понимала его боль и горе.
Он приготовил нехитрый завтрак и пригласил Любу. Они ели молча, в печальной тишине. Люба не пыталась шутить, не пыталась спрашивать - захочет, сам скажет. Она только косилась на прикреплённый к стене маленький портрет Эрнста Тельмана, привезённый хозяином комнаты в это пекло. "Может, это единственное, что не даёт ему сойти с ума", - поняла неожиданно девушка. Как страшно, когда кругом враги, и даже друзей нужно тщательно проверять, прежде чем поверить - вдруг провокатор?
- Ужасно, когда нельзя верить даже самой себе... - печально подытожила Люба. Зигфрид пристально взглянул на неё...

 

Глава 12
Люба сделала вид, что не заметила его взгляд. Незачем его смущать, и так, кажется, парень чувстувует себя беспокойно от того, что поселилась у него в комнате эта хулиганистая девчонка. Сейчас её заботило совсем другое.
С июля 1941 не было никаких известий о Серёжке. Он пропал без вести в боях на Белорусском направлении. Мама вся извелась от тоски по сыну, а тут и младшая дочь в начале августа объявила, что идёт учиться на курсы радистов-разведчиков. Мама ахнула:
- Только тебя там не хватало! Там нужна воинская дисциплина, а ты у нас... пират одноглазый.
- Мама, я не говорила тебе ничего, ты у нас такая... переживательная... Но теперь осталось мало времени, я уезжаю утром, в шесть часов. Лёшка Бурьянов умер у меня на руках в госпитале неделю назад. Только теперь я поняла, как любила его. И невесту его казнили... повесили фашисты... А теперь прости, пора собираться.
Мама заплакала, просила отца повлиять на бедовую дочку, но Люба твердила одно:
- Мама, я знала Лёшкину невесту. Такая прекрасная девочка, скрипач, большая умница. Я должна отомстить за них обоих, понимаешь?
Отец погладил Любу по голове:
- Иди, Любушка. Я вижу, ты не вчера решилась. Вижу, ты уже зрелый боец, поэтому поезжай и не опозорь нашу семью. А ты, мать, не реви. Наша дочка вернётся с Победой!
- Только с Победой! - так серьёзно подтвердила Люба, что мама даже плакать перестала.
... А теперь вот сидит она в казарме, в тесной комнатушке Зигфрида, и не знает, что с Серёжкой, как отец, здорова ли мама...
- Занесло твою бедовую дочку в концлагерь, мамочка... Теперь не знает, что с тобой... Тоже мне... пират одноглазый... - Люба не заметила, что произнесла это вслух.
- Я тоже не знаю, что с моими родителями, - мягко, еле слышным шёпотом заметил Зигфрид. - Коммунистов бросают в самые страшные концлагеря, уничтожают сразу или мучают многие годы, как товарища Тэдди. И бабушка моя старая революционерка, соратница Розы Люксембург, так что мне тоже есть, о ком волноваться.
Люба протянула:
- Тяжела подпольная борьба.
- Ещё не до крайности тяжела.
Он собрал посуду и вышел.
В коридоре и на кухне было полно весёлых, откормленных, ржущих эсэсовцев, от которых свободолюбивого, родившегося с вольной душой юношу словно отбрасывала неведомая благодетельная сила. Но теперь мимо них надо пройти и не вызвать подозрений. Но это оказалось гораздо проще, чем он думал. Выяснилось, что многие были настроены по отношению к нему дружески.
-Эй, Зигги, чего такой хмурый? Иди к нам! Наши победы на востоке несомненны! Фюрер по случаю наших блестящих побед увеличил наш паёк!
- Очень рад за вас, - через силу улыбаясь, ответил Зигфрид.
На кухне ему тоже не дали покоя. Он еле отделался от непрошеных друзей, сказав, что ночью стоял в охранении, теперь голова болит и вообще спать хочется.
На обратном пути его перехватил Хельмут. По его глазам ясно было, что разговор предстоит нешуточный.
- Жди меня около мусорных баков, - шепнул ему Зигрфид.
Зайдя в комнату, он убрал посуду на место и сказал Любе на ухо, что есть важные новости и что он всё расскажет после.
Площадка около мусорных баков была одним из надёжнейших мест встречи подпольщиков - ни один нацист по доброй воле туда не подходил ближе, чем на километр, из-за невыносимого "аромата". Бойцам Сопротивления это было только на руку. Тут можно было чувствовать себя гораздо свободнее, чем в казарме.
- Что ты? - спроосил Зигфрил Хельмута, подойдя к нему вплотную.
- Сегодня в девять вечера комсомольское собрание. На этом месте. Мы бы хотели познакомиться с нашим новым товарищем по борьбе, с твоей связной, попросить её рассказать нам о Советском Союзе, о том, что думают наши русские товарищи о бешеном главаре.
- Она еле жива, Хельмут, истощена страшно. И потом, у неё нет никакой нормальной одежды. А пугать Вас лагерными лохмотьями... зачем?
- Одежду мы достали. У хорошего портного всегда имеется неприкосновенный запас платьев, пошитый им на всякий пожарный случай. Так что считай нашу гостью одетой, как принцесса.
- Ребята, спасибо Вам от всего сердца!
- Ну, не стоит так уж горячо. Это комсомольское задание, хотя и не высказанное вслух.
И в девять вечера Зигфрид, снова пробираясь одному ему ведомыми тайными тропками, привёл Любу на комсомольское собрание.
На полянке за мусорными баками, стараясь отыскать место с относительно свежим воздухом, уже сидели человек двадцать комсомольцев, когда Зигфрид и Люба появились на условном месте. Это были молодые люди лет восемнадцати-двадцати трёх, чем-то неуловимо похожие друг на друга.
При появлении девушки все встали и приветствовали её, как принято у немецких коммунистов - Рот Фронт.
Люба ответно приветствовала новых товарищей и уселась на указанное ей место. Перед собранием она очень волновалась, думала, что говорить, как держаться, но Зигфрид успокоил её, сказав, что придётся только отвечать на вопросы, так что ничего сложного.
И действительно, вопросы посыпались со всех сторон, только успевай отвечать и просить не торопиться. Отвечала Люба очень подробно, обстоятельно, разъясняла непонятное. Беседа затянулась за полночь, но никто даже не заметил этого.
После ответов на вопросы разбирали поведение Зигфрида, выдававшего себя недопустимо откровенными ненавидящими взглядами, адресованными нацистам.
- Я вообще считаю, что такого человека нужно отстранить от подпольной работы и переправить к польским партизанам! Там, по крайней мере, открытая борьба! - горячился Карл. Другие спорили. Юркий маленький Бернгард, защищая товарища, запальчиво возразил:
- Ненавидеть ещё никто не запрещал!
И тут попросила слова Люба. Ребята сразу притихли, ожидая, что скажет русский товарищ. Она поднялась.
- Я думаю, что нам всем тяжело находиться среди врагов, но мы подпольщики и не имеем права выдавать себя с головой. А с другой стороны... Ведь товарищ Тельман головой рискует ради нас, узников. Что у нас за жизнь, Вы знаете не хуже меня. Мы зависим от того, что за человек наш капо, блокфюрер, разнообразные старосты и начальники. А переклички, селекции, угроза газовой камеры! В такой ситуации надёжное плечо друга неоценимо. Но и подводить товарищей, слишком откровенно проявлять свою ненависть к врагам, согласна, тоже нельзя. Однако дали ли мы себе труд заглянуть к нему в душу? Кто его хоть раз подробно спрашивал, чем он живёт, чем дышит, как себя ощущает вдали от родных? Это тоже надо учитывать. Нас мало, каждый боец на вес золота, мы должны быть друг для друга открытой книгой, доверять товарищам по борьбе. Или мы так и останемся формалистами? За правилом конспирации не будем видеть человека? Не откликнемся на его боль? Тогда какие же мы комсомольцы? Я доверяю Вашей совести и знаю, что принятое Вами решение будет справедливым. Но неплохо бы и выслушать самого товарища Тельмана.
Карл сидел пристыженный. Упрёк девушки попал в самую больную точку. За всеми делами и заботами, за необходимостью скрываться от врагов он упустил из виду живое человеческое общение. Очень редко заглядывал он в измученные глаза Зигфрида, а если бы заглянул, вряд ли стал бы так легко обвинять его в недисциплинированности и неуважении к конспирации.
А сам Зигфрид благодарно смотрел на свою защитницу, так остро поставившую вопрос о чутком отношении к боевым соратникам.
После Любы поднялся Хельмут.
- Я думаю, надо ограничиться строгим выговором, указать на необходимость конспирации, и, действительно, согреть парня простым человеческим теплом. Да Вы на него посмотрите! Я сам мало разговаривал с товарищем Тельманом, но хороший портной сразу видит своего заказчика насквозь. И я говорю Вам, что в его душе нет ничего, кроме боли!
Зигфрид нервно дёрнулся, Люба успокаивающе сжала его руку. Мол, всё будет хорошо. Карл пристальнее всмотрелся в старого друга... и у него перехватило горло... При ярком свете луны хорошо были видны глаза Зигфрида, погасшие, безразличные ко всему, седина на висках и на лбу отливала безжалостным серебром. Зигфрид с усилием поднялся.
- Я скажу Вам только одно. Мою невесту казнили в тюрьме в 1939 году. Ей едва исполнилось девятнадцать... - и сел, устало опустил голову на ладони рук, упиравшихся в острые коленки.
На полянке воцарилась гробовая тишина. Люба не могла спокойно смотреть на это глубокое безмолвное горе. Ласково потрепала юношу по плечу, поправила прядь волос, спадавшую на глаза, погладила по щеке. Он взял её ладонь и крепко стиснул, благодарно всмотрелся в мягкие сейчас, ласковые, затенённые ресницами внимательные зелёные глаза. Это молчаливое сочувствие сделало то, на что не способны были никакие серьёзные мужские разговоры, призванные восстановить дисциплину. Девушка погладила другой рукой ладонь, крепко сжимавшую её руку, и отметила тихо и сердечно:
- А вот ведь, оказывается, как всё просто...

[Свет и Любовь]

Глава 12
Люба сделала вид, что не заметила его взгляд. Незачем его смущать, и так, кажется, парень чувстувует себя беспокойно от того, что поселилась у него в комнате эта хулиганистая девчонка. Сейчас её заботило совсем другое.
С июля 1941 не было никаких известий о Серёжке. Он пропал без вести в боях на Белорусском направлении. Мама вся извелась от тоски по сыну, а тут и младшая дочь в начале августа объявила, что идёт учиться на курсы радистов-разведчиков. Мама ахнула:
- Только тебя там не хватало! Там нужна воинская дисциплина, а ты у нас... пират одноглазый.
- Мама, я не говорила тебе ничего, ты у нас такая... переживательная... Но теперь осталось мало времени, я уезжаю утром, в шесть часов. Лёшка Бурьянов умер у меня на руках в госпитале неделю назад. Только теперь я поняла, как любила его. И невесту его казнили... повесили фашисты... А теперь прости, пора собираться.
Мама заплакала, просила отца повлиять на бедовую дочку, но Люба твердила одно:
- Мама, я знала Лёшкину невесту. Такая прекрасная девочка, скрипач, большая умница. Я должна отомстить за них обоих, понимаешь?
Отец погладил Любу по голове:
- Иди, Любушка. Я вижу, ты не вчера решилась. Вижу, ты уже зрелый боец, поэтому поезжай и не опозорь нашу семью. А ты, мать, не реви. Наша дочка вернётся с Победой!
- Только с Победой! - так серьёзно подтвердила Люба, что мама даже плакать перестала.
... А теперь вот сидит она в казарме, в тесной комнатушке Зигфрида, и не знает, что с Серёжкой, как отец, здорова ли мама...
- Занесло твою бедовую дочку в концлагерь, мамочка... Теперь не знает, что с тобой... Тоже мне... пират одноглазый... - Люба не заметила, что произнесла это вслух.
- Я тоже не знаю, что с моими родителями, - мягко, еле слышным шёпотом заметил Зигфрид. - Коммунистов бросают в самые страшные концлагеря, уничтожают сразу или мучают многие годы, как товарища Тэдди. И бабушка моя старая революционерка, соратница Розы Люксембург, так что мне тоже есть, о ком волноваться.
Люба протянула:
- Тяжела подпольная борьба.
- Ещё не до крайности тяжела.
Он собрал посуду и вышел.
В коридоре и на кухне было полно весёлых, откормленных, ржущих эсэсовцев, от которых свободолюбивого, родившегося с вольной душой юношу словно отбрасывала неведомая благодетельная сила. Но теперь мимо них надо пройти и не вызвать подозрений. Но это оказалось гораздо проще, чем он думал. Выяснилось, что многие были настроены по отношению к нему дружески.
-Эй, Зигги, чего такой хмурый? Иди к нам! Наши победы на востоке несомненны! Фюрер по случаю наших блестящих побед увеличил наш паёк!
- Очень рад за вас, - через силу улыбаясь, ответил Зигфрид.
На кухне ему тоже не дали покоя. Он еле отделался от непрошеных друзей, сказав, что ночью стоял в охранении, теперь голова болит и вообще спать хочется.
На обратном пути его перехватил Хельмут. По его глазам ясно было, что разговор предстоит нешуточный.
- Жди меня около мусорных баков, - шепнул ему Зигрфид.
Зайдя в комнату, он убрал посуду на место и сказал Любе на ухо, что есть важные новости и что он всё расскажет после.
Площадка около мусорных баков была одним из надёжнейших мест встречи подпольщиков - ни один нацист по доброй воле туда не подходил ближе, чем на километр, из-за невыносимого "аромата". Бойцам Сопротивления это было только на руку. Тут можно было чувствовать себя гораздо свободнее, чем в казарме.
- Что ты? - спроосил Зигфрил Хельмута, подойдя к нему вплотную.
- Сегодня в девять вечера комсомольское собрание. На этом месте. Мы бы хотели познакомиться с нашим новым товарищем по борьбе, с твоей связной, попросить её рассказать нам о Советском Союзе, о том, что думают наши русские товарищи о бешеном главаре.
- Она еле жива, Хельмут, истощена страшно. И потом, у неё нет никакой нормальной одежды. А пугать Вас лагерными лохмотьями... зачем?
- Одежду мы достали. У хорошего портного всегда имеется неприкосновенный запас платьев, пошитый им на всякий пожарный случай. Так что считай нашу гостью одетой, как принцесса.
- Ребята, спасибо Вам от всего сердца!
- Ну, не стоит так уж горячо. Это комсомольское задание, хотя и не высказанное вслух.
И в девять вечера Зигфрид, снова пробираясь одному ему ведомыми тайными тропками, привёл Любу на комсомольское собрание.
На полянке за мусорными баками, стараясь отыскать место с относительно свежим воздухом, уже сидели человек двадцать комсомольцев, когда Зигфрид и Люба появились на условном месте. Это были молодые люди лет восемнадцати-двадцати трёх, чем-то неуловимо похожие друг на друга.
При появлении девушки все встали и приветствовали её, как принято у немецких коммунистов - Рот Фронт.
Люба ответно приветствовала новых товарищей и уселась на указанное ей место. Перед собранием она очень волновалась, думала, что говорить, как держаться, но Зигфрид успокоил её, сказав, что придётся только отвечать на вопросы, так что ничего сложного.
И действительно, вопросы посыпались со всех сторон, только успевай отвечать и просить не торопиться. Отвечала Люба очень подробно, обстоятельно, разъясняла непонятное. Беседа затянулась за полночь, но никто даже не заметил этого.
После ответов на вопросы разбирали поведение Зигфрида, выдававшего себя недопустимо откровенными ненавидящими взглядами, адресованными нацистам.
- Я вообще считаю, что такого человека нужно отстранить от подпольной работы и переправить к польским партизанам! Там, по крайней мере, открытая борьба! - горячился Карл. Другие спорили. Юркий маленький Бернгард, защищая товарища, запальчиво возразил:
- Ненавидеть ещё никто не запрещал!
И тут попросила слова Люба. Ребята сразу притихли, ожидая, что скажет русский товарищ. Она поднялась.
- Я думаю, что нам всем тяжело находиться среди врагов, но мы подпольщики и не имеем права выдавать себя с головой. А с другой стороны... Ведь товарищ Тельман головой рискует ради нас, узников. Что у нас за жизнь, Вы знаете не хуже меня. Мы зависим от того, что за человек наш капо, блокфюрер, разнообразные старосты и начальники. А переклички, селекции, угроза газовой камеры! В такой ситуации надёжное плечо друга неоценимо. Но и подводить товарищей, слишком откровенно проявлять свою ненависть к врагам, согласна, тоже нельзя. Однако дали ли мы себе труд заглянуть к нему в душу? Кто его хоть раз подробно спрашивал, чем он живёт, чем дышит, как себя ощущает вдали от родных? Это тоже надо учитывать. Нас мало, каждый боец на вес золота, мы должны быть друг для друга открытой книгой, доверять товарищам по борьбе. Или мы так и останемся формалистами? За правилом конспирации не будем видеть человека? Не откликнемся на его боль? Тогда какие же мы комсомольцы? Я доверяю Вашей совести и знаю, что принятое Вами решение будет справедливым. Но неплохо бы и выслушать самого товарища Тельмана.
Карл сидел пристыженный. Упрёк девушки попал в самую больную точку. За всеми делами и заботами, за необходимостью скрываться от врагов он упустил из виду живое человеческое общение. Очень редко заглядывал он в измученные глаза Зигфрида, а если бы заглянул, вряд ли стал бы так легко обвинять его в недисциплинированности и неуважении к конспирации.
А сам Зигфрид благодарно смотрел на свою защитницу, так остро поставившую вопрос о чутком отношении к боевым соратникам.
После Любы поднялся Хельмут.
- Я думаю, надо ограничиться строгим выговором, указать на необходимость конспирации, и, действительно, согреть парня простым человеческим теплом. Да Вы на него посмотрите! Я сам мало разговаривал с товарищем Тельманом, но хороший портной сразу видит своего заказчика насквозь. И я говорю Вам, что в его душе нет ничего, кроме боли!
Зигфрид нервно дёрнулся, Люба успокаивающе сжала его руку. Мол, всё будет хорошо. Карл пристальнее всмотрелся в старого друга... и у него перехватило горло... При ярком свете луны хорошо были видны глаза Зигфрида, погасшие, безразличные ко всему, седина на висках и на лбу отливала безжалостным серебром. Зигфрид с усилием поднялся.
- Я скажу Вам только одно. Мою невесту казнили в тюрьме в 1939 году. Ей едва исполнилось девятнадцать... - и сел, устало опустил голову на ладони рук, упиравшихся в острые коленки.
На полянке воцарилась гробовая тишина. Люба не могла спокойно смотреть на это глубокое безмолвное горе. Ласково потрепала юношу по плечу, поправила прядь волос, спадавшую на глаза, погладила по щеке. Он взял её ладонь и крепко стиснул, благодарно всмотрелся в мягкие сейчас, ласковые, затенённые ресницами внимательные зелёные глаза. Это молчаливое сочувствие сделало то, на что не способны были никакие серьёзные мужские разговоры, призванные восстановить дисциплину. Девушка погладила другой рукой ладонь, крепко сжимавшую её руку, и отметила тихо и сердечно:
- А вот ведь, оказывается, как всё просто...

 

Глава 13
Все сидели молча, осмысливая произошедшее. Глубокая тишина воцарилась над миром, небо прояснилось, крупные звёзды мирно сияли на небе, луна озаряла собравшихся своим сказочным светом. Только где-то вдали захлёбывались неистовым лаем овчарки, натасканные преследовать и ловить бежавших из концлагеря узников.
Люба и Зигфрид тоже притихли, он уже не стискивал судорожно её ладонь, словно ища помощи и защиты, а ласково и нежно гладил кончиками пальцев эту сильную худенькую руку, всегда протянутую на помощь.
Наконец Карл встал.
- Хорошо, ограничимся строгим выговором товарищу Тельману, и, в самом деле, надо нам быть внимательнее и добрее друг к другу.
Следом за ним снова поднялся Хельмут.
- Ребята, помните, мы говорили, что надо уже избавляться от этой страшной лаборатории? Ну сколько уже можно! Неужели мы будем и дальше терпеть такие издевательства над людьми?
Карл поинтересовался:
- А что ты предлагаешь?
- Взорвать, конечно! Но сначала узников оттуда выкрасть и спрятать по домам у надёжных людей или прямо направить к польским партизанам. У них возможностей больше.
- Ну и как ты себе это представляешь? - скептически спросил Зигфрид. - Узников семьсот человек, а нас шестьдесят. Польские партизаны наведываются к нам хорошо, если раз в месяц, до городка двадцать километров. Кроме того, весь лагерь наводнён провокаторами и стукачами. Даже на наше собрание теперь едва пробираешься, каждый раз не знаешь, попадёшь в гестапо или нет. Я там был. Ничего хорошего.
- А ты что предлагаешь?- ядовито накинулся на него Хельмут. - Сидеть сложа лапки и ждать, когда узники погибнут?
- Если ты мог заметить, я такого никогда не говорил.
- А что тогда? - Хельмут не унимался, он весь горел от желания совершить что-нибудь заметное, большое, освободить всех и сразу.
Люба вдруг просияла улыбкой.
- Есть замечательная идея! Наша капо Агата непосредственно связана с польскими партизанами. Она мне как-то по секрету сказала, что партизаны собираются сами уничтожить лабораторию. У них в отряде около двух тысяч человек. И нас человек шестьдесят. Или есть ещё товарищи, о которых нам ничего не известно? Я знаю, что кто-то время от времени перекрывает подачу газа в газовые камеры и помогает смертникам уходить через потайной ход, соединяющийся с оврагом в трёх километрах к северу от лагеря. Я пыталась узнать имя неизвестного бойца, но никто ничего толком не говорит.
Карл изумился.
- А насколько достоверны эти сведения?
- Ну вот сам посуди. Буквально три дня назад новую партию узников затолкали в газовую камеру. Включили газ - газа нет. Пошли машины проверять - всё работает. Вернулись в камеру - камера пустая. Пошли искать беглецов с овчарками - как сквозь землю провалились. Начали спрашивать всех подряд - никто ничего не видел и не знает, слыхом не слыхали. Я сама слышала, как два карателя ругательски ругались, говорят, проклятые большевики совсем обнаглели, уже невидимками прикидываются. Я про себя посмеялась, конечно, думаю, так вам, гадам, и следует.
Зигфрид не поверил.
- Ну, это просто сказки какие-то!
- А я назову тебе тех, кто ругался на красных. Это Фриц Нойберт и и Отто Шульц. Поговори с ними - убедишься.
Карл только головой покачал от удивления.
- Когда ты только всё успеваешь замечать!
- А у хорошего разведчика глаза на затылке и уши вокруг головы.
- Это же ценнейшие сведения! Только как выйти на этого бойца?
Люба внимательно оглядела собравшихся на полянке комсомольцев.
- Он сейчас здесь. Только я указывать на него не буду, думаю, он сам нам всё расскажет, если захочет. А если нет - я не мастер чужие тайны выдавать. - И она лукаво метнула взгляд на красавца Вальтера Шмица, щёки которого горели от смущения. - Просто настоящий разведчик - хороший психолог. Рассказывает и смотрит на реакцию собеседника. В данном случае это нетрудно.
Ребята зашушукались, затолкались, устремили глаза на Вальтера. Люба предупредила:
- А вот теперь прячем наше любопытство на полку. Иначе сорвём ему всю работу. Кто догадался - держи язык за зубами.
Карл улыбался самой детской, наивной, весёлой улыбкой.
- Как же нам тебя не хватало! Где же ты раньше была, Люба Шмидт?
И она под общий хохот ответила:
- Известно, где. В бараке.
И она с открытым весёлым вызовом обвела глазами новых товарищей. Потом бросила как бы невзначай:
- Кто у нас руководитель комсомольской ячейки? Карл? Вот ты и поговори тайно с неуловимым мстителем. Думаю, у него много стоящих идей найдётся.
Все уставились на Любу с неподдельным изумлением. Зигфрид восхищённо выдохнул:
- Ты прямо настоящий сыщик!
- Ага. Шерлок Холмс. В лагерных лохмотьях.
И она не выдержала и засмеялась так звонко и заразительно, что ребятам пришлось на неё зашикать - кругом враги.
Отсмеявшись, все стали подниматься. Собрание было закончено. Карл первый подошёл к Любе и крепко пожал ей руку.
- Мы так рады, что ты теперь в наших рядах. Счастье, когда рядом такой незаменимый боец.
- Мы тут все незаменимые, - возразила она очень серьёзно. - Зигфрид у нас тоже на вес золота. Берегите его.
По дороге домой Зигфрид не утерпел и похвалил Любу за наблюдательность и ум.
- Ты талант!
- Никакой я не талант. Нормальный разведчик, который и сам хочет выжить, и своим помочь. Идём скорее, я голодная, как волк.
Уже в комнате юноша спросил девушку:
- Что тебе из еды принести?
- Много чёрного хлеба! Мы в бараке одну плесень ели, и то не каждый день. Такое даже свиньбям стыдно давать.
- Вот сволочи!
- Да уж, сволочи ещё те. Но, Федерико, это же фашисты!
- Моя шкура давно в этом убедилась. Но мы с тобой расчирикались не в меру, а у стен уши. Жди. Я сейчас.
Зигфрид вышел, а Люба снова подошла к столу, заваленному книгами и тетрадями. Отыскала роман Овод, бережно развернула. Книга была на испанском языке, которого девушка не знала.
Люба перебрала другие книги и остановила внимание на одной из них, написанной по-польски. Она с трудом разобрала название и улыбнулась. Тургенев, Накануне. "Как странно! У нас вкусы одинаковые! Бывает же такое!"
Польского Люба, увы, тоже не знала и начала искать книги на немецком, которых оказалось совсем немного. Девушка продолжила читать Как закалялась сталь, удивляясь, что с детства знакомые страницы звучат совсем по-иному на другом языке.

 

Глава 14
А в это время ребята, все вместе возвращавшиеся в казарму, якобы с прогулки, подтрунивали над бедным Вальтером - девчонка тебя расколола! Он уже не знал, куда деваться от града насмешек, но тут Карл приказал всем угомониться.
- А ну-ка, тихо! На виселицу захотели?
Такая перспектива, само собой, никого не устраивала, и даже самые рьяные шутники успокоились. А Карл ободряюще пожал Вальтеру руку.
- Тебе я не даю никаких заданий. Ты сам прекрасно знаешь, что делать.
Неугомонный Хельмут снова пристал к Карлу и Вальтеру со взрывом лаборатории. Карл сурово оборвал его:
- Самое главное для подпольщика - терпение, а его у тебя ни на грош. У тебя уже есть задание, вот и выполняй. Иначе отправлю домой к матери с такой характеристикой, что ни один здравомыслящий подпольщик никаких дел иметь с тобой не будет.
Угроза подействовала, Хельмут присмирел, но по его лицу было ясно: он готов разобидеться на всех и вся, о чём вскоре горько пожалеет. Вальтер, почувствовав это, ласково обнял бунтаря за плечи.
- Не переживай ты так, товарищ. У всех свои способности. Вот я никогда не смогу так, как ты, вытягивать из врагов ценнейшие сведения. Ты же кого угодно уболтаешь так, что он тебе с чистой совестью все военные тайны выложит и ещё решит, что ничего особенного не сказал. А я узников из газовой камеры незаметно вывожу. У каждого своя задача. Не злись. Карл за нас за всех отвечает, потому он и суров, чтобы нас же от глупостей удержать. И вообще, как хорошо, что враги далеко и нас никто не слышит, а то бы...
В это время вся группа поравнялась с плацем, на котором обычно проходили переклички заключённых. В центре плаца на свежеоструганной виселице раскачивалось от ветра тело казнённого. У Карла перехватило дыхание, глаза раскрылись. Хельмут вцепился в плечо Вальтера мёртвой хваткой.
- Смотри! Советский военнопленный!
Вальтер побелел как полотно.
- Негодяи! Уже и до этого додумались! Ребята, надо бы похоронить товарища по-человечески.
Карл, еле сдерживая поднявшийся в душе гнев, поддержал Вальтера.
- Только осторожно! Никто не должен нас застукать! И Любе не говорите ничего. Она будет горевать.
- Нет, Карл, она боец, она должна знать, что это за звери, и ненавидеть их больше прежнего, - возразил Бернгард. Карл пытливо глянул на него.
- Думаешь?
- Уверен.
- Ну что ж.
Комсомольцы выставили часовых, а направленные на опасное задание подпольщики бережно сняли тело казнённого и быстро похоронили, потом все в глубоком молчании пошли дельше.
Бунтарский дух мигом слетел с Хельмута, он только молча, испуганно жался то к Вальтеру, то к Карлу, а те были молчаливы и суровы. Бернгард не сдерживал слёз, как и другие ребята.
Зигфрид и Люба уже успели поесть, и она как раз помогала юноше устраивать постель под письменным столом, когда в дверь еле слышно постучали. Девушка отворила и увидела стоявшего на пороге Бернгарда с блестящим от слёз лицом. Она быстро втащила его в комнату. Зигфрид обернулся и подошёл к ним. Бернгард зашептал торопливо и сбивчиво:
- Представляете! Такой ужас! На плацу, где переклички проходят, виселицу поставили. Только что оструганную. И повесили советского военнопленного. На виду у всех! Вот сволочи! Ребята сняли его и похоронили с почестями. Без воинского салюта, конечно. Какой там салют! Но колени преклонили и головы склонили, как положено.
Любкино сердце сжалось от недоброго предчувствия.
- А лицо? Лицо его ты видел? Можешь описать?
Зигфрид смертельно побледнел... Бернгард пытливо посмотрел на Любу.
- Мне вот запомнилось, что у него нос похож на твой. И разрез глаз такой же... Но не знаю точно. Как нас ещё из пулемётов не прошили за похороны казнённого, не понимаю... Точно, казнённый на тебя был похож, Люба!
Она расплакалась, обняла Зигфрида за плечи.
- Серёжка! Братик! В одном лагере, значит, были... А теперь его повесили... Значит, восстание готовил. Он у нас такой. Насилия не терпел и никому ни над кем издеваться не позволял... Серёжка... - девушка плакала еле слышно, но так горько, что у обоих юношей сердца заныли от этого беспомощного плача.
Зигфрид нежно обнимал Любу, убаюкивал, целовал в голову, старался успокоить.
- Не плачь так сразу, моя хорошая. Может, это и не он вовсе. У тебя его фотография есть?
Любка высвободилась из его объятий, подошла к креслу и порылась в жалких лагерных лохмотьях. Достала фотографию брата, ловко спрятанную от всех проверок, и отдала Зигфриду. Зигфрид и Бернгард внимательно рассматривали снимок. На них смотрел весёлый, с озорно прищуренными глазами красноармеец, поразительно похожий на сестру, но широконосый, с большими, а не маленькими, как у Любы, круглыми глазами. У сестры же глаза были восточного, скорее турецкого типа.
- Тогда это точно не он, - уверенно сказал Бернгард. - Лицо того товарища я хорошо запомнил. Оно не европейского типа, а скорее азиатского.
Зигфрид улыбнулся.
- Вот видишь, жив твой Серёжка. Ещё домой с Победой придёт и скажет: "Побили мы фашистских гадов!" Ну-ну, не реви, ты уже большая девочка, тебе не пять лет.
Люба покачала головой.
- Пойми же ты, мне каждый наш боец родной, брат. И я каждого оплакиваю как брата.
Зигфрид поёжился.
- Ну, прости. Обидел я тебя. Но я чувствую, не Серёжка это. Может, Серёжка твой у партизан, в Белоруссии. А мы тебе обещаем всех оставшихся в живых советских узников из неволи вызволить. Ты же сама знаешь, какой у нас Вальтер. Мы ему скажем, он поможет.
Люба снова всхлипнула.
- Что я зверь, что ли? Вы все мне тоже родные!
- На тебя не угодишь. И так плохо, и этак ещё хуже. Тогда уж сама предлагай выход. - Зигфрид взял её за подбородок.
- Э, да на нас стих такой нашёл. Пореветь и покапризничать.
- Я же девушка. У меня такая привилегия - капризничать.
- Ну вот что. Сейчас война, мы не дома, а в концлагере. Поэтому все привилегии отменяются, ясно, товарищ Шмидт?
Люба кисло улыбнулась.
- Так точно, ясно, товарищ Тельман.
- Вот, уже лучше. Бернгард, иди к себе и больше ко мне не приходи. Связь только через связного.
- Понял тебя.
Бернгард ушёл. Зигфрид запер дверь и посмотрел на Любу.
- Ну ты прямо как маленькая. Не стыдно?
Люба отрицательно помотала головой.
- Нет, не стыдно. Не знаю, как мне объяснить... Ведь каждый соотечественник здесь, в этом проклятом лагере, роднее брата. Вот пришла весть, что советского узника повесили на плацу, а у меня как сердца клок вырвали. Ещё один живой, прекрасный человек погиб из-за какого-то сумасшедшего...
Сердце Зигфрида сжималось всё больнее, всё горше становилось на душе. Неведомый ему казнённый узник становился таким дорогим и близким, что всей жизни не хватало, чтобы отомстить за его смерть. Юноша сжал кулаки, глаза его вспыхнули недобрым огнём.
- Пусть родная мать с гневом выгонит меня из дому, если мы не отомстим все вместе за погибшего сегодня красноармейца! - грозно сказал наконец Зигфрид Тельман. Люба Шмидт просветлела, улыбнулась, благодарно посмотрела на него.
- Я помогу Вам в Вашей борьбе всеми мыслимыми и немыслимыми способами, - пообещала она, твёрдо глядя ему прямо в глаза.

[Свет и Любовь]

Глава 14 ИСПРАВЛЕННАЯ

 

А в это время ребята, все вместе возвращавшиеся в казарму, якобы с прогулки, подтрунивали над бедным Вальтером - девчонка тебя расколола! Он уже не знал, куда деваться от града насмешек, но тут Карл приказал всем угомониться.
- А ну-ка, тихо! На виселицу захотели?
Такая перспектива, само собой, никого не устраивала, и даже самые рьяные шутники успокоились. А Карл ободряюще пожал Вальтеру руку.
- Тебе я не даю никаких заданий. Ты сам прекрасно знаешь, что делать.
Неугомонный Хельмут снова пристал к Карлу и Вальтеру со взрывом лаборатории. Карл сурово оборвал его:
- Самое главное для подпольщика - терпение, а его у тебя ни на грош. У тебя уже есть задание, вот и выполняй. Иначе отправлю домой к матери с такой характеристикой, что ни один здравомыслящий подпольщик никаких дел иметь с тобой не будет.
Угроза подействовала, Хельмут присмирел, но по его лицу было ясно: он готов разобидеться на всех и вся, о чём вскоре горько пожалеет. Вальтер, почувствовав это, ласково обнял бунтаря за плечи.
- Не переживай ты так, товарищ. У всех свои способности. Вот я никогда не смогу так, как ты, вытягивать из врагов ценнейшие сведения. Ты же кого угодно уболтаешь так, что он тебе с чистой совестью все военные тайны выложит и ещё решит, что ничего особенного не сказал. А я узников из газовой камеры незаметно вывожу. У каждого своя задача. Не злись. Карл за нас за всех отвечает, потому он и суров, чтобы нас же от глупостей удержать. И вообще, как хорошо, что враги далеко и нас никто не слышит, а то бы...
В это время вся группа поравнялась с плацем, на котором обычно проходили переклички заключённых. В центре плаца на свежеоструганной виселице раскачивалось от ветра тело казнённого. У Карла перехватило дыхание. Хельмут вцепился в плечо Вальтера мёртвой хваткой.
- Смотри! Советский военнопленный!
Вальтер побелел как полотно.
- Негодяи! Уже и до этого додумались! Похоронить бы его...
Хельмут предупреждающе стиснул его руку и кивком головы указал на пулемётную вышку. К тому же совсем недалеко от них метнулся луч прожектора. Все инстинктивно бросились в тень.
- Вот видишь, Вальтер? Ну как его похоронишь? Да и начальство такую бучу устроит...
- Это верно... Но не оставлять же его так...
Карл строго остановил их.
- И не думайте даже! Мёртвые мы Красной Армии не поможем.
Оба парня приуныли. Хельмут вскинулся.
- Карл, а ты что предложишь?
- Держать язык за зубами прежде всего. И Любе ничего не говорите, не лишайте её последних сил. Таких бойцов как зеницу ока беречь надо. Ну ладно, сволочи, мы ещё вам отомстим! Так отомстим, что небо с овчинку покажется! Ребята, кто из Вас сегодня свободен?
Курт Брозовский и Отто Ланге выступили вперёд.
- Немедленно идите в отряд к польским партизанам. Скажете, что мы готовы поддержать их изнутри, когда они начнут взрывать секретную лабораторию. Вальтер, на тебе освобождение узников. Укроешь их в надёжном месте, чтобы ни одна собака не пронюхала. Запасись красным жгучим перцем, он нюх у овчарок отбивает, они потом неделю ни на что не годятся.
Курт и Отто нахмурились.
- Нам прямо так идти? В этой форме?
- Идите прямо так. Но подайте условный знак сначала. Подходя к их лагерю, запойте Интернационал по-немецки, только негромко. Они всё поймут. Сразу просите проводить Вас к Войцеху, скажите, что я Вас прислал. Он знает, что делать. Хельмут, беги к Зигфриду и проси у него взрывчатку. Ещё нужны пятеро добровольцев, способных бесшумно снять охрану. Я выключу электричество по всему лагерю.
- Слишком опасно, - заметил Вальтер. - Я беру на себя вывести всех узников в безопасное место и, думаю, надо этим ограничиться. Иначе поднимется шум, нас начнут искать и в итоге все погибнут. Такую операцию надо тщательно подготовить, а не так, с налёта. Карл, ты всегда был очень осторожным подпольщиком, что теперь случилось?
Карл улыбнулся.
- Вальтер, спасибо! Ты не только осторожен, ты мудр, и это очень облегчает нашу борьбу. Но узников семьсот человек. Справишься один?
- Пожалуй, возьму себе в помощники Курта, Хельмута и Отто. Они ребята надёжные.
- Я бунтарь и мне нельзя доверять. У меня терпения ни на грош, - ехидно заметил Хельмут.
- Не дури, а? Я не говорил, что тебе нельзя доверять, просто просил не лезть поперёд батька в пекло. Не передёргивай, пожалуйста, ладно? - Карл улыбнулся. - Хватит споров, времени нет ни секунды.
Вальтер кивнул бойцам из своей группы, и все четверо растаяли в темноте.
Карл посмотрел им вслед и сказал тихо:
- Удачи Вам, ребята! Не попадитесь эсэсовцам.
Группа Вальтера бесшумно скользила в темноте. Никем не замеченные, потому что как раз в это время луна зашла за тучи, они по тайным тропам пробрались к секретной лаборатории. Вальтер извлёк из-за пазухи кусачки, без которых никогда не выходил из дому, и осторожно перекусил в нескольких местах колючую проволоку. Ручки кусачек были заизолированы, так что опасность быть ударенным током была незначительна.
Вальтер отогнул перекушенную проволоку и осмотрелся. Глаза у него были зорче, чем у кошки.
- Всё чисто. Ребята, бегом.
Он провёл их по одному ему ведомой дорожке, вытащил из внутреннего кармана отмычку и осторожно отворил дверь.
- У кого есть перочинные ножики? Надо верёвки разрезать. Узники привязаны к столам.
Оказалось, что ножики есть у всех. Светя себе карманными фонариками, четверо комсомольцев быстро и ловко освободили узников от крепко затянутых верёвок.
- Товарищи, вставайте и идите за нами. Те, кто покрепче, несите слабых и неспособных ходить самостоятельно на руках. Мы выведем Вас в безопасное место, Вас там никто не найдёт. Курт, Хельмут, Отто, посыпьте пол красным перцем, да пощедрее. Надо как следует отбить нюх овчаркам.
Узники вставали, благодарили нежданных избавителей, цепочкой выходили в указанном Вальтером направлении. Одна из стен лаборатории выходила в тайный, никому не известный, умело замаскированный подземный ход. Туда и повёл Вальтер освобождённых, зная, что ход выведет всех к большой пещере, находившейся в пяти километрах к югу от концлагеря. Он давно уже разведал эти места и знал, где можно надёжно спрятать беглецов.
А в это время Курт, Отто и Хельмут щедро посыпали пол красным перцем. Когда перец кончился, Отто растерянно посмотрел на друзей.
- Возьми носовой платок и протри все поверхности, которых касались наши руки. Иначе нас засекут по отпечаткам пальцев, - велел Хельмут. Отто послушался, старательно всё проверил и остался доволен работой.
Курт скомандовал:
- Всё! Уходим! Сейчас начнётся!
- Тут погреб есть, Курт, ты стоишь на нём. В погребе есть ход, который выведет нас прямо к казарме. Лезем.
Курт отошёл, Хельмут отбросил крышку погреба, двое спустлись вниз, а Хельмут закрыл крышку. Они шли по подземному ходу молча, довольные успешно проведённой операцией. Вышли они наверх прямо окло казармы. Первым осторожно выглянул Отто и посмотрел по сторонам.
- Не торопись, огляди всё как следует, - предупредил Курт.
- Чисто. Выходим.
Все трое выбрались наверх и радостно переглянулись. Потом постучались в комнатку к Зигфриду.
Зигфрид и Люба в это время пили чай, тихо переговаривались, рассказывали друг другу о себе. В дверь тихонько поскреблись. Хозяин комнаты отворил и так и ахнул - Курт, Хельмут и Отто, грязные, вывозившиеся в земле не хуже чушек, ввалились в комнатку, плотно закрыли за собой дверь и принялись, тихо смеясь, обнимать и тискать Зигфрида. Люба вскочила и нахмурилась.
- На фронте за такое под трибунал! - шёпотом выговорила она расшалившимся ребятам. Курт подскочил к ней и расцеловал в обе щеки.
- Ой, что мы Вам сейчас расскажем!
- Удачно выполнили опасную операцию - молодцы. Решили трепать об этом языком - к стенке. Завтра и так все всё узнают. Идите-ка вы спать. А то решу, что вижу перед собой горьких пьяниц.
Курт хотел было обидеться, но Зигфрид поддержал Любу.
- Товарищ Шмидт права. Подпольщик не имеет права болтать всем подряд о своих успехах. И так завтра всё станет ясно.
Люба вытурила шалунов за дверь, заперла замок изнутри и обратилась к Зигфриду.
- По-моему, я знаю, что произошло. Они могли накликать большую беду, потому я их и оборвала. Они в земле вывозились - значит, шли по подземному ходу. А подземный ход, ведущий прямо к казарме, идёт только от секретной лаборатории. Значит, узники, томившиеся там, освобождены. Иначе ребята бы не были так грязны. Такую опасную операцию можно выполнить быстро и успешно только под напором очень сильных эмоций, следовательно, ребят что-то задело за живое. Зная здешних карателей, охранников и начальство, делаю вывод: на плацу, где обычно проходят переклички, повесили узника. И не просто узника, а советского военнопленного, готовившего восстание. Кажется, за другие провинности наказывают иначе.
Зигфрид широко улыбнулся.
- Ты очень умна!
- Просто наблюдательна и мыслю логически. А ты знаешь, что уже четыре часа ночи? Давно пора спать.

[Свет и Любовь]

Глава 15
И только теперь, высказав вслух свои предположения, Люба поняла их страшный смысл. Лицо её побелело, глаза расширились от ужаса. Она вцепилась в плечи Зигфрида и заглянула ему в глаза.
- Ты представляешь, что начнётся утром, когда обнаружат опустевшую лабораторию? Ребят схватят, бросят в гестапо, будут пытать!
Он усмехнулся мягко и сказал:
- А почему до сих пор никого не схватили? Люба, я третий год тут небо копчу и здешние порядки знаю. Знаю начальство, работников лагеря. Редкостные тупицы. Талантливые, умные люди нужны на фронте. Ведь Красная Армия, нам на радость, побеждает! На радость нам, нормальным, честным немцам. А тут у нас такая дыра... - Последовало непечатное выражение. - Сюда садистов присылают. Они только и умеют, что над людьми издеваться, а думать не научены. И потом, ребята наши не дураки. Им не впервой такие операции выполнять. Знаешь, сколько они за три года узников освободили? Вальтер у нас гений, он всё предусматривает даже в такой ситуации, когда срочно что-то сделать надо. Не сомневайся, отпечатки пальцев стёрты носовым платком, а пол посыпан красным перцем, чтоб у овчарок нюх отбить.
- Интересно... красный перец... Впервые слышу... И это так действенно?
- Не то слово! После этого можно на неделю о собаках забыть. Ни на что не годятся.
Люба нахмурилась, помотала отрицательно головой.
- У нас дома говорят: не ставь врага овцой, ставь его волком. Ну ведь в абвере не все идиоты!
- Это ты кому говоришь? Мне? Да тут абвером и не пахло! Первый раз слышу, что в наших диких местах абвер! Да кто его сюда пустит, хотел бы я знать! Ты всего ведь не знаешь, а я не имею права рассказывать. Могу сказать только одно: ни одного абверовца мы тут не потерпим!
- Кто это мы? - ядовито поинтересовалась Люба.
- Ну слушай, ты постоянно твердишь, что ты нормальный разведчик. Вот тебе и загадка. Мучайся до утра, если охота, а я спать лягу. - И Зигфрид нарочито сладко зевнул. Люба обиделась и снова уселась в кресло, взяла книжку, но тут послышалась ленивая угроза:
- Ложись-ка ты спать, ребёнок. Я свет выключаю.
Любка так и подскочила на месте. Эдак её ещё ни разу не оскорбляли. Хотела было огрызнуться, ударить нахала, но одумалась, только фыркнула дружелюбно:
- Я ребёнок? А сам-то...
Но он уже не слушал её. Разделся, улёгся в устроенную под письменным столом постель и укутался с головой одеялом.
Свет действительно был выключен. Любка из чувства вредности решила, что может и без света обойтись, тем более уже занималось утро. Но сладкое похрапывание из-под стола нервировало и заставляло забраться под одеяло. Буркнув себе под нос что-то вроде "Изверг", Любка стянула с себя платье и устроилась поуютнее в кровати. Из-под стола послышалось сдержанное хихиканье.
- Ты чего? - недовольно прошипела она.
- Насмешила ты меня с этим абвером! - фыркнул он. - Абвер тут отродясь не водился!
И, довольный своей победой, Зигфрид снова нырнул под одеяло.
"Всё! Теперь не усну! Вот противный мальчишка! Сам спит, а мне загадки звгадывает!" - Любка в сердцах стукнула кулаком подушку. Потом успокоилась и постаралась уснуть. Но сон никак не шёл.
Девушка живо представила себе все последствия этой дерзкой операции, представила, как среди нацистов поднимется паника, как будет расстреляна половина узников... и в конце концов враги выйдут на Хельмута, Зигфрида, Карла, других ребят... как их всех растреляют... они ведь враги рейха... Представила, как смотреть на казнь выгонят всех обтиателей лагеря... Как ребята будут спокойно и гордо стоять под пулями... как грудь Зигфрида прошьёт десяток пуль... и он упадёт наземь бездыханный... И тихонько, чтобы не разбудить спящего, она выдохнула почему-то не "мама", а "бабушка".
И тут же вспомнила свою любимую бабусю, с которой была неразлучна. Пока Любаша не пошла в четвёртый класс, бабушка водила её в церковь, помогала исповедоваться, причащала... Любке это нравилось ещё больше, чем играть в войну, но потом она постепенно отошла от Церкви, ведь Лёшка Бурьянов уже успел растолковать неугомонной Любке, что в Бога одни дураки и верят. Любке вовсе не хотелось, чтобы закадычный дружок Лёшка считал её дурой, и она с рёвом и писком отказалась ходить с бабушкой к батюшке Евгению. Бабушка переживала отпадение внучки, как она выражалась, но вынуждена была смириться.
И вот теперь, в такую страшную минуту, Люба вспомнила, что говорил на проповеди батюшка. Вспомнила, как светло и хорошо было в церкви, как сияли свечи перед образами. Но тут же прогнала от себя эти воспоминания -она же комсомолка! И решила надеяться на лучшее, не всё же торжествовать врагам! С этими мыслям, с верой в победу она и уснула.
... А в это время Вальтер всё дальше и дальше вёл спасённых им и его товарищами узников. Дойдя до большой пещеры, он отобрал самых крепких и сметливых людей и назначил их старшими, призванными помогать слабым. Он проявил себя хорошим организатором, умело распоряжавшимся и соблюдавшим порядок среди такого многолюдья. К большой пещере примыкали другие, поменьше, в которых уже заранее были приготовлены постели, одежда, еда и большой запас воды, - предусмотрительный Карл подумал и об этом. Запасы помогали сделать польские партизаны. Они же в сотрудничестве с местными антифашистами и предотвращали появление абвера в самом лагере и в соседнем с ним городке, что прекрасно было известно Зигфриду и о чём не догадывалась Люба.
Устроив всех поудобнее, Вальтер боковыми, давно изученными им ходами пробрался к самой казарме, осторожно огляделся. Всё было чисто, и юноша выбрался наружу. В свою комнату ему идти было нельзя, и он постучался к Карлу, который жил один.
А Карл в это время беспокойно мерил шагами свою небольшую комнату. Имел ли он право посылать своих ребят на верную гибель? Но измученные, бескровные лица узников, которых он видел в секретной лаборатории, уничтожали все сомнения. Хорошо, что он успел сразу после ухода бойцов отправить к польским партизанам верного своего товарища Ганса, большого умницу и дальновидного подпольщика. Теперь Войцех и его люди вовремя успеют придти на помощь, если потребуется.
Только что он задал крепкую трёпку Хельмуту, Курту и Отто, совсем расшалившимся после удачной операции. Карл не особо с ними церемонился, это ведь не Зигфрид, которого действительно нужно беречь как зеницу ока. Он просто дал всем троим по подзатыльнику и спросил вкрадчиво:
- Вы всё поняли?
Хельмут окрысился было, но получил второй подзатыльник, уже от Отто.
- Мы-то с Куртом уже унялись, а ты никак в себя не придёшь, горе луковое! Вот нагрянут сюда эсэсовцы!
Пришлось и Хельмуту угомониться. Удивительно было, что он, вопреки обынковению, не только не обиделся, но и попросил прощения. Карл выпроводил всех троих, велев немедленно привести в порядок форму и лечь спать. Надо ли говорить, что его приказ бывл исполнен беспрекословно.
После их ухода Карл стал курить сигарету за сигаретой, ожидая прихода Вальтера. И наконец послышался тот самый, долгожданный условный стук в дверь.
Карл бросился к двери, быстро отворил и поспешно втащил Вальтера в комнату.
Вальтер, как всегда, был подтянут и очень аккуратен.
- Ну что? - на ухо спорсил его Карл.
- Как планировалось, - спокойно ответил Вальтер и тоже закурил. - Но утром, конечно, начнётся...
- Уж это как пить дать. И кое-кого даже расстреляют, но, как всегда, не тех.
- Как они за два с половиной года на нас не вышли, диву даюсь, - усмехнулся Вальтер. - Мы же им столько времени глаза мозолим, а они...

[Свет и Любовь]

Глава 16
Утром Зигфрида разбудил еле слышный плач. Молодой человек полежал некоторое время, прислушался. Не обманулся ли он? Мало ли что померещится спросонок. Но плач не унимался. И тогда юноша, как был, в трусах и майке, выскочил из-под тёплого одеяла и опустился на колени у Любиного изголовья. Люба тихо плакала, содрогаясь всем телом. Он жалостливо погладил её по голове, по лбу, по щеке. Люба что-то пробормотала. Он расслышал:
- Ребята... осторожнее... не лезьте прямо в лапы к эсэсовцам... Они вас расстреляют... Карла, Зигфрида берегите... они такие ценные бойцы... - и дальше что-то совсем уж неразборчивое. Мама учила их с братом, что в таких случаях человека надо будить, а то кошмар не пройдёт. И он решительно растолкал девушку. Она была ещё совсем сонная и явно не узнавала его. И только спустя несколько мгновений, немного очнувшись, Люба рассмотрела до боли знакомые седые волосы на висках и на лбу, печальное лицо, снова ставшие яркими синие глаза и удивилась:
- Разве ты на свободе? Когда тебя выпустили? - и только сказав это, сообразила, что от него веет таким милым сонным теплом.
- Тебе кошмар снился? - он уже всё понял, но старался не показывать этого, ведь Люба очень обидчива.
- Приснилось, что Вас всех расстреляли... тебя, Карла, Хельмута... всех...
- Ну, надеюсь, до этого не дойдёт. Они нас уже два с половиной года ловят, и всё без толку. Я же вчера говорил тебе, что не поймают нас. Вот видишь, я здесь, с тобой.
- Но это же только сейчас! А потом что будет?
- Уйдём к польским партизанам. Переправим тебя на Родину. Прости, но я ещё сонный совсем. Пока сегодня день свободный, отосплюсь. А то опять сутки в охранении и опять смотреть, как людей мучают... - глаза юноши невольно наполнились слезами. Люба с материнской нежностью погладила его по голове, выпростав из-под одеяла свою тонкую, прозрачную руку.
- Смотри на небо, - посоветовала она. Он недоумевающе воззрился на неё. Она повторила:
- Когда тебе станет невмоготу, смотри на небо. Меня маленькую бабушка в церковь водила. Я мало что понимала, но вот одна батюшкина проповедь врезалась в память навсегда. Он сказал тогда, что надо касаться земли только одной точкой, а всеми остальными точками устремиться на небо. Без этого человек вянет, а потом перестаёт быть человеком. Правда, друзья надо мной смеялись и называли дурой, что я с бабушкой в церковь хожу. И к четвёртому классу я перестала.Бабушка расстраивалась, а я сказала, что меня в пионеры не принимают... Ей пришлось смириться. Ты иди, ложись, а то замёрзнешь, вон как похолодало.
- Да уж. Я сам замечаю: как попал сюда, сразу стал мёрзнуть даже в жару. Закутаюсь потеплее, а надо мной все смеются, мол, нестерпимая жара на улице, а ты кутаешься, как бабка старая.
- Ну, иди, иди, а то и впрямь простынешь. - Люба легонько турнула его, отвернулась и закрыла глаза. Зигфрид забрался под одеяло, в свою уютную постельку под письменным столом.
Но долго поспать им не удалось. Зигфрид первым проснулся от гарканья и топота в коридоре. Люба же во сне прятала голову под подушку и спала как дитя - сладко и безмятежно. Зигфрид заворочался, помотал головой, сердито нахмурился.
Постарался вызвать любимый сон: высоко в небе летят журавли, а они с мамой стоят в старом парке около дома, и мама говорит ему: "Смотри, Федерико, души человеческие похожи на журавлей. У них такой же высокий полёт". Это запомнилось навсегда и утешало в тяжёлые минуты.
Но сейчас другое время, и вокруг всё другое. Ему нестерпимо хотелось плакать, однако он вспоминал себя шестнадцатилетним, гордо молчавшим в ответ на все вопросы гитлеровцев. "Я ничего не знаю. Я тут ни при чём." После каждого допроса его охватывал ужас: неужели выдал? И каждый раз палачи орали ему в уши: ничего, гадёныш, тельмановский выкормыш, мы тебя ещё сломаем!
А чистый внутренний голос словно отвечал: держись, Федерико. Товарища Тэдди не сломали. Ты тоже Тельман, и тебя тоже не сломают.
И ведь не сломали! Узники, соседи по камере, дивилить мужеству шестнадцатилетнего мальчишки, гордились им, старались беречь. Он сидел в одной камере со взрослыми коммунистами. Сокамерники его любили, даже баловали.
Эх, знай он тогда, что попадёт в вермахт, в это страшное место - признался бы, что комсомолец, и пусть бы казнили. Но теперь уже поздно, надо жить и бороться.
Он устыдился этой мысли - ведь так мечтал быть хоть немного похожим на Эрнста Тельмана, а теперь впадает в малодушие! И что подумают о нём товарищи? Что скажет Люба?
Тут ему стало ясно, как день: её мнение для него так важно, что легче умереть, но не посрамить себя в глазах этой девушки. Она за неполные четыре дня стала такой родной и близкой, что непонятно было, как он раньше жил без неё. Зигфрид решительно не понимал, что происходит. Да ну его! Не буду морочить себе голову. Вот кончится война, Германия станет социалистической республикой, и тогда во всём разберёмся.
Постепено в неясном гуле начали выделяться отдельные слова, и до юноши дошло: ищут виновников побега. Он насторожился, хотел услышать какие-то обрывки фраз, позволяющих выяснить, а кого, собственно, подозревают.
Покосился на Любу. Нет, девчонка спит, как младенец, из пушки не разбудишь, хоть над ухом стреляй.
А вот он давно отвык спать крепко, по-человечески. У подпольщика сон вполуха и вполглаза.
Вот и теперь весь сон пропал, надо встать, и, не считаясь с выходным днём, дополнительным, подарком от начальства за образцовую службу, выйти в коридор и разузнать, кого ищут и в чём подозревают.
Ага, образцовая служба! Может, и образцовая, только вот кому он служит? Хорошо, они не могут читать его мысли, а то давно бы повесили.
Зигфрид оделся, поправил ладно сидевшую на нём форму, вышел в коридор. К нему подошёл юный эсэсовец Манфред, самый симпатичный из всех этих морд. От остальных с души воротит.
- Привет, Зигги! Слыхал новость?
- Какую?
- Ты с луны свалился? Ничего не знаешь?
- Я только что проснулся. У меня свободный день.
- Ну так слушай! Польские партизаны ночью освободили семьсот заключённых из секретной лаборатории. Овчарки след не взяли. Никто ничего не понимает. Искали отпечатки пальцев - нет!
"Знал бы ты, какие партизаны орудуют у тебя под боком! Не так бы испугался!" - подумал Зигфрид. Но Манфред редко задерживался на одной мысли надолго. Он спросил у старшего товарища, понизив голос:
- А я вот слыхал разговоры, что Эрнст Тельман хороший. Это правда?
- А я откуда знаю? Я к нему в душу не заглядывал. - Куда это он клонит? Прощупать хочет? По лицу видно, для предательства слишком глуп. А если нет? Впрочем, с него станет. Их же в гитлерюгенде учат доносить друг на друга.
- А почему ты меня спрашиваешь? Спроси кого-нибудь постарше.
- Ну ты же умный!
- Кто тебе сказал, что я умный? Я самый обыкновенный. Прости, если ты меня сейчас не отпустишь, я тебя съем на завтрак и не поморщусь.
Манфред вытаращил в изумлении глаза.
- А ты что, людей ешь?
Зигфрид хотел подшутить над мальчишкой, однако понял, что тот всё принимает за чистую монету. Ещё начальству доложит.
- Глупенький, я же шучу, разве ты не понимаешь? Но я пойду, хоть кусок хлеба найду, а то голодно очень.
Зигфрид кое-как отделался от дурачка и ушёл на кухню. Его и насмешила, и заинтересовала, но и встревожила новость, что ищут польских партизан. Надо предупредить Войцеха и его людей.
Он наскоро перекусил двумя кусками чёрного хлеба и стаканом воды и побежал разыскивать своих ребят. К Карлу идти опасно, надо направиться к Хельмуту под предлогом, что похудел и теперь гимнастёрка как на вешалке.
Швейная мастерская не была пуста. Там стояли в очереди три эсэсовца, лейтенант, старший лейтенант и майор. Зигфрид не стал заходить внутрь, его не должны здесь видеть.
Решил пройтись пока и посмотреть, что творится на белом свете. Огляделся вокруг... И ему стало нехорошо... Везде он видел страшные издевательства над заключёнными.
"И ведь они не просто со зла. Они так развлекаются!" - поняв это, Зигфрид побелел как полотно. Но нельзя допускать слабость. Он тряхнул головой. Надо хоть ненадолго выйти за пределы этого поистине Дантова ада, иначе сойдёшь с ума.
И как раз в эту минуту перед ним, как из-под земли, вырос Отто Ланге. Зигфрид крепко пожал ему руку. Отто передал ему приказ немедленно идти к Войцеху и предупредить, что на поиски отряда направляются каратели.
- Сколько у меня времени? Если идти пешком, дойду часа за два с половиной.
- Они только начали собираться. По меньшей мере три часа у тебя есть. Но не переживай, я дам тебе моего Грома. Пойдём, я провожу тебя, никто не заметит.
Молодые люди, оглядываясь по сторонам и проверяя, нет ли слежки, подошли к конюшне. Отто вывел своего любимца, вороного Грома, прекрасного арабского скакуна.
- Скачи во весь опор. Громушка умница, всё понимает. Он тебя не подведёт. Езжай по оврагу, дорогу ты лучше меня знаешь.
Зигфрид ловко вскочил в седло, спустился в овраг по тропинке, начинавшейся сразу за конюшней, нашёл нужную дорогу и поскакал во весь опор.
Партизаны, давно знавшие и коня, и всадника, заметили их ещё издали.
- Вон наш Зигфрид на Громе скачет! Торопится что-то, уж не стряслась ли беда? - сказал Юрек, партизанский часовой, заметив ещё издали знакомую фигуру.
- Вот сейчас подъедет, спросим, - ответил ему флегматичный Анджей. Он никогда никуда не торопился, а получалось у него всё быстрее всех.
Зигфрид спешился около самого поста.
- Чего ты животину гонишь? Какая муха тебя укусила? Конь весь в мыле! - буркнул Анджей, сурово глядя на Зигфрида.
- Когда узнаешь мои вести, не так заторопишься! Сюда каратели идут! Я их на два часа опередил! Вчера наши ребята освободили всех узников из секретной лаборатории, отомстили за повешенного советского военнопленного. А эти............ вас подозревают! Отведите меня к Войцеху, - торопливо говорил Зигфрид на чистом польском языке.
Партизаны тут же повели гонца к командиру. По дороге Анджей ворчал:
- А чего вы в осиное гнездо без спроса полезли? Геройства захотелось? Ясно же сказано: ничего без приказа не делать!
- Да? А узники пускай погибают? И потом, меня с ребятами не было, ушёл раньше. Знал бы, что они затеяли, запретил бы. И потом, пойми, Анджей, мы в таком аду каждый день! Вы себе не представляете, что там творится! - Зигфрид коротко описал преступления, совершавшиеся на его глазах каждую секунду. Анджей потемнел от гнева.
- Ну, раз такое дело... Ладно, парень, встретим их огоньком и дадим прикурить по-нашему, по-партизански.
И в это время все трое подошли к командирской землянке.

Изменено 14 марта, 2009 пользователем Любовь Шерстюк

[Никохот]

Снимаю свою шляпу!У меня хранится медаль деда-За взятие Берлина!ЭТО забывать нельзя!

[Свет и Любовь]

Nikохот, весьма польщена столь высоким отзывом!

[Свет и Любовь]

Глава 17
Анджей спустился в командирскую землянку, оставив парней наверху.
- Пан командир, гонец от наших из лагеря. Карл Янека прислал. Парни дел натворили, а нам вместо них расхлёбывать!
- Давай сюда гонца! Я ему взбучку устрою!
- Эй, Янек, иди-ка сюда! Иди, иди! Как без приказа действовать, так вы молодцы, а как отвечать, так нет вас! - Анджей ворчал просто по привычке, на самом же деле он восхищался мужеством и стойкостью шестидесяти комсомольцев, юношей лет 17-24, с такой выдержкой и отвагой работавших не где-нибудь, а в концлагере.
Зигфрид спустился в землянку. Войцех, крупный красивый мужчина лет тридцати пяти, повернулся к нему и грозно окинул суровым взором стройного, гибкого юношу.
- Ну что, натворили дел, а чуть что, так к партизанам?
- Без меня это было, пан командир. Только от ребят знаю. Я с комсомольского собрания раньше них ушёл. А суть такова. Ребята освободили семьсот узников из секретной лаборатории после того, как увидели повешенным советского военопленного. Но в лаборатории все отпечатки пальцев стёрты, а пол посыпан красным перцем. Овчарки, и те след не взяли. Это наш Вальтер молодец, ему не впервой узников из газовой камеры вызволять. А эти идиоты решили, что ваш отряд напал на лабораторию. Я их на два часа опередил. Не могли мы, сил никаких не было! Что в лагере с людьми творят, ужас! Я в этой............... дыре два с половиной года и всё никак не научусь скрывать свою ненависть к этим подонкам.
- Ладно, ругать вас всех после боя буду. А ты молодец, что пригнал сюда и нас предупредил. Теперь враги нас врасплох не застанут. А Карлу, как Вашему командиру, передай: без моего приказа, без моего разрешения кашу не заваривать.
- Слушаюсь, пан командир. Так меня Карл и прислал, а Отто своего коня дал.
- Молодцы ребята. Вам нельзя поддерживать нас изнутри, из лагеря. Если поддержите партизан огнём, все или погибнете, или казнят Вас. Так что сидите тихо, как мыши. И Карлу от моего имени строжайший приказ: без моего ведома ничего не предпринимать! Вы все очень ценные бойцы, никак Вас нельзя под удар ставить.
- Ясно, пан командир.
- Хорошо. Молодец, хлопче. А тебе я скажу как отец. Брось ты этот мат, так он тебе не идёт. Становишься таким злым и грубым, смотреть противно. От дурной привычки не скоро отвяжешься. А если встретишь гарную паненку, полюбишь её... Как ты ей в глаза со своим матом посмотришь? Так что думай сам, парень.
- Пан командир, мою гарную паненку в 39 повесили фашисты в тюрьме. Ей тогда едва минуло девятнадцать, мне только восемнадцать исполнилось. Вот такой страшный подарок к дню рождения. До сих пор сам удивляюсь, как тогда не умер. Я же несколько раз был при смерти... Теперь в душе моей нет ничего, кроме боли...
- Бедная твоя голова... Ничего, живи, хлопче, только живи и не падай духом. Ты ещё молод, встретишь своё счастье.
- Моё счастье в могиле давно, пан командир, - сурово и горько возразил Зигфрид. Лицо его стало снова скорбным и жёстким. Он резко тряхнул головой, прогоняя страшные воспоминания.
- Пан командир, у меня к Вам просьба. Дозвольте мне остаться в отряде на время боя. Сердце горит, руки рвутся к оружию... Не могу больше смотреть на эти нацистские морды, взял бы пулемёт и пострелял всех...
- Охолонись, хлопче. Незачем тебе раньше времени привыкать убивать людей.
- Да какие ж они люди, пан командир!
- А ведь когда-то были людьми... детьми малыми... Нет, парень, не торопись. На твой век боёв хватит, войне конца-краю не видно. Ты нам в лагере нужнее.
- Пан командир, прошу Вас!
- Нет. Возвращайся в лагерь. Это приказ.
- Есть, пан командир.
Зигфрид вышел из землянки и огляделся. Всюду партизаны готовились к бою. Жгучая обида нахлынула на юношу. Чем он хуже других партизан, что его, как маленького, отправляют обратно в ненавистный лагерь? Но он и одёрнул себя сразу. Зависть - плохой советчик, тем более для подпольщика. Значит, он нужен именно на этом месте.
Он подошёл к Грому, протянул ему сахар и морковку. Умный конь деликатно взял угощение и благодарно потрогал мягкими добрыми губами лицо того, кто заменял ему сейчас хозяина. Зигфрид нежно поцеловал вороную изящную морду.
- Громушка, умница мой, мой хороший. Ты отвезёшь меня обратно? Не устал? Загнал я тебя, бедолаха. Ну что ж, придётся тебе ещё потрудиться, а дома отдохнёшь.
Гром, словно соглашаясь с юным наездником, утвердительно покачал головой, мол, не беспокойся, всё будет в порядке. Ещё немного погладив крутые бока коня, приласкав его чёрную лоснящуюся гриву, юноша вскочил в седло и еле заметно тронул поводья. Гром пошёл шагом.
И тут в партизанский стан вбежал запыхавшийся разведчик. Из его скорой, сбивчивой речи стало ясно, что враги уже рядом. Передав бойцам эту новость, разведчик обратился к Зигфриду.
- Эй, Янек, не той дорогой поехал! - в польском партизанском отряде Зигфрида почему-то упорно величали Янеком.
- А какой надо? Ты только скажи, я тут всю округу знаю.
- Не на северо-восток езжай, а прямо на север. С северо-востока как раз вражины эти идут.
- Проскочить успею?
- Если коня не пожалеешь, проскочишь.
- Жалко коня-то.
- Тогда дуй на юго-восток. Там всё чисто.
- Я посмотрю по обстановке. Ты ж понимаешь, Ежи, что петлять мне...
- Ну, воля твоя. Я хотел только подсказать, как лучше.
- Спасибо, друже. Разберусь. А вражины-то эти далеко?
- Если галопом без передыху скакать, то полтора часа.
Зигфрид задумался. Жаль ему было снова гнать верного Грома, да и осторожность не помешает. Поэтому он направил коня на юго-восток, чтобы избежать опасности и возможности быть раскрытым. Ежи махнул ему на прощанье рукой.
- Будь осторожен, Янек! Они могут и на юго-восток свернуть, чтобы окружить нас.
- Не бойся, Ежик! Буду осторожен! - и с этими словами Зигфрид послал коня крупной рысью.
Вокруг было тихо, день выдался холодный, мрачный, не сравнить с вчерашней и позавчерашней жарой. Юноша зябко поёжился. Хотя и надел тёплую, зимнюю уже, форму, всё равно мёрз. Видимо, так и будет всё время мёрзнуть, пока не перейдёт к партизанам. Но пока ему никто не разрешил.
Он огляделся по сторонам, насторожился. Неясная тревога висела в воздухе, поднялся пронизывающий ветер. Времени до появления карателей оставалось всё меньше. И Зигфрид решил повернуть коня прямо на север, не будет он петлять туда-сюда, как лиса, не будет мучить коня ещё больше.
Чуткий конь звериным своим чутьём угадал намерения всадника и без всякой просьбы прибавил ходу так, что у юноши только в ушах засвистело.
- Громушка, умница мой! Выручай, родной!
И конь старался изо всех сил.
Ещё предстояло пересечь открытое простоанство, правда, перемежавшееся там и сям негустыми рощицами, но всё равно очень опасное.
Внезапно с обеих сторон стали на довольно большом расстоянии раздаваться вражеские голоса. Проскочить бы!
- Громушка, не подведи, родненький! Мы с тобой потом отдохнём, только сейчас надо уйти от врагов! - сказал на ухо коню всадник. И конь понял, пустился в намёт, только земля бешено летела навстречу. Внезапнно что-то остро ожгло плечо над левой лопаткой, но он не придал этому значения. Надо во что бы то ни стало прорваться назад!
Он вздохнул с облегчением, только когда конь стал спускаться по склону оврага. Неужели так быстро? А он даже не слышал, свистели ли пули над головой или нет. Страшно жгло плечо, но Зигфриду было не привыкать к боли. Достигнув дна оврага, юноша остановил коня и спешился. Он прекрасно знал: сюда не дострелить даже из пулемёта. Но на всякий случай от опасного участка лучше держаться подальше. Он торопливо зашагал вперёд и только отойдя на безопасное, по его мнению, расстояние, сел прямо на землю и дал отхонуть скакуну. Гром был весь в мыле. Всадник нарвал траву, вытер потные бока Грома, похлопал ласково по морде. Немного придя в себя, снова сел верхом и поехал уже рысью.
Когда он появился около конюшни, его встретили Бернгард и Отто, оба напряжённые, взволнованные. Отто бросился навстречу другу.
- Ну как? - тревожно спросил он, заглядывая в победно сиявшие глаза Зигфрида.
- Предупредил вовремя. И от врагов ушёл. Мы с Громом так мчались, ужас! Громушка умница, ни разу не пожаловался. Я ему уже в овраге отдохнуть дал, протёр его. Мой умница! - И Зигфрид с нежностью и гордостью поцеловал умную бархатную морду. Бернгард первый заметил землистую бледность товарища.
- Постой, ты ранен!
- Чепуха! Просто царапина, за ветку задел, наверное.
- А ну-ка, повернись спиной! Да нет, брат, тебя подстрелили! Отто, веди его в твою комнату, ему к себе нельзя и к Карлу опасно.
- Ребята, вы с ума сошли! Такую бучу устроили из-за пустяка!
Бернгард, учившийся до войны на педиатра, вспылил:
- Вот схлопочешь заражение крови - узнаешь, какие это пустяки! Веди его, Отто, и не слушай! А я за нашим доктором побегу.
- Может, ещё на Громе поскачешь? Так, для разнообразия? - съехидничал Зигфрид, но Бернгард не обратил внимания на насмешку и побежал за "нашщим доктором", как ласково звали комсомольцы учёного, умного, бесконечно отзывчивого Клауса, коммуниста с 1939 года.
В приёмном покое никого не было, враги все отправились на расправу с польским партизанским отрядом. Подпольщики знали: врагам ни за что не победить, на помощь партизанам непременно придут местные антифашисты, поддержат огнём, прогонят или уложат всех гадов.
Увидев Бернгарда, Клаус вскочил, он сразу понял: что-то случилось.
- Зигфрид ранен. Он по поручению нашего командира предупредил партизан о приближении карателей. На обратном пути его и зацепило. Насколько можно судить, рана неглубокая и неопасная. Над левой опаткой.
Клаус быстро собрал все необхродимые медикаменты и инструменты и пошёл вместе с другом.
А в это время Отто, приведя Зигфрида в свою комнатушку, раздел его до пояса и осторожно промыл рану. Потом покачал головой:
- Ну и спина у тебя... одни рытвины... Меня тоже в гестапо угощали бичами из колючей проволоки, да только зря старались.
- Они всегда стараются нас сломать, поставить на колени, да только ничего у них не выйдет. Били нас в тюрьме, да. Сильно били. Мне, правда, иголки под ногти не загоняли, но я видел, что было с моими товарищами, пережившими эти муки... Сердце кровью обливалось, на них глядя... хотелось всё взорвать... вместе с палачами... и спасти узников... А вот сейчас Войцех не позволил мне участвовать в бою. Сказал, я здесь нужнее.
- Да, друг, мы с тобой нужнее здесь. Если не мы, то кто же?
- Ты прав, Отто. Как Люба? Я дверь не запирал, чтобы Вы с ребятами могли её навещать.
- Мы так и подумали. До часу дня спала, как ребёнок. Потом мы с Карлом её завтраком угостили. Оголодала, бедная, но даже виду не подала. Потом опять спала. Час назад я к ней заглядывал, она читала.
- Вы ей ничего не говорили?
- А зачем? И так она, бедняжка, истерзана донельзя. Ты сам расскажешь ей всё, если сочтёшь возможным.
- Пока это невозможно. Когда узнаем об исходе боя, можно будет хоть о чём-то говорить.

[Свет и Любовь]

Глава 18
Отто вздохнул и стал уговаривать раненого прилечь.
- Тебе завтра снова сутки стоять в охранении, - напомнил он.
Зигфрид лёг вниз лицом на постель друга, уютно подвернул руки, устроил на них голову.
- Пожалуйста, зайди к ней и скажи, что со мной всё в порядке, пусть не волнуется, - обернув к Отто тонкое своё, нежное лицо, весь покраснев, попросил Зигфрид. - Ей и так досталось.
- Ого! А покраснел-то как! Что, зацепило тебя похлеще раны? - улыбнулся Отто.
- Не шути с этим, товарищ. Ты ведь не знаешь, что творится в моей душе. Мне и без твоих подначек тяжко. - Зигфрид строго взглянул на друга, и тот похолодел... Никогда ещё не видел он в глазах человека такого безысходного, неизбывного страдания и тёмной тоски одиночества. А Зигфрид сказал так печально, что Отто чуть не задохнулся от боли за него:
- Я ведь, как утопающий, за соломинку цепляюсь... И руки рвутся к оружию, а когда ещё настанет мой первый бой, никому не извенстно...
Отто присел рядом с ним на край кровати, ласково взъерошил его русые волосы.
- Ты совсем седой! - невольно вскрикнул он.
- Ещё не совсем седой. Поседеешь тут, когда тебя в тюрьме истязают... Сам не лучше меня... Тогда я и поседел. А потом прибавилась седина, когда мою невесту фашисты в тюрьме повесили. Она два года там томилась...
- Ужас какой... - Отто стал гладить Зигфрида по голове, ласково и нежно перебирал его мягкие кудрявые пряди.

 

Начинается плач гитары,
Разбивается чаша утра.
Начинается плач гитары.
О, не жди от неё молчанья,
Не проси её о молчагнье!

 

Потом Отто рассказал о себе, о своей семье, о жизни. Зигфрид тоже поделился с другом воспоминаниями. Они говорили, едва слыша друг друга, и не заметили, как вошли Бернгард и Клаус.
Бернгард, увидев слёзы на глазах Отто и печальное лицо Зигфрида, шутливо потормошил обоих и заявил:
- Эй, комсомольцы, не вешать нос! Мы ещё повоюем!
- С твоими воплями не повоюешь, а в гестапо угодишь, - буркнул Отто. - Разве так можно? Оглушил совсем!
- А ты еле шепчешь, когда говоришь, у меня даже уши от напряжения болят, - парировал Бернгард.
- Эй, народ, а ну, потише! В комнате вообще-то раненый находится, его нельзя беспокоить, - одёрнул ссорящихся Клаус. Потом обратился к Зигфриду.
- Ты как? Готов?
- Я всегда ко всему готов, - усмехнулся тот.
Клаус сделал необходимые распоряжения, ввёл раненому обезболивающее, а через некоторое время быстро извлёк пулю.
- Вот она, красавица. Разрывная! Как только плечо тебе напрочь не разворотила, не понимаю.
- А я в рубашке родился. Мама рассказывала, - ответил Зигфрид. - Но я с самого начала знал, что это не рана, а сущая безделица. И чего Вы такой шум подняли, ума не приложу.
- Ну, я думаю, зряшного шума тут не было, а было простое внимание к товарищу, - рассудительно возразил Клаус, потом отчитал Отто и Бернгарда:
- Если ещё хоть раз услышу, что вы ссоритесь, что ты, Отто шепчешь так, что тебя не слыхать, а ты, Бернгард, орёшь на весь лагерь, честное слово, в угол носом обоих на весь день поставлю. Вы как маленькие, вот и накажу Вас как маленьких.
Зигфрид прыснул, двое шутников тихо засмеялись
- А я не ожидал такой угрозы - в угол носом! - Зигфрид хихикал, не мог остановиться. - Так неожиданно! Думал, что посерьёзнее придумаешь!
- Ну, раз ты смеёшься, можешь одеваться и идти к себе, - Клаус внимательно смотрел на него, - а то тебя что-то гложет. Постой, возьми лекарство, будешь принимать, как только боль появится. И главное, не терпи боль, таблетки не экономь, они у меня есть.
- Знаем мы, что его гложет! - неугомонный шутник Бернгард был в ударе. - Тут рядом Джульетта от эсэсовцев скрывается...
- Остынь, парень, не трогай его. Я тебе потом всё объясню. У человека такое горе, а ты ему ещё больше душу травишь. Не стыдно? Думай, что можно и чего нельзя. Зигги, пойдём, родной, я помогу тебе.
Зигфрид весь покрылся румянцем, спрятал лицо в подушку, потом решительно встал и оделся.
- Буду рад, если проводишь меня, Отто. Зайди ко мне, поболтаем хотя бы просто так. Мальчишки, простите, что не приглашаю Вас, просто мне тяжело пока на многолюдье.
- Прости, друг, но не смогу к тебе зайти. Задание. Не срочное, но лучше выполнить сегодня.
Клаус тревожно посмотрел на Зигфрида.
- Не знаешь, Войцех отправил гонца в город к подпольщикам?
- Не беспокойся, при мне отправил. Мы пошли.
Отто проводил друга, оберегая его от лишних взглядов, от ненужного интереса. Дойдя до комнатки Зигфрида, они простились. Зигфрид вошёл в комнату, а Отто ушёл к себе.
Люба, услышав знакомые шаги, вскочила и в смятении уставилась на вошедшего. Потом, узнав юношу, с тихим плачем бросилась к нему. Обвила руками его шею, покрыла поцелуями всё его лицо, крепко поцеловала в губы. Зигфрид весь заалелся, потупил глаза, но инстинктивно обнял девушку.
Почувствовал, что она вся дрожит от холода, отстранился, принёс ей тёплый плед и старательно укутал. Она, как испуганное дитя, всё жалась и жалась к нему. Ему ничего не оставалось, как обнять её и прижать к себе. Люба наконец расплакалась уже вовсю.
- Где ты был? Ушёл утром, ничего не сказал, я с ума схожу от страха за тебя...
- Я не всё могу тебе сказать, пойми. Был на задании, оно заняло много времени.
Она уткнулась лицом в его грудь, всё ещё продолжая вздрагивать и плакать. Он обнимал её, нежно целовал начавшие отрастать после лагерной стрижки тёмно-кашатновые волосы, удивляясь, как это он не стыдится и не отворачивается от девушки. Румянец всё ярче горел на его щеках, дыхание стеснилось. Что-то незнакомое, неведомое пробуждалось в его сердце. Он ещё не понимал, что начал становиться мужчиной.
Ещё никогда, ни разу он не обнимал и не целовал девушку, и то, что происходило сейчас, испугало его, смутило, но, что удивительно, ещё сильнее привязало к ней. Она иногда поднимала лицо и умоляюще вглядывалась в его синие, робкие сейчас, покорные глаза. Острая жалость пронзила всё существо Зигфрида. Он отвёл Любу к её любимому креслу, открыл небольшой шкаф и извлёк оттуда свою зимнюю шинель. Заставил девчонку встать и укутал шинелью поверх пледа.
- Ну слушай, я не рак, чтобы меня варить! - уже успокоившись, пошутила она.
- Как почувствуешь, что начала вариться - скажи, я тебя раскутаю, - в тон Любе ответил Зигфрид. - А пока я очень извиняюсь, но хочу позаниматься.
- Чем?
- Русским языком. Мне не всё понятно в грамматике, постараюсь разобраться.
- А давай вместе поучим? Я прекрасно помню все правила и могу объяснить непонятное, если это не будет свыше моих сил. - Она уже улыбалась, уже могла шутить.
Зигфрид покопался в куче книг и вытащил толстенный учебник. Они с Любкой прилежно склонились над книгой. Люба оказалась превосходной учительницей - вскоре юноша заявил, что теперь всё гораздо понятнее. Потом учились писать по-русски без ошибок. Неожиданно он положилд книгу на стол.
- Где-то у меня был Лермонтов. Я с его стихами не расстаюсь. Отец в 1919 был в Москве и купил там толстой том. Хочу почитать тебюе моё любимое.
Он после долгих поисков нашёл старую, уже изрядно потрёпанную книгу, открыл её и тихо, почти без акцента, прочитал:

 

Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть.
На свете мало, говорят,
Мне остаётся жить...

 

Он читал долго, с большим чувством. Видимо, эти строки были созвучны его душе. Судьбе великого поэта таинственно переплеталась с его собственнной жизнью.
Люба слушала, затаив дыхание, ловя каждое слово. Потом попросила книгу и нашла поэму Демон.
_ А вот моё любимое. Слушай.

 

Что люди? Что их жизнь и труд?
Они прошли, они пройдут.
Надежда есть, ждёт правый суд,
Простить он может, хоть осудит.
Моя ж печаль бессменно тут,
И ей конца, как мне, не будет,
И не вздремнуть в могиле ей!
Она то ластится, как змей,
То жжёт и плещет, будто памень,
То давит мысль мою, как камень, -
Надежд погибших и страстей
Несокрушимый мавзолей!

 

- Это обо мне он писал. Понимаешь, ещё тогда! - взволнованно сказал Зигфрид. И видимо, всё пережитое им до сих пор горе выплеснулось вместе со стихами. Слёзы закапали из его глаз. Он старался взять себя в руки, но ничего не получалось.
- Фу, я прямо как девчонка! Стыдно же!
- Это не стыдно, когда у человека горе, Федерико. Счастье, когда в сердце есть слёзы, - задумчиво сказала Люба. - Я не умею, как другие девчата, реветь по любому поводу. Я могу плакать только тогда, когда боль уже превышает все силы... И парни тоже иногда не выдерживают. Не переживай. Главное то, что ты хороший, добрый, отзывчивый человек. И этим можно гордиться. Стыдно быть таким, как эти гадкие эсэсовцы, а плакать, когда у тебя горе, совсем не стыдно. - Она посмотрела прямо ему в глаза и светло улыбнулась.

[Свет и Любовь]

Глава 19
От её успокоительных слов, от светлого, утешающего взора он расплакался уже всерьёз. Спрятал лицо на её плече и вздрагивал всем телом. Люба высвободилась из импровизированных пелёнок, обхватила руками его голову и уложила так, чтобы легче было гладить её. Она говорила по-немецки что-то такое ласковое и домашнее, что Зигфрид скоро утёр слёзы и с улыбкой слушал её. А рассказывала Люба просто сказку про Золушку.
- Какая ты добрая, слов нет, - совсем успокоившись, заметил он. - Я давно хотел рассказать тебе о своей жизни, о себе, да всё не знал, как подступиться к этой задаче. Слишком уж ты на меня как на врага смотрела.
- Потому что дура была, осторожность проявляла не по разуму. Хотя... Сам понимаешь, без этого нельзя.
- Конечно, я тебя и не виню, только больно было очень. Ну так слушай.
И он подробно рассказал ей о себе, об отце, матери, брате, бабушке, обо всех соседях. Весь потемнел и напрягся, рассказывая о гибели Гретхен.
- Понимаешь, мне в 1939 19 августа как раз восемнадцать лет исполнилось, а её казнили 21 августа.
- Ну и подарочек к дню рождения! Ужас!
- Да, ужас, конечно. А я тогда, как назло, перегружен был подпольными делами. Когда пришла весть о её гибели, меня как подкосило. Слёг. А перед этим ещё долго стояли на улице, выслеживали шпиков, которых надо было уничтожить, много наших ребят сдали они в гестапо. А вечер был холодный, ветер пронизывал до костей, да ещё дождь лил как из ведра. Прихожу домой, а там такие новости... Наутро не смог встать с постели, вызвали врача, тот сказал: крупозное воспаление лёгких. А меня просто горе с ног сбило. Пять месяцев в лёжку лежал, ничего не мог делать, так хоть листовки писал. Никогда то время не забуду... Все наши девчата и ребята прибегали, дежурили по очереди возле меня, ухаживали как могли... Только в январе смог встать на ноги... Теперь боюсь привязываться к кому-нибудь серьёзно... боюсь, что повторится такая боль... она до сих пор меня жжёт так, что никакого раскалённогоо железа не надо... А сердце сохнет, вянет, требует, чтобы я любил людей... И сам не знаю, что мне с собой делать... До сих пор эта рана кровоточит...
- Федерико, если человек рождается не для того, чтобы любить людей, то для чего ещё он рождается? Одной борьбой жив не будешь, нужно что-то ещё... нужно жить...Если сжимать своё сердце в кулак и никому его не отдавать, можно или умереть, или сойти с ума, ведь основа всей жизни - любовь. Ты бы не родился, если бы твои отец и мать не любили друг друга...
Он, потрясённый этой простой мыслью, долго смотрел на девушку, осмысливая её слова. Потом промолвил:
- Ты права. А я и не подумал об этом даже... Ты так мудра...
- Да я не мудра, а вся жизнь показывает нам это. Ты насмотрелся ужасов, которые творятся здесь. И прошёл мимо других людей, других примеров. Посмотри на своих товарищей, посмотри на тех, кто борется. Что движет ими, как не любовь?
Он выпрямился, взглянул ей прямо в глаза. Она улыбалась ясно м нежно. Зигфрид осторожно обнял Любу за плечи, поцеловал... Она ответила ему... И весь мир засиял для них нежнейшим золотым светом...
... Наконец Люба открыла глаза и пошевелилась. Зигфрид лежал рядом, смотрел на неё и улыбался тихой, трепетной, нежной улыбкой. Она просияла, погладила лицо юноши ладонью... и вдруг испуганно устремила глаза на его перебинтованное плечо.
- Был в партизанском отряде, а на обратном пути подстрелили. И мне ничего не сказал... Как ты мог?
- Я намеревался всё тебе рассказать после боя партизан с карателями. Ещё ничего не известно.
- Тогда понятно. - Она прильнула к нему, снова поцеловала его уста. Он покорно ответил ей, но вдруг спохватился, посмотрел на часы.
- Уже девять вечера! Я должен встретиться с ребятами.
- Да, подпольная работа прежде всего. - Любка, щадя его скромность, отвернулась к стене и закрыла глаза.
Зигфрид встал, оделся, поцеловал девушку в щёку и вышел. В коридоре его перехватил Бернгард.
- Тебе легче?
Зигфрид улыбнулся:
- Гораздо легче! Я хотя бы могу дышать свободно.
- Ну и ладно. А у нас новости. Как и ожидалось, партизаны и городские подпольщики истребили всех посланных против них карателей. А лагерную охрану вывели из-под огня. Не всё получилось так, как мы рассчитывали.
- Слушай, пойдём-ка в другое место. Тут полно лишних ушей.
- Да казарма пустая! Эти изверги хоронят побитых партизанами.
- Но всё равно посоветоваться с ребятами не мешает.
Они направились к комнате Отто, но по дороге их поймал Карл и пригласил к себе. У него уже собрались Курт, Хельмут и Отто. С приходом Карла, Зигфрида и Бернгарда весь штаб подпольной организации был в сборе.
- Наши расчёты на гибель всей охраны лагеря не оправдались. Всё-таки охранников вывели из-под огня. Что теперь будем делать? - Карл пытливо оглядел своих парней.
- Войцех велел сидеть тихо, как мыши, и ничего без его приказа не предпринимать. - Зигфрид посуровел, нахмурился. - И предупредил, что непослушания не потерпит.
- Ну вот! А мы уже на радостях... - Курт печально вздохнул. Зигфрид строго окинул его взглядом:
- О вооружённом восстании можешь даже не мечтать. Людей слишком мало, узники не вооружены и не смогут нас поддержать. Надо ждать гонца от Войцеха. Нам самим туда пробираться очень опасно.
Хельмут вдруг вспомнил:
- Капо сорокового барака, полька Агата, напрямую связана с партизанами. Может, попытаться получить задание через неё? Ведь в её распоряжении наверняка есть связные?
- А имеем ли мы право ставить их всех под удар? Нет, Войцех велел пока заниматься тем, что мы каждый день делаем. Он пришлёт гонца с заданием для нас, когда это будет можно. А некоторым горячим головам советую остыть. - Зигфрид закурил и серьёзно посмотрел на каждого из товарищей. Они по-разному реагировали на эту не слишком ободряющую новость.
Карл улыбался, он так и предполагал, что от командира поступит приказ не высовываться. Отто был спокоен, он знал, что его работа, агитация среди вражеских солдат, крайне важна и позволяет многим понять всю преступность этой войны. Горячий Хельмут был разочарован и расстроен, ему всегда хотелось всё здесь взорвать и вызволить всех узников на свободу. Бернгард хмурился, зная, что теперь условия работы станут ещё невыносимее, ведь гнев эсэсовцев непременно обрушится на ни в чём не повинных узников. У Курта разрывалось сердце, он думал сейчас о советских военнопленных, которых прежде всего заподозрят в этой отчаянной диверсии. У него были друзья среди советских солдат, и теперь он очень боялся за них. Но тяжелее всех было Зигфриду. Его заветная мечта о переходе в партизанский отряд, мечта об открытом противостоянии врагам рушилась у него на глазах.
Внезапно в дверь тихонько поскреблись. Это мог быть только свой, нацисты стучали не так. Карл отворил. Вошёл Вальтер, счастливый, улыбающийся.
- Ребята, кто хочет послушать Москву по-немецки?
Все вытаращили глаза:
- Откуда?
- Есть тут отважные парни, - таинственно ответил Вальтер. - Зигги, беру Любу, и идём. Я предупредил товарищей, что найдётся много алчущих и жаждущих.
- Ну ты даёшь! А место надёжное? А люди? А есть туда безопасная дорога? - усомнился Карл.
- Не боись, всё по высшему разряду! Это советские офицеры! - сказал Вальтер торжественно. - Я предупредил их, что сегодня к ним придут немецкие комсомольцы, рвущиеся на борьбу с наци.
Зигфрид выскочил как ошпаренный. Ураганом ворвался в свою комнатушку.
- Любка, собирайся! - задыхающимся шёпотом выпалил он. - Идём Москву слушать!
- С ума сошёл? Какая Москва? - скептически осведомилась она, поднимая голову от книги. Теперь это был её любимый Лермонтов.
- Сам ничего не знаю. Только что пришёл наш неуловимый Вальтер и позвал слушать Москву.
Она вскочила так порывисто, что чуть не шлёпнулась на пол.
- Вальтер позвал? Тогда бежим!
Зигфрид крепко взял её за руку, боясь отпустить от себя хоть на миг, и они побежали к Карлу.